Император = Кватернер = Кубическое основание = МОГУЩЕСТВО… Человеческое Правосудие Глава IV ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ПРАВОСУДИЕ

Император = Кватернер = Кубическое основание = МОГУЩЕСТВО… Человеческое Правосудие

Глава IV

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ПРАВОСУДИЕ

????? ?? ????: (??? ???? ????)

Maleficos non patieris vivere[360]. (Исход, 22:18)

Этот лаконичный стих Моисея, предписывающий не оставлять ведьму в живых (дословно!), служит эпиграфом к фанатичному произведению советника Пьера де Ланкра, и все юрисконсульты, рассуждавшие о преступной магии, обязательно приводят его в подтверждение своего кровавого тезиса, словно Божью заповедь, для которой наиболее варварские законы и предписания, вынесенные против колдуна различными законодателями, служили лишь юридической адаптацией и как бы правовым «отголоском», передававшимся из века в век.

Нелепые и жестокие обычаи, введенные в средние века, вовсе не исчезли вместе с этой эпохой: усилением фанатизма отмечено всё XVI и 1-я половина XVII столетия.

Даже самым умеренным судьям костер представлялся тогда не только вполне справедливым, но и едва ли достаточным искуплением подобного злодеяния; так как, по словам Бодена (одного из авторитетов в данном вопросе), колдовство делится на пятнадцать гнусных преступлений[361], наименьшее из которых, по его мнению, заслуживает лютой смерти па медленном огне[362].

В эту эпоху раздалось лишь два голоса, возражавших против чрезмерной строгости, вошедшей в обыкновение: медика Иоганна Вира, или Вируса, и протестантского пастора Бальтазара Беккера.

Вир в своем трактате «De Lamiis»[363] и, особенно, в своем большом произведении о «Дьявольских наваждениях и обманах»[364], утверждает, что колдун — это не преступник, которого следовало бы сжечь, а больной, подлежащий лечению. Суждение тем более редкостное и неожиданное, что Вир не оспаривает ни власти демонов, ни реальность колдовства. Этот благородный мыслитель вызвал всеобщий вопль негодования: доказывать безумие колдунов — не означало ли это открыто встать на их сторону?.. К тому же он был учеником и другом Корнелия Агриппы, автора «Оккультной философии»: еще один повод для подозрений. Одним словом, намекали на то, что он защищал pro domo et patria[365] и сам был приспешником Ада.

Боден тотчас же опубликовал, вслед за «,Демономанией», «Опровержение взглядов Иоганна Вира»[366], которое начинается так: «По окончании сего произведения и перед тем, как отдать его в печать, Печатник, которому я дал это поручение, прислал мне новую книгу «De Lamiis» медика Иоганна Вира, где он защищает колдунов… Что дало мне возможность ответить ему не из ненависти, а, во-первых, во имя Господа, против коего он ополчается. Во-вторых, дабы опровергнуть взгляды иных судей, которых сей человек заставил изменить свои взгляды и сим похваляется, кичась тем, что добился этого своими книгами, благодаря чему ряды самых отъявленных колдунов ныне расширяются[367], и называя палачами тех судей, кои отправляют их на костер: что меня чрезвычайно удивляет, ибо подобное мнение должно принадлежать человеку весьма невежественному и весьма злобному. Однако же Иоганн Вир показывает своими книгами, что он вовсе не невежда, и даже лекарь, и, тем не менее, он учит в своих книгах множеству чародейств, достойных порицания… что я не мог читать без отвращения»[368]. Далее необходимо видеть, с каким высокомерием Боден отсылает его, «коновала», не способного к высшей теологии, к «ипостаси мочи»!

Глас бедняги Вира вопиял в пустыне! Примерно столетие спустя Бальтазар Беккер в своем «Волшебном мире»[369] подхватил и подчеркнул, во имя Иисуса Христа и милосердия, тот самый тезис, который Вир отстаивал во имя физиологии и медицины: он тоже не имел успеха. Беккера обвинили в том, что он отрицает существование Дьявола; случай наделал много шума… По настоянию своих же единоверцев, он был освобожден от обязанностей священника своими голландскими коллегами, собравшимися по этому поводу на синод.

