Чума в Тулузе

Чума в Тулузе

— В Тулузе чума, — сказал какой-то бесчувственный тип старой графине Аделаиде де Монпеза, благодетельнице города, известной своим высоким ростом и неизбывным мужеством.

— Вы лжете, — как обычно, резко ответила она, встала и упала замертво.

Ибо страх убивает быстрее, чем болезнь. Вот уже несколько лет в тулузском обществе запрещалось произносить слово «чума», а когда оно наконец прозвучало, просвещенные жители решили напрасно не волновать народ и уверить его, что никакой чумы нет и быть не может. Просвещенные горожане ходили по улицам и клятвенно заверяли всех, что чумы больше никогда будет, а потому бояться ее не нужно. Таким образом, все, включая чужестранцев и заезжих коробейников, узнали, что в Тулузе вспыхнула чума, и страх, посеянный благонамеренными просвещенными, стал расползаться, как огонь по пороховой дорожке.

А я впал в уныние, и, словно черная птица на пшеничное поле, на меня без всякой причины опустилась меланхолия. Но я уверен, что только благодаря ей я оказался защищенным от чумы: тот, кто преисполнен печали или, наоборот, бесконечно весел, напоминает наполненный до краев сосуд, куда больше невозможно влить ни капли — даже невидимой капельки опасного недуга. Я приходил во все дома Тулузы, куда явилась болезнь, оказывал помощь любым больным. И чем дольше свирепствовала эпидемия, тем больше меня охватывала уверенность, что возникла она в результате естественного воздействия некой силы, против которой мне — скорее всего, напрасно — суждено бороться. Темная сила несла страдания и смерть, а для сопротивления была необходима работа души. Я, как мог, старался побороть эту силу, оказывая несчастным врачебную помощь, но не был уверен, что поступаю правильно и не нарушаю божественного порядка. Ибо единственная польза, которую можно принести себе подобным, — это трудиться ради их блага в сфере духовной.

«Каким образом чума проникла в Тулузу?» — спрашивал себя каждый житель, и каждый втайне вспоминал о Жанне де Сен-Пе, сто лет назад приговоренной парламентом к сожжению только за то, что кто-то — без малейших доказательств — обвинил ее в том, что она впустила в город гнилостные миазмы.

Вдоль крепостных стен расхаживали монахи-кордельеры; обычно они доходили до ворот Монтолью, где не так давно от голода умерли нищие из Нарбонна, которых стражники из страха перед чумой не впустили в город. Однажды один из кордельеров, наделенный визионерскими способностями, увидел, как разгневанные души этих нищих порхают над стенами жестокого города, и сумел с ними поговорить. Души злорадно заявили, что наказание не заставит себя ждать, и с этого дня монахи, доверявшие своему святому визионеру, пребывали в ожидании великих бедствий.

Не меньший страх вызвало заявление озлобленных душ и у консула близлежащего кваратала Сен-Бартелеми, и он, по совету своего исповедника из ордена кордельеров, нанял лучников и велел им стрелять в небо. Разумеется, кордельер не утверждал, что можно застрелить нематериальные сущности, тем не менее стрелы, коих души явно не ожидают, непременно станут им докучать, и они уберутся подальше. Неизвестно, подействовали ли стрелы на эфирные создания, но несколько жителей квартала были ранены падавшими стрелами. По такому случаю консулы специально собрались на совет, во время которого им с большим трудом удалось убедить своего собрата прекратить использовать столь опасные средства в борьбе с призраками.

В публичных домах на улице Аш и на острове Тунис болезнь особенно свирепствовала, и многие считали, что это неспроста. В самом деле, разве чума не является проявлением гнилой сущности людей? Возникновение на теле черноватых бубонов, созревавших и выпускавших после прорыва зловонный ликвор, напрямую зависело от непотребного образа жизни, портящего и кровь, и душу. Горожане были слишком снисходительны к публичным женщинам, перестали наказывать их кнутом, дозволяли шляться по улицам в непристойном виде и приставать к мужчинам, а недавно и вовсе впустили проституток, изгнанных из Памье консулами-гугенотами. Так что сами судите: в Памье нет никакой чумы, а у нас люди мрут как мухи.

Я не раз задавал себе вопрос о причинах возникновения чумы. Не стал ли я невольно одним из инструментов рока? Не был ли кто-нибудь из тех, кому я открыл ворота Сент-Этьен, заражен чумой? А таинственный портшез? В тот день я видел его дважды, но более не встречал. В его появлении явно крылась какая-то тайна.

Почти все женщины из Памье, нашедшие пристанище на улице Аш и в солдатских тавернах, сразу заболели, и власти приказали перегородить улицу Аш с обоих концов цепями. Специально отобранные люди, более мужественные, а может, менее чувствительные, чем другие, принялись бороться с чумой. Их называли «копальщиками», и одеты они были — не знаю почему — в шапки и балахоны зловещего желтого цвета с вышитым на груди красным крестом святого Себастьяна.

Главный «копальщик», лекарь-капитан Николя де Толантен был для меня живой загадкой. У него не было ни капли жалости, я никогда не видел, чтобы он молился за кого-нибудь из умерших, но свою опасную работу выполнял фактически безвозмездно. Он почти не спал, по первому сигналу врывался в зараженные дома, отвозил больных в больницу Сен-Сиприен. Однажды я спросил его, что побуждает его столь усердно трудиться на сем опасном поприще, и он мне ответил: «Я люблю смерть».

