36. СОСТРАДАНИЕ

36. СОСТРАДАНИЕ

Возлюбленный Мастер,

Обращение к собранию (часть вторая)

Будда сказал: «Может возникнуть желание раскрыть это посредством сравнений, но в конце не оказывается сравнения, которым можно пояснить это. Назвать это широким и бескрайним — значит ограничивать его, не говоря уже о желании войти в это широкое и бескрайнее царство с ограниченным умом. Даже если бы вам и удалось войти таким образом, то это напоминало бы вычерпывание океана ковшом: хоть ковш и полон, сколько в него уместится? Однако же вода в ковше — прежде чем попасть туда — была тождественна безграничной воде (в океане). Подобным же образом, оттого что ваш мир такой большой и что вы испытываете удовлетворение от него, этот безграничный мир адаптируется к вашей емкости и наполняет ее. Это не значит, что воды в великом океане — всего столько».

Поэтому Будда сказал: «Это как великий океан: не имеет значения, комары или титаны пьют его воду, — он наполняет их всех».

***

Вот извечная проблема: те, кто узнал, наталкиваются на непреодолимую пропасть между своим опытом и своей способностью выражать его. То, что они узнали, так огромно, что все сказанное будет ограничивать его, а ограничивать безграничное — непростительно. Если они ничего не говорят, то и тогда они высказывают нечто. Они говорят, что ничего нельзя сказать.

Но это переживание так славно, так животворно, так наполняет, что говорить, что об этом ничего нельзя сказать, — значит проявить отсутствие сострадания по отношению к тем, кто не благословен этим переживанием. Если вы не выскажете хоть чего-нибудь, сколь бы оно ни было ограниченным, — миллионы так и не осознают, что их потенциал был во все небо, а они остались ограниченными в маленьком мире. Они никогда не раскрывали своих крыльев в небе, потому что никогда не думали, что за пределами клетки существует еще что-нибудь.

Позволять людям оставаться в неведении о своей способности летать и о беспредельности неба — это, безусловно, бесчеловечно. Такова дилемма: если вы говорите что-то — это не верно, а если вы не говорите чего-то — это тоже не верно. Вы должны высказать что-то, сколь бы это ни было незначительно. Это может подать кому-то намек; пусть это не утолит жажду, но может подтолкнуть на поиск.

Может, это и не утолит жажду, но оно может заставить вас осознать, что вы жаждете. Даже осознать свою жажду — уже великое начало, ибо человек не может оставаться жаждущим, если он сознает, — он отправится разыскивать и исследовать все возможные пути. А океан жизни не далеко. Мы в нем, мы часть его.

В мире было два типа мистиков. Один Гаутама Будда назвал архатами. Они выбрали молчание. Они абсолютно преданы истине и не пойдут на компромисс ни в коем случае. Они не выскажут ничего такого, что не является абсолютно верным, они не выскажут ничего лишь приближенно истинного, поскольку приближенно истинное есть не что иное, как ложь. Они не дадут примера, потому что не существует ничего подобного их переживанию, нет возможности как-то сравнить.

Видя такую ситуацию, можно понять, почему они избрали молчание.

Но была еще одна категория пробужденных людей, просветленных, которые пытались, хотя их попытки были не очень успешными. Они и не могут быть успешными — в силу самой их природы. Но даже если один человек из миллиона пробудился благодаря усилиям бодхисаттвы — второй категории просветленных людей, — то усилие стоило того.

У архатов есть свой ответ на это. Они говорят, что если один человек из миллиона становится пробужденным, слушая бодхисаттву, значит, такому человеку было предопределено стать просветленным, и не важно, говорил бы бодхисаттва или нет.

Я был в затруднении. Нельзя отрицать того, что говорят архаты. А они говорят, что человек не становится пробужденным оттого, что слушает вас, ибо все, что бы вы ни говорили, есть лишь отдаленный намек; он никого не может сделать просветленным. И они в определенной степени правы — потому что и рядом с ними, сидя в безмолвии, люди также становились просветленными. Ничего не говорилось, ни на что не указывалось, — но лишь присутствие архата, его безмолвие, его покой оказывались заразительными. Каждый, кто восприимчив, доступен, открыт, чувствовал нечто такое, чего не говорилось, — и двигался по пути. И не только двигался... многие достигли высшей цели.