Отрицая a priori саму личность колдуна, Беккер пошел еще дальше: лучше бы он придерживался взглядов Вира. С тем, что адепты гоэтии — безумцы, я соглашаюсь в большинстве случаев; но это, прежде всего, зловредные безумцы. Нам известны страшные слова председателя суда присяжных: «Если мономания — болезнь, то, когда она приводит к преступлениям, карающимся смертной казнью, ее следует лечить на Гревской площади».

Многие сочтут это средство немного радикальным… Со своей же стороны, я полагаю, что человеческое правосудие не может и не должно преследовать кого бы то ни было по обвинению в колдовстве[370]; но процесс маршала де Рэ скоро предоставит нам пример чудовищных преступлений, для которых колдовство служит иногда прикрытием; вне всякого сомнения, долг человеческого правосудия — расследовать эти преступления и находить их виновников.

Чтобы справедливо судить о жестоком средневековье и беспощадных судах, переживших его на несколько столетий, необходимо знать, до каких пределов могло распространяться злотворное влияние тех, кого они преследовали под именем колдунов. Хорошо понять обряды, свойственные некромантам, и озарить ярким светом тьму Черной магии; определить долю вымысла и истории, воображения и реальности; трезво оценить злодейство и глупость этих эксплуататоров общественного легковерия, которые часто обманывали первыми самих себя; значение их оружия, порой иллюзорный, а порой действенный характер их махинаций — это более трудная задача, чем можно было бы себе представить.

Рассудительность, проницательность и специальные знания, которые необходимо здесь применить, превращают ее в весьма деликатную проблему… И, не оправдывая пыток, всегда жестоких и достойных осуждения, лишь немногие эрудиты смогут понять и признать, что виновники колдовства заслуживали, по большей части, если не костра, то, по крайней мере, эшафота.

Не уместно ли, впрочем, сослаться, в оправдание безжалостных судей, на панику населения, выступавшего в роли пособника, и обскурантизм столь прискорбной эпохи? Это двойное смягчающее обстоятельство повлияет на приговор беспристрастной истории, когда все документы высшего процесса будут окончательно собраны и классифицированы, а советники и прокуроры предстанут, в свою очередь, перед судом потомства.

Несомненно, следует сожалеть о казни множества невиновных, немало из которых было раздавлено колесом слепой Фортуны!.. Растерянность обвиняемых, глупость свидетелей, недостаточная криминалистическая подготовка, слишком часто поверхностное и отданное в неспособные или предвзятые руки: всё способствовало тому, чтобы сделать иллюзорной ту безопасность, которой любой справедливый законодатель всегда старается окружить беззащитного обвиняемого. Сколько раз этот последний, преждевременно признанный виновным, становился жертвой личной жестокости прокурора или коллективной недобросовестности предубежденных судей!

Впрочем, в вопросе колдовства обычная процедура более не надевала на следственных судей свою спасительную «узду» и не обеспечивала подсудимому гарантию благодетельной рутины: это было исключительное преступление! Судьи получали дискреционные полномочия, и часто их юрисдикция заранее объявлялась верховной и не подлежала обжалованию. Так было в 1609 году, когда король Генрих IV делегировал гг. д’Эспанье, Председателя Парламента Бордо, и советника де Ланкра «для розыска колдунов в Лабуре и окрестных землях… Дабы они могли вершить и завершить верховный процесс, невзирая на любые опротестования и обжалования»[371]. Так было и в 1634 году, когда король Людовик XIII, страстно желая удовлетворить злобу кардинала, предоставил неограниченные полномочия господину Лобардемону, для того чтобы он поехал в Луден и расправился с неукротимым кюре де Сен-Пьером — Юрбеном Грандье.

С другой стороны, подобные криминалисты-демономаны вознамерились сформулировать в своих сочинениях Кодекс фанатизма[372]. Неслыханная вещь! Эти невероятные постановления принимались бальи, парламентами, церковными или смешанными судами как имеющие силу закона.

