VI

VI

Отец хотел пристроить меня как можно лучше, и это ему удалось. Однажды утром он велел мне надеть самую красивую одежду, а потом объявил, что нас ждут в Нарбоннском замке. Он намеревался представить меня графу Тулузскому, который из уважения к услугам, оказанным ему моим отцом, обещал поспособствовать моему устройству.

Я волновался, хотя знал, что граф Раймон отличается поразительным простодушием. Не высокое положение великого графа Тулузского заставляло трепетать мою душу. Я волновался потому, что мне предстояло встретиться с человеком, чья доброта славилась во всем христианском мире. Я по наивности своей верил, что добродетели накладывают свой отпечаток на внешний облик, оставляют свои знаки, а потому, увидев графа, я бы не удивился, если бы заметил вокруг его головы сияющий ореол.

Когда нас ввели в зал, граф, словно школяр, сидел за длинным мраморным столом, где на столешнице мозаикой был выложен его герб: золотой крест на черном ключе. Он пил белое вино, только что доставленное из Гиени. Не обратив внимания на мое приветствие и презрев обычные церемонии, он заявил нам, что вино, на его вкус, чуточку сладковато и ему хочется, чтобы мы отведали его и высказали свое мнение. И он велел принести нам стаканы.

Когда мы с отцом заявили, что вино и в самом деле приторное, он вполне удовлетворился нашим ответом. Потирая руки, он дружелюбно уставился на меня своими маленькими волчьими глазками, затем хлопнул меня по плечу и со смехом проговорил:

— Так это ты забил в набат в аббатстве Меркюс в тот день, когда туда приехал… — Имени легата он не произнес. — Ты храбрый парень, такой мне и нужен. Я беру тебя на службу. К своим обязанностям приступишь уже сегодня. Люблю скорые решения.

Неспособность к принятию решений граничила у него с болезнью. Поэтому в мелочах он и в самом деле старался решать все мгновенно, убеждая таким образом себя в том, что он человек действия.

— Видишь, это Тибо, — добавил граф, — он расскажет тебе, что надо делать.

И указал на оруженосца, разливающего вино; неуклюжий на первый взгляд увалень глазки имел плутоватые: таких типов у нас в краю много.

— Теперь ты всегда будешь пить кислое вино из Комменжа.

Отныне, встретив меня, граф вспоминал свою шутку про вино, окликал меня, подмигивал и повторял:

— Каково, а? Несчастные жители Гиени! Пить переслащенное вино!

В Нарбоннской крепости у графа был собственный вигье, свои рыцари и свои воины. Но сам он жил на улице Нобль, в недавно построенном доме, окруженном большим садом. У дома была своя легенда и своя тайна. Немало прекрасных горожанок после тушения огней приходили в этот дом к графу. Говорили, что король Арагона, желая снискать его дружбу, прислал ему в подарок арабских пленниц необычайной красоты, и теперь граф имел такой же гарем, как у короля Арагонского. Вечерами из его дома доносилось пение, а под деревьями мелькали огоньки. Будучи пять раз женат, граф Раймон продолжал любить всех своих жен: тех, которых отверг, и ту, которая умерла. Когда кто-то произносил имя Жанны Английской, он плакал: эта королева так сильно его ревновала, что из-за этого наверняка не попала в рай. Он состоял в переписке с графиней Беатрис, по его приказу удалившейся в один из монастырей в Безье. Каждая связь, даже мимолетная, будь то со знатной дамой или с бедной девушкой, причиняла ему хлопоты и печали. И только среди диковинных животных, собранных в саду на улице Нобль, он обретал утешение.

В этот сад меня и отвел Тибо.

Он сказал мне, что, хотя я и новичок, сеньор полностью доверяет мне. Он знает, что я находился на площади возле Сен-Сернена, когда рубили дуб, и предложил поджечь дерево. Тибо был неразговорчив, зато умел слушать, и своими речами я быстро внушил ему великое восхищение. Он усовершенствовал мое мастерство в обращении с оружием, научил управляться с доспехами, правильно вязать и спускать соколов.