Следовательно, у архата тоже есть основания сказать, что нет необходимости говорить, что бы то ни было. Те, кто может понять, поймут даже ваше молчание, а те, кто не может понять, не поймут никогда; можете годами разговаривать с ними — они останутся глухими. Можете рассказывать им о свете — они не откроют глаза. Можете попытаться увлечь их красотой высшей цели, но они будут по-прежнему откладывать путешествие.

Однако и бодхисаттва имеет собственное мнение — и, возможно, оба правы. Бодхисаттва говорит, что есть люди, которые как раз на грани: лишь небольшой толчок — и они трансформируются; лишь небольшое указание — палец, показывающий на луну, — и они в состоянии увидеть. И, во всяком случае, даже если никто не поймет, все же стоит сделать попытку; по крайней мере, это показывает, что вы не безразличны к огромному человечеству, которое бредет на ощупь в темноте. Вы поступили по-человечески, вы сделали все возможное. Если никто не слышит этого, если никто не слушает этого — это их дело, но они не могут винить вас. Они не смогут пожаловаться, что вы знали, и все же молчали, что вы должны были сделать попытку пробудить их. Эти две категории мудрых конфликтовали столетиями, и обе были так уверены в своей правоте, что ни один архат не был обращен бодхисаттвами и, наоборот, ни одного бодхисаттву не обратили в архаты.

Я понимаю это так: ни одного обращения не произошло потому, что в обоих этих подходах было нечто, абсолютно истинное. Один - абсолютно предан истине; другой - абсолютно предан любви, состраданию. И оба - значимы — истина и любовь равнозначны.

Я думаю, не нужно никакому архату становиться бодхисаттвой и никакому бодхисаттве — становиться архатом. Возможно, оба необходимы. Возможно, нужно петь песни о том, чего нельзя высказать; и возможно, нужно оставаться молчаливым, настолько молчаливым, что само молчание становится магнетической силой. Возможно, оба служат огромную службу человечеству: один — предпринимая разнообразные попытки, через язык, через поступки, пение, танец; а другой — оставаясь абсолютно сосредоточенным, но доступным каждому, кто постучится в его дверь.

Я не вижу конфликта, как его видели испокон веков. Те, кто видит конфликт, это только ученые люди; они — ни архаты, ни бодхисаттвы.

Мне вспоминается великий мастер, Ма-цзы. Его монастырь был как раз напротив другого монастыря, глубоко в горах, и другой мастер был совершенно антагонистичен к методам и учению Ма-цзы. Один из учеников Ма-цзы переживал трудные времена с мастером, потому что Ма-цзы обычно колотил, давал взбучку...

Было известно, что однажды Ма-цзы вышвырнул ученика через окно и прыгнул на него сверху. Ученик получил несколько переломов, а Ма-цзы, сидя у него на груди, спрашивал: «Дошло?» И самое странное заключается в том, что до ученика таки дошло! Он никогда больше не задавал вопросов! Что и доказывает, что, очевидно, до него дошло; и с тех пор он стал совершенно молчаливым.

Другой мастер был очень сердит на Ма-цзы: «Что это за штуки он вытворяет? Похоже, он сумасшедший!»

Однажды пришел ученик, который медитировал над коаном. Он приходил уже много дней подряд и получал взбучку. В дзэне есть сотни коанов — причудливых головоломок. Он медитировал над известным коаном: «Звук хлопка одной ладони». Ма-цзы говорил: «Как только обнаружишь этот звук, приходи ко мне».

Ученик медитировал в ночной тиши, он услышал, как ветер проходит по веткам сосен, — и вскочил. Он воскликнул: «Вот оно!» Звук тот был так приятен — и, конечно, очень музыкален, — что он отправился к мастеру и сказал ему, что это звук ветра в ветвях сосны... Мастер стукнул его как следует и сказал: «Не приноси мне никаких идиотских ответов, ступай назад и медитируй».

Так продолжалось и дальше. Как-то он услышал кукушку, зовущую в ночи... так мелодично, так неодолимо, так трогательно, что он позабыл обо всех взбучках и отправился к мастеру снова. В конце концов, он устал. Он уже принес все возможные звуки, и никакой ответ не был принят, каждый ответ был забракован. В его уме возникла идея: «Возможно, это не мастер — по крайней мере, для меня. Я не говорю, что он не мастер, но, по крайней мере, он не для меня. Попробую-ка я его оппонента, который живет по соседству». И он отправился туда.