То была победа бредовых предрассудков над справедливостью и здравым смыслом; то был апофеоз произвола, попирающего право.

Возбуждаемое ошибочно или справедливо малейшими уликами, общественное осуждение указывало пальцем на подозреваемых — и последние могли считать себя заранее обреченными на неизбежную казнь на костре.

Все это печальное положение вещей, по-видимому, больше связано с самим временем, чем с людьми… Каковы бы ни были эти беды и сколько бы колосьев чистейшей пшеницы ни легло под серп вместе с плевелами, не будем необдуманно предавать анафеме судей былых времен: они считали себя обязанными «прижигать» каленым железом повсюду процветающую и возрождающуюся «проказу»; свою миссию эти жуткие «хирурги» выполнили; и завершение этого произведения станет, я думаю, конечно же, не их оправданием, но, несомненно, их уважительным извинением.

Истина обязывает нас признать, что колдовство запрещалось во все времена законодателями всех народов и повсюду наказывалось с величайшей строгостью. Приведем основные примеры.

«Вендидад-Саде»[373] запрещает под страхом самых суровых наказаний обряды вызывания и волшебства. Эта сакральная книга приписывает их изобретение Яшу, врагам Зороастра. Если верить Франсуа Ленорма-ну, аккадские жрецы учили еще задолго до этого теократа искусству предотвращать порчу и отсылать ее обратно, путем своеобразного возвратного удара, на голову наславшей ее колдуньи: «Пусть она умрет, а я останусь в живых!..» — такова была формула отражения[374].

В папирусе Гарриса, очень древнем манускрипте, обнаруженном в Фивах в 1855 году, содержатся ценные сведения о практической магии Египта. Переводчик этого важного документа[375], г-н Шаба, расшифровал сохранившуюся часть еще одного манускрипта того же происхождения, также написанного тайными иерограммами: речь идет о процессе и осуждении на смерть в правление Рамзеса III одного управляющего стадами, возможно, простого египетского пастуха… Среди колдовских чар, вменявшихся в вину этому хаи («развращенному человеку»), упоминается парализация руки посредством человечков Менха[376], а также другие «великие мерзости». Туманно изложенный приговор гласит: пусть сам он умрет, согласно приказу фараона и согласно тому, что написано в строках божественного языка.

Нам остается лишь напомнить о трех категоричных текстах Моисея, приведенных в начале этой главы.

Все хорошо помнят характерный эпизод из Книги Царств: Саул у Аэндорской волшебницы[377]. Измученный вещими страхами, которые его совесть, насколько бы она ни огрубела, не могла в себе подавить, переодетый царь приходит к женщине, известной в народе своими пророчествами, совершаемыми под защитой призраков Аобот он приказывает ей вызвать тень наби[378] Самуила. Волшебница не желает подчиняться ему, ссылаясь на закон, грозящий смертью прорицателям, восстановленный самим Саулом. Последний успокаивает ее, и она, наконец, принимает решение; но как только привидение появляется перед глазами ворожеи, она издает громкий крик: «Зачем ты обманул меня? Ты — Саул!..» — «Не бойся, — сказал царь, — что ты видишь?» — «Я вижу разверзшуюся землю и как бы бога, выходящего из глубин… Это муж престарелый, одетый в длинную одежду». Узнав святого наби,

Саул падает ниц на землю; но — заслуживающая нашего внимания деталь — перед тем, как предсказать царю, отвергнутому Йод-хеве, его поражение и смерть, Самуил горько упрекает его за то, что он нарушил его загробный покой, и особенно за то, что он заставил его вновь пройти через мрачную дверь, которую всякий смертный должен пройти лишь однажды.

Если мы перейдем к Греции, то обнаружим изданный там закон против волшебников: «Он гласит, что все те, кто колдовскими чарами, речами, лигатурами, восковыми изображениями или другими видами порчи околдовывает или очаровывает кого-нибудь, и те, кто пользуется ими для того, чтобы погубить людей или скот, будут наказаны смертью»[379].