Я видел графа Раймона каждый день, и с каждым днем он выглядел все более озабоченным. Когда он проходил мимо вольеров, слушая неумолчный трепет крыльев, его маленькие глаза больше не светились радостью. Павлины семенили ему навстречу, желто-голубой ара садился ему на плечо, ручной аист, которого он называл двадцать пятым консулом, бежал за ним, щелкая клювом.

— Знаешь ли ты, — обратился он как-то раз ко мне, — что альбигойские еретики запрещают убивать любых животных, даже мух? И я защищаю их и люблю именно за то, что они проповедуют уважение ко всем живым существам.

Ему на руку села горлица. Он осторожно поднял руку, чтобы на птицу упало солнце.

— Посмотри, как искусно Господь изукрасил оттенками ее оперенье, как мастерски перешел от белого к стальному серому, а затем к синеве, какой не бывает даже на небе. Воистину, проливать кровь — великий грех.

Я знал: с прошлого года граф Тулузский перестал ходить на охоту.

Граф продолжал, обращаясь уже к невидимому собеседнику:

— Еретики правы во многом. Но тогда в чем же непогрешимость Папы? Впрочем, у них есть одна вещь, которую я не могу понять… — Он взглянул на меня, и лицо его озарилось улыбкой. — Я не могу понять, как можно найти совершенство в целомудрии.

Тогда я не знал, что вновь увижу его улыбку очень не скоро.

Вечером того дня по Тулузе прошел слух, что граф Тулузский отлучен от Церкви. Церемония состоялась в церкви Сент-Этьен, в присутствии нескольких священников. Говорили, когда легат швырнул на пол свечу и стал топтать ее ногами, подол его платья загорелся. Желающих, согласно обычаю, пронести открытый гроб перед домом отлученного, не нашлось, и легат с епископом, опасаясь вызвать недовольство жителей города, отказались от этого обряда.

В то же самое время стало известно, что легат покинул Тулузу и отправился в Рим. Странно, но его отъезд, нисколько не поколебал моих ощущений, и мне по-прежнему казалось, что он тайно присутствует подле меня. По мере того как расстояние между ним и мной увеличивалось, моя одержимость этим человеком становилась более выраженной и более частой. Она даже преумножилась по причине подобной же одержимости, тень которой я увидел в глазах графа Раймона.

В то время отлучение не было таким страшным наказанием, как сегодня, а в Тулузе тем более. Для большинства Церковь была синонимом разврата и симонии. Всюду циркулировали слухи, что со времен первых христиан таинства утратили свою святость, духовенство погрязло в заблуждениях, живая плоть Церкви, словно под действием яда, неустанно подтачивающим организм, превратилась в гниющую. Богатство и наслаждение вытеснили обет бедности. Теперь Сатана обитал в храмах, плескался в воде для крещения, прорастал в хлебе для евхаристии. Священники служили во имя его. Издалека Рим напоминал Вавилон, где под проклятым крестом восседал Антихрист с каменным сердцем.

В первый день граф не пожелал никого видеть — провел его со своими птицами, и мы с Тибо слышали, как он то и дело обращался к любимому аисту, как к единственному, кому мог доверять и кто мог дать ему полезный совет. На второй день он велел призвать к нему коннетабля, вигье и советника капитула Арнаута Бернара, известного своими мудростью и отвагой. Они заперлись и долго о чем-то разговаривали. Затем граф приказал Тибо приготовить его оружие и самого быстрого коня. Мы знали, что все воины, находившие в Нарбоннском замке, уже были на ногах, готовые выступить в поход.

Правой рукой держа на весу кожаный пояс, граф мерил шагами переднюю собственного дома. Неожиданно он спросил меня:

— Если бы я, отказавшись исполнить распоряжение Папы, сунул бы голову легата в его сундук и, опечатав его своими гербовыми печатями, отправил в Рим, разве Юг не поддержал бы меня? Арнаут Бернар советует мне именно так и поступить, и он прав. Но почему он настаивает на этом? Кто знает! Кто знает! Хотя прошло много лет, он, быть может, еще не забыл историю со своей женой.

Говорили, что жена Арнаута Бернара — теперь уже совсем старуха — в молодости любила графа и призналась ему в любви.