Мастер спросил у него: «Ты — ученик Ма-цзы, почему же ты приходишь ко мне?» Ученик описал все, что происходило месяцами: он приносит новые звуки, а получает только взбучку. Терпению есть предел, и он пришел сюда в поисках истины, а не слушать звук хлопка одной ладони. «Все зря, я только время потерял; я перебрал почти все звуки, а он продолжает меня бить. Я пришел к вам. Примите меня своим учеником».

Тот мастер никогда никого не бил, однако он задал этому ученику такую трепку, что взбучка Ма-цзы показалась совсем легкой! Мастер сказал: «Ты идиот! Возвращайся назад, твой мастер очень сострадателен. Он только бьет тебя — но тебя убить мало! Возвращайся».

Ученик взмолился: «Боже мой! Я разыскивал истину... сначала эти люди наговорят о просветлении, а когда вас захватит их идея, тогда они вытворяют всевозможные странные штуки с вами. Всем же было известно, что этот человек всегда против Ма-цзы, и никогда среди его приемов не было битья. Почему же он применил это ко мне? Но, безусловно, если мне придется выбирать между ними двумя, Ма-цзы лучше».

Он возвратился, и Ма-цзы спросил его: «Где ты был?»

Тот рассказал ему все. Он сказал: «Меня избили очень сильно. Ты бьешь деликатно, но тот человек совершенно безумен; он хотел убить меня!»

Ма-цзы сказал: «Он очень сострадателен».

Ученик сказал: «Это странно. Вы же враги, вы ссорились годами. Все, что говорит один, противоположно другому, — но оба вы заодно, когда доходит до убийства несчастного ученика!»

Ма-цзы сказал: «Я никогда не говорил, что он ошибается, он никогда не говорил, что я ошибаюсь; мы просто разные. Он архат; он просто живет в молчании, и любой пришедший должен сидеть в молчании с ним. Проходят годы, и другой тоже становится поглощенным, переполненным безмолвием мастера. Но очень немногие люди способны вынести такое долгое ожидание.

Я прилагаю все усилия, чтобы сократить путь для тебя. Я бодхисаттва. Я верю в возможность сделать что-то, чтобы привести тебя к истине. Все эти приемы, все эти учения не имеют отношения к истине, но они имеют отношение к тебе. Задача в том, чтобы разрушить твое цепляние за ум; задача в том, чтобы победить твой ум. В тот день, когда твой ум будет побежден, в тот день, когда ты освободишься из клетки ума, наша работа будет завершена; тогда ты узнаешь, что такое истина. Ни один из нас двоих не может дать ее тебе. Но все же мы разные; архат никогда не сделает никакого усилия; я же прилагаю все возможные усилия».

Очень трудно утверждать, что одна категория просветленных людей должна исчезнуть. Что касается меня, то я думаю, что обе они равнозначны и обе обогащают сущее.

Да Хуэй говорит, что истина так огромна, что даже назвать ее огромной — уже ограничить. Она океанична, но даже назвать ее океаном — значит придать ей границы. Все слова терпят крах, нет достаточно большого слова. Нет возможности ни для какого сравнения; нет ничего достаточно близкого для сравнения или примера.

Он цитирует Гаутаму Будду: Будда сказал: «Может возникнуть желание раскрыть это посредством сравнений, но в конце не оказывается сравнения, которым можно пояснить это».

Например, Иисус Христос говорит, что Бог есть любовь. Это, возможно, лучшее из сравнений. В человеческом опыте любовь занимает место огромной значимости; в своей чистоте, возможно, любовь сможет дать вам намек на то, что происходит с человеком, который становится реализованным, который узнает божественность сущего. Но даже и любовь не является подходящим сравнением, согласно Гаутаме Будде. Она прекрасна, но просветление далеко за ее пределами. Любовь — это прекрасный цветок, но это лишь цветок, преходящее; утром он расцветает, вечером вянет. Он был прекрасен, когда он был, но он не вечен, он не обладает бессмертием. Он красив и нежен, и можно наслаждаться его танцем на ветру.

Это поэзия — сравнить любовь с Богом или просветлением, — но это не истина. У человека нет опыта, который может пояснить то, что выходит за пределы человеческого ума. Это же просто, это арифметика: то, что за пределами человеческого ума, безусловно, не может быть сравнимо ни с каким опытом ума.