На улице Аш под вывеской «Цветочная корзина» находился самый большой публичный дом в Тулузе, принадлежавший Онорине Рузье. Из прибывших в Тулузу изгнанниц она взяла к себе свою сестру Марианну и еще четырех женщин, трудившихся прежде в более скромном борделе в Памье. Я ежедневно навещал «Цветочную корзину», ибо меня специально отрядили на улицу Аш; другие врачи посещали остров Тунис, улицу Параду и несколько монастырей, куда чума пришла без видимых причин.

Я заметил, что лекарства, прописывали ли их врачи, или же продавали шарлатаны, равно ускоряли развитие болезни и гибель больного. Согласно моим наблюдениям, от чумы можно было излечиться единственным способом: стремительно взрастить в душе больного высочайшие добродетели. Но те, у кого развивался страшный недуг и прорывались гнойники в паху или под мышками, склонялись, скорее, к унынию или к богохульству. Я, как умел, воздействовал на своих пациентов, и иногда любовь к Богу и стремление отрешиться от земных благ, внезапно охватившие какого-нибудь больного, становились для него целительным лекарством, словно душа посылала ему сверкающий щит, заслонявший от натиска злобного недуга.

Многие женщины из «Цветочной корзины» уже умерли, две заболели совсем недавно, а Марианна Рузье только что слегла в постель, жалуясь на острые боли в паху. В доме поселилось отчаяние.

Однажды утром, подходя к улице Аш, я увидел Онорину Рузье — она шла за овощами, оставленными зеленщиками в начале улицы. Сам не знаю прочему, но вид у нее был возбужденный, а в глазах светилась радость.

— Больным стало лучше? — спросил я.

— Им стало еще хуже.

— А что тогда?

— Мари Сели приснился сон.

Среди товарок Марианны Рузье Мари Сели выделялась преклонным возрастом, вечной корзинкой, которую она не выпускала из рук, и отрешенным выражением лица — поэтому я ее и запомнил.

Онорина сказала мне, что в ту ночь Мари Сели не ложилась спать, а на рассвете увидели, как она стоит на коленях и спит. Мари Сели уснула, не вставая с колен и не завершив молитвы, и ей приснился сон.

Сну предшествовал голос, который произнес: «Встань, Мари Сели! Иди в церковь Сен-Сернен, на берег подземного озера, и помолись Иисусу Христу и святому Сатюрнену».

Сна Мари Сели толком не запомнила, однако из него следовало, что чума прекратится, как только она помолится Иисусу Христу и святому Сатюрнену в том месте, которое указал голос.

Сбивчивый рассказ Онорины Рузье навел меня на мысль о некоем тайном значении данного события. Особенно заинтересовал меня голос, и я не один десяток раз повторил самому себе слова, обращенные к Мари Сели.

Услышанный женщиной голос напомнил мне о том, что я сам отправился на поиски Святого Грааля только потому, что мне приказал голос. Мысленно попросив прощения у невидимых сил, я намекнул им, что словарный запас сверхъестественного гласа был весьма ограниченным. Он произнес ту же самую формулу, которой воспользовался, обращаясь ко мне: «Встань, Мишель де Брамвак!»

В обоих случаях это был приказ принять вертикальное положение и исполнить трудную миссию.

Я пришел в «Цветочную корзину» и, увидев Мари Сели, попытался выудить у нее подробности ее сна, но потерпел фиаско. Зато с удивлением обнаружил, что столь поразившие меня спокойствие и безмятежность этой женщины более всего напоминают сон наяву. С трудом вернувшись в реальный мир, она принялась расспрашивать меня, что означают услышанные ею странные слова и не знаю ли я, о каком озере говорил голос? И как найти озеро, находящееся под землей? Где оно может быть расположено?

Тут я вспомнил одну старинную легенду. Если ей верить, церковь Сен-Сернен стоит на месте священного озера, на берегах которого в незапамятные времена мерялись силою древние божества. На берега озера приходили друиды исполнять обряды, связанные с водой. Галлы, вернувшиеся из военного похода, бросили в озеро золото, доставленное из далеких Дельф. Когда закладывали фундамент большого собора Сен-Сернен, епископ Сильвий осушил озеро. Для этого он вырыл колодец, и вода ушла в него, но вскоре опять появилась, и в центре опоясывающего фундамента собора образовалось озеро. В VIII в. епископ Тулузский Аррузий приказал сделать к озеру проход и лестницу. Епископ занимался магией и был уверен, что под землей обитают враждебные силы, кои следует истребить. Однажды его нашли мертвым у подножия сооруженной им лестницы. Его преемник Манчио приказал замуровать дверь, ведущую на лестницу. Хроника гласит, что век спустя дверь открылась сама по себе. Потом ее заперли на ключ, однако согласно традиции настоятели собора Сен-Сернен запрещали пользоваться и дверью, и лестницей, а некоторые и вовсе отрицали их существование.

Без сомнения, именно к этому таинственному озеру просили пойти помолиться Мари Сели.