Об этом законе сообщает Платон[380]. Демосфен рассказывает о его применении: колдунья Лемния была предана смерти по доносу своей служанки. Павсаний[381] упоминает о судебной палате, специально учрежденной Афинской республикой с целью подавить преступное колдовство и положить конец всем суевериям, опасным и пагубным для культа национальных божеств.

В Риме Законы двенадцати таблиц[382] также карали смертью всякого гражданина, виновного в нанесении вреда, с помощью чар или заклинаний, людям, скоту или урожаю. Этот старый юридический текст клеймит самого колдуна, называя его «мерзостным»: Sacer esto![383]Известно, что римляне не злоупотребляли этим проклятием, которое было у них, как совершенно верно отмечает Ламар, проявлением высочайшего негодования.

Пьер де Ланкр[384] напоминает о казни ста семидесяти колдуний в Риме в консульство Клавдия Марцелла и Валерия Флакка: они насылали порчу на различных людей, натирая двери волшебными мазями.

При Августе пунктуально разыскиваются все книги по магии, которые могли находиться в Риме; они были сразу же сожжены, в количестве двух тысяч экземпляров, по категорическому приказу Императора. Тиберий и Нерон подтверждают новыми указами силу древних законов. Последний даже изгоняет из Италии всех философов под тем предлогом, что они тайно предаются искусству гадания: что не помешало этому государю, воодушевленному столь похвальным рвением, вызывать манов своей матери Агриппины.

Христианские государи подавляют, разумеется, с величайшей суровостью, занятия проклятыми науками, смешивая под этим названием самую высокую Магию и самую низменную Гоэтию — которые Собор в Анкире огульно предает анафеме (314 г.).

Константин издает в 319 году закон, направленный против Гарус-пиков; но два года спустя новый закон частично отменяет старый… Борьба усиливается при Констанции, который приказывает (357 г.), чтобы каждому волшебнику отрубали голову.

После попытки политеистической реставрации при Юлиане Мудром (прозванном Отступником) магия обычно смешивается с собственно язычеством в указах последующих христианских императоров: Иовиана, Валентиниана, Валента, Гонория, Феодосия, Аркадия и Льва.

Что же касается варваров, обосновавшихся с этого времени в Галлии, то их государи проявляют не меньшую суровость. Задолго до обращения Хлодвига в христианство (496 г.) салические законы упоминают и карают преступное колдовство. Хильперик III датирует 742 годом указ против колдунов, а Карл Великий основывает в 772 году Святой Вем с целью их истребления в Германии.

Несколько королей Франции, с помощью издававшихся подряд указов, заботились о том, чтобы это «отродье» преследовалось и уничтожалось по всей строгости закона. Мы завершим этот утомительный, но всё же далеко не полный перечень сообщением об ордонансах Карла VIII (1490 г.), Парижского прево (1493 г.), Карла IX в Орлеанских штатах (1560 г.) и Генриха III в Блуаских штатах (1579 г.); о королевских грамотах Людовика XIII, датируемых 20 января 1628 года, и, наконец, об уже менее варварском указе Людовика XIV, датируемом июлем 1682 года, который Парламент Парижа зарегистрировал 31 августа того же года[385].

Что же касается папских булл против колдунов, решений Соборов, епископских посланий и других документов, исходивших от религиозных властей, то рамки моего сочинения не позволяют мне касаться их даже мимоходом. Приступить к рассказу о соперничестве между церковной и гражданской Властями, о конфликтах между трибуналами двух юрисдикций, о создании смешанных судов и т. д. означало бы увлечь моего читателя в запутанный лабиринт, где я серьезно рисковал бы заблудиться вместе с ним, если только у него не хватило бы жестокого здравого смысла, чтобы не составить мне компанию: что я считаю вполне возможным, поскольку его терпение уже на пределе (как я полагаю) после сухого и монотонного перечисления, через которое он только что любезно за мной проследовал.

Я мог бы сказать только в целом, в том, что касается Франции, что акт парламента Парижа, изданный в 1281 году по просьбе парижского епископа, оставлял рассмотрение занимающих нас преступлений исключительно за духовенством[386]; но к XV веку судебная практика, наконец, закрепилась, и они вновь перешли в ведение светского судьи.