На следующий день на рассвете мы поскакали по дороге на Каркассонн. Граф решил схватить легата и держать его в заложниках до тех пор, пока тот не снимет с него отлучение. Он взял с собой всего пять десятков всадников, но на случай, если бы легату удалось укрыться в Монпелье или каком-нибудь укрепленном аббатстве, граф приказал держать наготове небольшое войско под командованием коннетабля.

Когда впереди показались башни Каркассонна, граф неожиданно велел остановиться. Лицо его просветлело. В сторону Тулузы во весь опор помчался гонец. Войско не потребовалось. Коннетабль вместе с солдатами мог возвращаться домой.

— Есть только один способ действовать, — повторял граф, — мириться, обещать, хитрить.

Тем не менее легата следовало настичь раньше, чем он пересечет границу владений графа. Мы переночевали в Каркассонне и рано утром тронулись в путь. В Безье мы узнали, что легат провел в городе целый день, совещаясь с местным епископом. Возможно, он задумал провести обряд отлучения во всех соборах Юга. В Монпелье нам сообщили, что легат два часа назад выехал из города, а перед этим имел долгую беседу с епископом.

Мой конь, более резвый, чем его собратья, унес меня вперед. У меня было такое чувство, будто сейчас я осуществлю свою мечту, настигну то самое наваждение, которым давно уже одержим мой мозг.

Наконец, прибыв в Сен-Жиль, порт на берегу Роны[10], мы узнали, что легат недавно проследовал в аббатство и собирается там заночевать.

Сен-Жиль был личным фьефом графа Тулузского, с крепостным замком и гарнизоном. Но в аббатстве, открыто выступавшем против графа, давно уже решили, что они подчиняются только Папе.

— Используя подобные заявления как предлог, я мог бы по камешкам разнести эту чертову обитель, — сказал нам граф, указывая на высившиеся подле холма стены, мощные, словно стены крепости.

Но на следующее утро, с восходом солнца, граф один, с непокрытой головой, пешком отправился к воротам аббатства и смиренно попросил дозволения повидать легата. Тот велел передать, что нога отлученного не смеет ступить на территорию аббатства, и приказал графу ждать в крепости: легат сам придет к нему.

— Я встречу его в шлеме и с мечом в руке, — сказал нам граф. — Мы еще посмотрим, кто кого!

И он приказал надеть на него доспехи и положил перед собой меч. Но часы шли, а легат и не думал являться в замок. Кроме наспех съеденного завтрака, граф с самого утра ничего не ел. Не успел отойти от долгого путешествия в седле. Он позвал нас, Тибо и меня, чтобы мы сняли с него кирасу и принесли ему вина.

— Захватите стаканы и для себя, — добавил он.

Едва мы успели принести заказанное им вино из Арля, как раздался звон, захлопали двери и совершенно бесшумно, так что никто не услышал даже шарканья сандалий, перед графом возник легат.

Папский легат имел право входить куда бы то ни было без предупреждения. Однако из вежливости обычно он этим правом не пользовался. На нем была монашеская ряса, которую он надевал крайне редко, используя полученное легатами право носить светское платье: своим великолепием посланцы Папы нередко затмевали роскошь самых знатных сеньоров. Мы привыкли видеть Пьера де Кастельно в пунцовой шляпе и малиновом стихаре. Сейчас он показался нам маленьким и ничтожным. Он стоял молча, вперив взор в лежащий на столе обнаженный меч, бутылку и три стакана, предательски свидетельствовавшие о панибратском обращении графа со своими прислужниками. В застывшей позе легата и его пристальном взоре сквозило полнейшее презрение.

Граф повелительным жестом приказал нам выйти.

Ни Тибо, ни я так никогда и не узнали, о чем говорили эти двое мужчин. Если верить тому, что позднее рассказал граф своим близким, он держался с легатом надменно, и из-за этого никаких договоренностей достигнуто не было. Более вероятно, что легат грозил графу, граф умолял легата, но все безрезультатно.

Прошло довольно много времени, когда мы наконец увидели, как одинокая фигура монаха спустилась по ступеням замка и направилась в сторону аббатства. Я смотрел ей вслед. Легат шел прямо, словно стесняясь своего маленького роста, и по тому, как он то и дело оборачивался, я понял: опасается, как бы стрела из арбалета не угодила ему прямо промеж лопаток.