Вы, наверное, слыхали древнюю притчу о лягушке, которая вышла из океана — у нее было религиозное паломничество. По пути ей попался маленький колодец, и, просто чтобы отдохнуть немного, она прыгнула в него. Она обрадовалась, обнаружив там другую лягушку, и они начали говорить друг с другом. Колодезная лягушка спросила у нее: «Откуда ты идешь?»

Пришелица отвечала: «Это очень трудно описать. Ты уж прости меня, потому что я из такого места, которое за пределами твоего понимания. Ты никогда не покидала этот колодец, а я пришла из океана».

Колодезная лягушка определенно оскорбилась; такого от гостей не ожидают. Она подпрыгнула на половину колодца и спросила: «Твой океан такой величины?»

Океанская лягушка оказалась в большом затруднении. Она сказала: «Пожалуйста, оставь ты это дело. Океан так велик, что нет способа измерить его твоим колодцем».

Колодезная лягушка прыгнула во всю длину колодца и спросила: «Такой величины?»

И океанская лягушка ответила: «Зря ты вынуждаешь меня на недоброту по отношению к тебе, но я не могу сказать такую глупость, что этот твой маленький колодец можно сравнить с беспредельностью океана».

Это было уже слишком для колодезной лягушки. Она сказала: «Убирайся! Ты рассказываешь об этом океане, лишь бы унизить меня».

Вот так же люди ума всегда реагировали на людей медитации. Людей, никогда не бывавших за пределами своего ума, всегда оскорбляют медитирующие, потому что медитирующие ведут речь об океане... и тут нет сравнения, если вы жили только в уме. Если вы вышли за пределы ума, нет необходимости ни в каком сравнении — вы сами знаете это. Вы либо знаете это, либо нет. Нет способа пояснить тому, кто никогда не выходил за пределы ума.

«Назвать это широким и бескрайним — значит ограничивать его, не говоря уже о желании войти в это широкое и бескрайнее царство с ограниченным умом. Даже если бы вам и удалось войти таким образом, то это напоминало бы вычерпывание океана ковшом: хоть ковш и полон, сколько в него уместится?»

Однажды Гаутама Будда шел лесом, стояла осенняя пора. На деревьях было полно сухих листьев, и Ананда, встретив его одного, сказал: «Я всегда хотел знать, но перед другими не отваживался спросить. Скажи мне правду: ты поведал нам все, что знаешь, или придержал еще несколько тайн?»

Гаутама Будда набрал полную пригоршню листьев с земли и сказал Ананде:

«Я поведал вам вот столько — ты видишь эти листья в моей руке. Но то, что я знаю, так же велико, как все листья в этом огромном лесу. Дело не в том, что я хочу скрыть что-либо, но это просто невозможно! Рассказать даже о нескольких листьях достаточно трудно, поскольку это оказывается выше твоего понимания. Тебе известны мысли, но ты никогда не испытывал безмыслия. Тебе известны эмоции, но ты никогда не знал состояния, в котором всякие эмоции отсутствуют — как если бы все облака на небе исчезли».

«Поэтому я стараюсь изо всех сил, — продолжал он, — но больше, чем ты знаешь, невозможно передать словами. Если бы я мог дать тебе понимание хотя бы того, что в жизни есть намного больше, чем вмещают слова; если бы я мог убедить тебя, что там есть нечто большее, чем известно твоему уму, — этого было бы довольно. Тогда зерно было бы посеяно».

Без этого все усилия великих философов мира напоминают вычерпывание океана ковшом.

А между прочим, такой инцидент зарегистрирован. Платон, один из величайших греческих философов, отец западной философии, гулял по берегу и увидел, как обнаженный человек черпает из моря воду сложенными ладонями и выливает ее в небольшое углубление, сделанное им в песке. Платон наблюдал за ним; он не знал, что тот другой человек был не кто иной, как Диоген.

Диоген, по греческим преданиям, был большим чудаком. В дзэнском мире его бы приняли с огромной радостью; он пришелся бы в самый раз. Но в греческой традиции рассудка, логики, философии он был лишь чудаком. Это была первая встреча Платона с Диогеном, поэтому Платон не знал, с кем имеет дело. Платон спросил у него: «Что ты делаешь?» Диоген ответил: «Я решил опустошить море».

Платон сказал: «Ты, очевидно, безумен. Это же невозможно. Просто выбирая воду руками, даже за миллионы лет ты не сможешь опустошить море».

