8. ПРИМУС-ПЕРВЫЙ
8. ПРИМУС-ПЕРВЫЙ
Булгаковское «Золотое Руно» почти неузнаваемо — это золотой пудель, вытканный на подушке, которую чернокожий слуга кладет Маргарите под правую ногу. На трости Воланда мы видим голову черного пуделя: «нигредо», «черная голова», первая стадия Великого Делания, называемая также «головой Адама». На превращение черноты первовещества в духовное золото указывает и черный пудель в овальной золотой рамке на тяжелой цепи, которую надевают на шею «бездетной тридцатилетней Маргарите». Но кто же она — не буквально, разумеется, а символически? «Это украшение чрезвычайно обременило королеву», — подсказывает Булгаков. Праматерь Ева? Вот почему к всепрощающей «хозяйке бала» поднимаются толпы гостей Воланда: все они — ее дети!
Живописная свита иностранца вызывает особенный восторг у читателей. Но это лишь символические фигуры, готовые «рассказать» нам все о своем хозяине. «Разные аспекты сущности», — как выразился бы философ. Словно ожившие буквы, они складываются в настоящее имя таинственного незнакомца. Взять, к примеру, кота Бегемота: уже на Патриарших Воланд «жмурится как кот», а сам Бегемот то и дело превращается в «круглоголового человека с примусом». Латинское слово «primus» — «первый». Не указывает ли Булгаков на первого человека, прогневившего Бога своим непослушанием? И не случайно Иван решил, что иностранец — поляк: если читать начало первой главы, сверяясь с картой московских улиц, то станет ясно, что Воланд вошел в аллею со стороны улицы… Адама Мицкевича! Читаем: «…На аллее показался первый человек». Первый и единственный! «Вы и фамилию мою забыли?» — говорит Воланд Степе Лиходееву. Но христианские мистики «фамилию» Адама не забыли. Они называли его Кадмоном и понимали как мистическое существо, состоящее из всех людей Земли. Адам Кадмон дает им жизнь и питает каждого своими эманациями. Он действительно первый человек, но в отличие от библейского праотца Адама, никогда не умирал.
Иисус называл себя «Бен-Адам» — Сын Человеческий. «Я единственный в мире специалист», — говорит «иностранный профессор». Вот что сказал Воланд про Иисуса, то есть — про самого себя: «Просто он существовал, а больше ничего».
«Один, один, я всегда один!..» — Иешуа и Берлиоз, Пилат и Могарыч, Майгель и Фрида, и ее задушенное дитя, и тот маленький мальчик, распростершийся в луже крови, которого видела Маргарита на глобусе, и жуткие гости Воланда, и его свита… Булгаковский Адам Кадмон, «первый человек» — сам Иисус, вечно воскресающая жертва и свой же «невольный палач» — стреляющий, удушающий, сжигающий, бросающий под трамвай, сводящий с ума, отрывающий головы…
«Казни не было», — Булгаков готов снова и снова втолковывать эту непростую истину: тысячи покойных негодяев восстают из праха на балу, благополучно оживают отравленные любовники, оторванная голова конферансье возвращается на место, мгновенно выздоравливает сраженный чекистской пулей Бегемот, умирает и воскресает Лиходеев… «Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк, поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой и удалился при жидких аплодисментах». Именно про артиста Куролесова сказано в эпилоге: «Он был, а остальных не было». И это тоже о нем — «единственном живом, влетевшем в этот сон»: «…Вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называл себя то „государем“, то „бароном“, то „отцом“, то „сыном“…».
Вот что втолковывает нам Булгаков: все народонаселение планеты — воплощения «единственно живого» Адама, ячейки сознания, «клетки» гигантского организма. Он ведет каждого из нас по цепи жизней, питает «водой жизни» и получает дань — некий таинственный нектар, необходимый его бессмертной душе, рассеянной по мириадам галактик.
(Воланд: «Приветствую вас от всей души!»).
«Пейте, сие есть кровь Моя!..» Пьют у Булгакова все поголовно, да и разных напитков упомянуто великое множество — начиная с абрикосовой и заканчивая отравленным фалернским. Воланд и Маргарита пьют кровь барона, ставшую вином, а Пилат обещает напоить кровью мятежный город: «И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою!..». На балу Маргарите показывают символ жертвенной крови «черного» Воланда — розовую пенистую струю, бьющую из «черного Нептуна». Очевидно, это символический «черный бог» — тот, о котором кричал на Лысой Горе Левий Матвей и которого «очертил черными красками» Иван. Булгаковское человечество («гости бала») плавает в бассейне, наполненном его живительной эманацией.
Великие и страшные тайны скрыты в этих сценах. Все, чем живет «зрительская масса» — лишь непостижимый сон вселенского Адама, плод галлюцинации. Именно об этом говорит Коровьев: «Почем вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове? Или в этой голове? — и он указал на голову Бегемота». В романе присутствует навязчивый мотив головы, живущей в некотором смысле самостоятельно, в отрыве от остального тела, причем это всегда связано с кровью.
«…Его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, — пишет Булгаков о метрдотеле, — и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой». Кровь и голова появляются на Патриарших («Вам отрежут голову!»), кровавый фонтан вырвался из обезглавленного Бенгальского, в голову Берлиоза, ставшую чашей в виде черепа, сливают кровь Майгеля. Кровь Иешуа и разбойников стекает в землю на Лысом Черепе: по одной из легенд на Голгофе похоронен громадный череп… Адама!
«Это была огромная глыба в форме человеческой головы», — пишет Алексей Толстой в «Гиперболоиде…». А в «Аэлите» мы читаем про «Спящую Голову Негра» — символическую скульптуру, изображающую незримого Творца. В «царской библиотеке» земляне слушают лекцию Аэлиты:
«Истинный мир — невидим, неосязаем, неслышим, не имеет вкуса и запаха. Истинный мир есть движение разума. Начальная и конечная цель этого движения непостигаема. Разум есть материя, более твердая, чем камень и более быстрая, чем свет. Ища покоя, как всякая материя, разум впадает в некоторый сон, то есть становится более замедленным, что называется — воплощением разума в вещество… Вещь есть временное сгущение разума».