Из комнаты, где находился граф, не доносилось ни звука. Когда совсем стемнело, мы с Тибо решились зажечь свечи и войти к нему. Бутылка опрокинулась, и вино растеклось по каменному полу. Склонившись над столом, граф лбом прижимался к клинку: возможно, прикосновение холодной стали доставляло ему облегчение. Когда он поднял голову, мы увидели, что он плачет. Но он тотчас задул свечу — в надежде, что мы не успели заметить его слез. Затем тихим голосом попросил нас не беспокоить его до завтрашнего утра. Закрывая за собой дверь, мы услышали, как он прошептал:

— Я пропал! Погиб навеки!

Мы с Тибо вышли из замка и направились к сооруженной над водой балюстраде, откуда открывался вид на порт. От ветра рангоуты и мачты качавшихся на воде галер тихонько поскрипывали. Там, за рекой, по ту сторону крепостной стены тянулись сумрачные лагуны Эрмитана, и я видел, как отблески вечернего света отражались от соляных пригорков, образуя марево и миражи. Паломники, легко узнаваемые по нашитым на груди крестам, шли в город и, проходя мимо нас, окидывали нас недобрыми взорами. Мне казалось, все это я уже видел и события, которым предстояло случиться, уже были кем-то расписаны в мельчайших подробностях.

Внезапно я повернулся к Тибо:

— Я только сейчас понял, окончательно понял, когда увидел, как легат смотрит на вино и стаканы, что предсказание Мари-суконщицы сбылось. Мы только что видели живое воплощение духа зла.

Вместо ответа Тибо опустил голову. А я продолжал:

— Я часто задаю себе вопрос: почему люди безропотно терпят несправедливо причиненное им зло?

— Потому что боятся, — ответил он. — Все люди трусы. Все дрожат за свою драгоценную жизнь.

Не в силах сдержаться, я расхохотался и тут же услышал, как эхо, преумножив раскаты моего хохота, придало им какие-то странные неумолчные модуляции.

— Что с тобой? — спросил Тибо.

— Просто я не боюсь за свою жизнь.

В эту минуту поступок, который я намеревался совершить, выскочил из меня и встал между мной и моим товарищем, словно оживший призрак. Тибо увидел его с такой же четкостью, с какой видят человека, стоящего у вас на пути. И когда я быстро зашагал в сторону замка, он потрусил за мной, на ходу спрашивая, что я собираюсь делать. Я не отвечал, но и он не отставал.

Я действовал словно во сне — отправился в отведенный для слуг зал, который в этот час был пуст, и быстро собрал необходимое оружие. Тибо последовал моему примеру, хотя я и уговаривал его отправиться в трапезную, ибо час трапезы настал, а опоздавшим еды не давали. Не обращая внимания на уговоры, он последовал за мной в конюшню. Потом вскочил на коня и поскакал следом.

Я направился к аббатству, смутно предполагая, что постучу в ворота, если потребуется, уложу на месте привратника и силой проникну внутрь. Когда я был за сотню метров от ворот, Тибо схватил меня за руку и вынудил остановиться. Под ясным звездным небом мы увидели широко распахнутые ворота.

Блистая доспехами в свете факелов, из ворот медленно выезжали всадники. Не слышно было ни разговоров, ни бряцанья оружия: тишина вершилась по приказу.

— Это он, — прошептал Тибо, указывая на человека, ехавшего последним.

Помимо нескольких слуг эскорт легата состоял из двух десятков солдат, все они были уроженцами Рима и принадлежали к личной гвардии Папы. Направлялись они не в нашу сторону. Свернув налево, они поехали по узкой тропе, бегущей вдоль Роны, и мы последовали за ними. Нам не пришлось долго гадать, куда они держат путь. В нескольких сотнях метров от аббатства была пристань для парома, которым пользовались жители Бокэра, и грязный трактир. Всадники остановились и спешились. Опасаясь, как бы граф не предпринял против него ночную вылазку, легат решил переправиться через Рону не в Сен-Жиле, а выше по течению.

— Ночь дарует советы, — в упор глядя на меня, произнес Тибо.