Диоген сказал: «Моя работа сделана. Я хотел продемонстрировать тебе, что даже если ты будешь размышлять об истине миллионы лет, то не найдешь ее. Твоя попытка найти истину посредством ума в точности такая же самая, как и моя попытка опустошить море, вычерпывая руками воду из него».

Платон был сильно шокирован, но ему нечего было возразить этому человеку. Он только поинтересовался: «Ты Диоген? Я давно хотел встретиться с тобой».

Когда-то в своей школе во время занятий Платон определил человека как «двуногое животное». Когда об этом услыхал Диоген, он поймал чайку, ощипал на ней все перья и отослал с учеником в академию Платона: «Я посылаю образец к твоему определению. Это человеческое существо — двуногое животное». После этого Платону захотелось встретиться с этим человеком... и вот теперь Диоген снова разбил вдребезги весь его философский подход к сущему!

Философия — это не более чем чайная ложка. Вы можете наполнить ее водой из моря...

Будда прав, когда он говорит: «Хоть ковш и полон, сколько в него уместится? Однако же вода в ковше — прежде чем попасть туда — была тождественна безграничной воде (в океане). Подобным же образом, оттого что ваш мир такой большой и что вы испытываете удовлетворение от него, этот безграничный мир адаптируется к вашей емкости и наполняет ее. Это не значит, что воды в великом океане — всего столько».

Поэтому Будда сказал: «Это как великий океан: не имеет значения, комары или титаны пьют его воду, — он наполняет их всех».

Посмотрите на океан... Ежедневно миллионы рек впадают в него, но океан остается тем же самым. Эти миллионы рек, вливаясь в океан, почти не изменяют его. А все тучи, которые проливают дождь по всей земле, наполняются от океана. Солнечные лучи забирают океанскую воду облаками пара. И, в конце концов, ничего не изменяется — океан остается таким же, как и был. Добавьте миллион рек к нему или отберите ту воду, которую дождевые тучи выливают на землю, — он остается одним и тем же.

В Упанишадах есть очень странное, но очень верное утверждение: высшее столь совершенно, что, даже если вы вычтете из него целое, оно по-прежнему будет оставаться тем же самым; и если вы можете прибавить целое обратно к нему, оно не станет больше — оно будет оставаться все тем же. Все подобные изречения имеют своей целью подчеркнуть, что мы — часть сущего и что сущее бесконечно и беспредельно во всех измерениях. У него нет границ.

Как только вы выбрались из своего ума, вы внезапно осознаете собственную беспредельность, неограниченность, океаническое сознание. Нет слов, способных описать это. Вы можете переживать это, но не можете объяснить. Вы можете обладать этим, но не можете ничего о нем сказать. Только ваше молчание может послужить маленьким указанием на громадную ширь сущего, жизни, сознания.

Просветление — это лишь усилие, попытка дать себе осознать свою беспредельность, свою вечность.

Вы — это все прошлое.

Вы — это все настоящее.

Вы — это все будущее.

То мгновение, когда человек узнает это, — самое благословенное мгновение. Вы осуществили свою судьбу, вы пришли домой; теперь нет ничего больше за пределами этого. Это единственное богатство, это единственная победа. Все остальное — мирское; лишь это переживание священно.

И чтобы преисполниться этой святости, много не требуется с вашей стороны — лишь молчаливый ум, умиротворенное сердце, бессловесность, лишенная раздумий безмятежность. Внезапно вы больше уже не капля; в одно мгновение вы стали самим океаном. Чтобы узнать океан, есть только один путь... стать им.

Да Хуэй приближается к концу своего путешествия. Он начинал как интеллектуал, но он оказался удачливым интеллектуалом: он не заблудился в словах, теориях и аргументах. Он сумел выбраться за пределы ума, и теперь он дает нам изречения, которые относятся к запредельному, которые являются не доводами, но лишь намеками для тех, кто в поиске.

Все путешествие Да Хуэя значительно, ибо это путешествие каждого, кто идет от неведения к невинности, от ума к бездумию, от темноты к предельному свету.

Это ваше путешествие.

Дорога вместе с Да Хуэем, шаг в шаг, будет для вас громадной помощью: мне не встречалась никакая другая книга, которая бы описывала весь путь трансформации. Все подобные книги появлялись после просветления; люди говорили только после того, как они узнавали. Это — особый случай: мы начинаем с учителем, а заканчиваем с великим мастером.

— Хорошо, Маниша?

— Да, Мастер.