Только спустя час после того, как свет в окнах трактира погас, мы отважились зайти в него. Переговоры были долгими. Мы не хотели признаваться, что являемся слугами графа. Но Тибо был родом из Бокэра, и трактирщик узнал его.

— Сегодня после полудня приор аббатства Сен-Жиль снял всю гостиницу целиком, — объяснил нам трактирщик. — Сейчас все забито итальянцами, некоторым даже пришлось ночевать в конюшне вместе с лошадьми. Мои слуги отправились спать в хлев к свиньям.

Однако трактирщик не мог выгнать паломников, вот уже неделю ждавших случая сесть на корабль, отплывающий в Иерусалим. Паломников разместили в амбаре, и нам было предложено переночевать вместе с ними.

Стояла удушающая жара, запах немытого человеческого тела отравлял воздух. Тибо очень интересовал вопрос, куда могли спрятать продажных девок, которыми славятся гостиницы Прованса.

— Наверное, притаились где-нибудь в сарае по соседству, — с сожалением в голосе несколько раз произнес он.

Мы не стали снимать ни шоссы, ни кольчуги. Долго лежали молча, но сон не приходил. В конце концов решили зажечь свечу, врученную нам хозяином. Но жара размягчила сало, и свеча горела очень слабо. Обозрев без всякой радости собственные бледные лица, мы задули ее. Время от времени кто-нибудь из спящих паломников вскрикивал или, вскочив, принимался яростно чесаться, проклиная одолевших его насекомых. Мне почудилось, что за стеной кто-то чуть слышно ходит взад-вперед. Луна, покинувшая свое убежище только глубокой ночью, позолотила своим бледным светом солому и превратила лица спящих в зеленоватые лики трупов.

Я вслушивался в ритм беззвучных шагов, и мне в голову лезли всякие ненужные мысли. Что творилось в душе того человека, который никак не мог заснуть? Наверное, это был кто-нибудь из монахов, с юных лет посвятивших себя духовным бдениям. В аббатстве Фонфруад он был самым прилежным и самым набожным. Он прочел и осмыслил все рукописи, мог поговорить о Платоне, и быть может, даже о Маймониде. Благодаря своей великой учености он стал избранником Папы. Папа избрал его за ученость, но не за любовь. Он стал жить в Риме, и там злой дух под видом гордыни завладел им. Некогда кроткий, он стал столь неистов, что иногда даже терял разум. Он полюбил роскошь и стал рядиться в дорогие одежды. Вынося приговоры, не скрывал своей радости. И следом за епископом Фолькетом громко твердил, что половину жителей Тулузы следовало бы сжечь как еретиков.

В сущности, что такое человеческая жизнь? Разве она стоит стольких размышлений? И он, легат, и знатные сеньоры, и епископы, и даже Папа без лишних угрызений совести обрекали людей на смерть под предлогом свершения правосудия. Во время первого крестового похода крестоносцы, сражавшиеся как-никак под предводительством истинного святого, Годфруа Бульонского, захватили Иерусалим, а потом три дня рассуждали, пытаясь понять, надо ли им убивать семьдесят тысяч жителей этого города или нет. И после трехдневных споров решили их убить. Только Раймон де Сен-Жиль, граф Тулузский, воспротивился этому решению и с помощью уроженцев Тулузы, моих братьев, спас, кого смог. Ну и что? А то, что человеческая жизнь не имеет цены, и превыше ее иные, невидимые цели.

У меня в памяти отчетливо запечатлелась каждая секунда той ночи. В сердце моем не было ненависти. Я был орудием Господа, винтиком гигантского механизма. И злу, и добру Господь даровал равную власть, наделил силой создавать и разрушать. Он питал равную любовь и к справедливости, и к несправедливости и, казалось, не видел между ними разницы. Несправедливость неизбежно была сильнее, потому что не ограничивала себя никакими внутренними законами. А представляете, что случилось бы, если бы справедливость лишилась мужества? Если бы вместо того, чтобы восстанавливать равновесие и совершать поступки, она бы стала думать о своей жизни? Да, Господь желал зла, защищал злых, наделял их властью и богатством и — что совершенно непостижимо — в благоволении своем водружал на их чело божественный венец ума. Но в избранный Им час Он расстраивал их планы, побуждая какого-нибудь безвестного человека совершить неожиданный поступок. Он побуждал его духовно и поддерживал материально. Сначала Он формировал зародыш. Питаясь либо соками земли, либо мысленными образами, зародыш этот развивался медленно. Подтверждение тому я нашел в субстанции своих воспоминаний. Поступок прорастал во мне словно растение. Я был хранителем божественного семени, которому предстояло пресуществиться в физическом мире. Моя собственная жизнь была ничтожно малой платой за него. Я сгорал от нетерпения принести себя в жертву, словно мне на грудь положили горящую головню.

В конце концов я заснул. Проснулся внезапно, и мне показалось, что прошла целая вечность. Рассвет еще не наступил. Тибо был уже на ногах, и в слуховое оконце что-то высматривал на улице. Послышалось конское ржание.

— Они уезжают? — тихо прошептал я, и он утвердительно кивнул.

Одним прыжком я вскочил на ноги. В узкой щелочке оконца мы оба заметили толстенную паучиху, пытавшуюся протиснуться наружу. Тибо протянул руку, намереваясь раздавить ее. Я живо схватил его за рукав. Он посмотрел на меня с удивлением.

— Разве ты передумал? — спросил он.

Я отрицательно замотал головой и молча снял с себя кольчугу. Он по-прежнему глядел на меня, ничего не понимая. Я объяснил ему, что не намереваюсь бежать, а те, кто набросится на меня, без кольчуги убьют меня быстрее. Тогда он подобрал мой шлем, водрузил его мне на голову и настоял, чтобы я опустил на лицо забрало.

— Никто не знает, что может случиться. Если ты спасешься, лучше, если в тебе не признают слугу графа.

Выйдя из амбара, я увидел сидящего напротив двери рыжеволосого человека. Рассеянно перебирая бороду, он смотрел на меня во все глаза. В шлеме с опущенным забралом и в полотняной рубахе, выбившейся из-под пояса, я действительно выглядел одним из тех карикатурных уродцев, которые являются в кошмарах.

Когда мы добрались до конюшни, слуга как раз открывал дверь. Тибо сказал, что нам очень повезло: наши кони на месте. Пожав плечами, я ответил, что добрался бы до неба — или до ада — пешком ничуть не хуже, чем на лошади. И он старательно снял флажки с гербами с притороченных к нашим седлам копий.

Дорога, ведущая к лодкам, шла вниз по склону. По обеим сторонам ее росли тростник и тамариск. Река была непривычно спокойна. Вдалеке лаяли собаки. Чудо нарождающегося дня было столь прекрасно, что хотелось плакать.

Большинство всадников спешились, а один из них стал по-итальянски подзывать босоногого лодочника, медленно выволакивавшего на берег свою лодку. Поодаль, на расстоянии нескольких шагов, маячил одинокий всадник. Я узнал в нем Пьера де Кастельно. Он сидел в седле, прямой как жердь, вытянув шею и наклонив голову. Внезапно он показался мне таким тщедушным, что если бы сердцу моему было доступно сострадание, то сейчас оно непременно одержало бы верх.

Зажав копье под мышкой, я направил коня прямо на легата. Человеческая жизнь еще более хрупкая, чем нам кажется. Оружие плавно вошло в мягкие ткани тела и пронзило его насквозь. Я не раз слышал: для того чтобы убить наверняка, надо повернуть оружие в теле жертвы, а затем резко выдернуть — и был исполнен решимости сделать именно так. Но лицо человека, которому я только что нанес удар, внезапно превратилось в маску испуганного ребенка, и я услышал, как он, закачавшись в седле, проговорил: «Матушка!» Выпустив из рук копье, я смотрел, как на губах его расплывается алое пятно крови.

У меня было ощущение, что я стоял бесконечно долго, и мир вокруг меня цепенел под действием губительных чар смерти.

Когда легат свалился с коня, со всех сторон раздались беспорядочные крики. Я видел выражение ужаса на лицах итальянцев, но сам чувствовал себя не здесь и не сейчас. Я обнаружил, что форма лиц делала итальянцев непохожими на моих земляков, и пожалел, что у меня не было времени изучить отличия, разделяющие народы. Мысль моя, словно разладившийся механизм, скользила наугад, ставила странные вопросы: «Отчего только один среди всей этой толпы носит бороду? Никогда столько лошадей не смогут разместиться в таких узких лодках!»

События всегда происходят иначе, чем мы их себе представляем. Люди из эскорта легата, похоже, решили, что на них напал отряд, многократно превосходивший их по численности. Охваченные паникой, они вскакивали на коней, намереваясь бежать. Несколько человек окружили легата. Я заметил, как рядом появился Тибо и как мы внезапно остались одни на песке, а восходящее солнце вытягивало до бесконечности наши тени, уподобляя их теням гигантов. Я обещал себе, что, нанеся удар, не стану оказывать сопротивление. Но когда морок, сковавший мои движения, прошел, я вытащил меч и, вспомнив, что грудь моя не защищена, попросил Тибо одолжить мне круглый щит, притороченный к седлу. В этом щите, отполированном до блеска, словно зеркало, монетой из красного золота отражался диск солнца.

Тибо протянул мне щит. Никто не нападал на нас. Тогда он указал мне дорогу, ведущую в Бокэр: она пролегала среди чахлых зарослей тамариска; затем подал мне знак следовать за ним. Мы неспешно выехали на дорогу, изумленные, что не пришлось вступить в бой. Проехав несколько шагов, пустили коней в галоп и то и дело оборачивались, но никто нас не преследовал.

— Нам здорово повезло, — сказал Тибо. — Я посчитал: их было около двадцати пяти. Спрячемся в Бокэре у моих родных.

Вид у него был очень довольный.

Но когда он вложил меч в ножны, я рванулся вперед и преградил ему путь. Размахивая руками, я убеждал его повернуть обратно и вступить в бой с противником. Меня охватила жажда убивать.

— Мы трусливо сбежали. Давай вернемся и перебьем всех этих итальяшек.

Тибо с трудом успокоил меня и убедил ехать дальше.

Когда мы подъезжали к Бокэру, я резко остановился и соскочил на землю. Утренний воздух остудил мою кровь. Силы покинули меня. Я умолял своего товарища оставить меня здесь и дать поспать в прохладной тени огромного тополя, росшего на обочине.

Тибо пришлось высмотреть маленькую башенку, высившуюся над крепостной стеной, и поклясться, что это дом его дяди, а значит, мы почти приехали. В конце концов я последовал за ним.

Меня никогда не мучили угрызения совести. Иногда по ночам я слышал приглушенный голос, восклицавший: «Матушка!», и видел испуганное лицо с бледными окровавленными губами. Но я немедленно вспоминал своего товарища Маркайру, повешенного за ересь за городской стеной. Вспоминал огромную хищную птицу, выклевавшую ему глаза. В тот вечер, когда я побрел к виселице посмотреть, что осталось от моего друга, я бросал в эту птицу камни, но напрасно. Я вспоминал юную Розамонду Коломье, дочь оружейника, которая, как и я, получила от Господа талант облекать любые мысли в красивые слова. Вспоминал, что ей было двадцать лет, она была благонравна и отличалась удивительной красотой. Но до легата долетел слух, что она проповедовала ересь и славила целомудрие. Я вспоминал о подземной тюрьме Нарбоннского замка, где без различия пола содержали злейших преступников, сумасшедших и прокаженных, сбежавших из лепрозориев и обманом проникших в город. Они обитали во мраке, в препакостном сожительстве, ведя постоянную борьбу с крысами. В Тулузе были и другие, менее отвратительные тюрьмы, но я помнил, что легат лично проследил, чтобы Розамонду Коломье бросили именно в эту копошащуюся гниль. В тот раз он сказал, что чем прекраснее облик преступника, тем больший ущерб Господу наносит его преступление, а потому наказание должно быть назидательным. Я убивал людей, защищавших в бою свою жизнь, убивал невинных животных, печально глядевших на меня в минуту смерти, совесть терзала меня за многие дурные поступки, совершенные мною на протяжении моей долгой жизни. Но в том убийстве я не раскаивался никогда.