Я сообщил бы также о неслыханной булле Иннокентия VIII (1484 г.), предписывавшей судьям не допускать, чтобы колдуна (часто слабоумного и совершенно не способного защитить свою жизнь) представлял адвокат или даже добровольный защитник. В подавляющем большинстве случаев наиболее беспощадные и наименее щепетильные судьи вовсе не принимали в расчет этот запрет; но, тем не менее, он остается типичным и показательным для общей атмосферы средневековой церковной жизни.

Впрочем, с этим запрещением обходились так же, как всегда обходятся с чрезмерными предписаниями, способными возмутить общественное сознание: их открыто нарушают, и каждый стремится к тому, чтобы они поскорее вышли из употребления.

Вам нужны другие примеры? Римско-католический требник напоминает больным, что, согласно постановлениям Латеранского собора и посланиям нескольких пап, любому врачу запрещается под страхом самого сурового наказания посещать своих пациентов более трех раз, не потребовав у них доказательства того, что они исповедались и получили отпущение грехов[387]. Когда соблюдался подобный запрет?.. Не думаю, что его принимали во внимание даже в эпоху самого оголтелого фанатизма.

Третий пример: те предписания, в которых мы так горько упрекаем Рим варварских веков, правительство Луи-Филиппа не постыдилось воспроизвести в 1832 году, после мятежа в монастыре Сен-Мерри. Нет, я ошибаюсь: оно отважилось на еще более низменный шаг. Г-н Жиске, префект полиции, выпустил циркуляр, предписывавший всем медикам доносить в военные советы на раненых, которым они будут оказывать помощь!.. К чести французского медицинского корпуса следует отметить, что этому неудачливому функционеру никто не стал повиноваться по всей линии фронта: не было представлено ни одного доноса. Данный циркуляр вызвал такое отвращение среди общественности, что король Луи-Филипп (то ли заразившись всеобщими настроениями, то ли из деликатности) счел своим долгом засвидетельствовать, что он тоже испытал омерзение.

Но вернемся к юридическим порядкам последних столетий в вопросе колдовства. Мы говорим «последние столетия», поскольку, какими бы чудовищными ни были средние века, никогда в истории число смертных казней, «сдобренных» неописуемыми зверствами, не вырастало до таких масштабов, как при последних Валуа и первых Бурбонах.

Юристы, как мы уже говорили, классифицировали интересующие нас факты как исключительные преступления; но мы увидим, что они под этим понимали: этипреступления являются «более тяжкими, наносят более непосредственный вред обществу и поражают Общественное благо удивительным и совершенно особым образом, как, например, оскорбление Величества… ересь… колдовство… измена… вызывание… подделка монет… разбой… каковые преступления обычно называются исключительными, поскольку они действительно исключены из общих и обычных правовых положений, так что в судебных преследованиях и наказаниях, производимых за подобные преступления, необязательно выполнять общие и обычные процедуры, которые закон предписывает для других»[388].

Таким образом, в вопросе магии большинство юристов соглашаются с тем, что молва, указывая на какую-либо особу, узаконивает ее арест и пытки (Боге).

Что возрастные, половые и должностные привилегии должны быть отменены (Дельрио).

Что допускается, когда сын доносит на отца, а дочь — на мать[389](Боден). Достаточно одного свидетеля (Боге).

Что, во всяком случае, не следует избегать пыток, «которые отлично подходят для девочек, младенцев или нежных и миловидных женщин» (Боден).

Что необходимо обрить всё тело обвиняемого, как мужчины, так и женщины, чтобы увидеть, не прячет ли он амулет молчания, «etiam in partibus secretioribus, si feminae, sint a feminis, si viri a viris»[390] (Дельрио).

Что «можно выносить приговор по этим чудовищным и тайным злодеяниям на основании улик, догадок и предположений» (Боге). «На самом деле, колдовство является более тяжким преступлением, чем отравление» (Боден).

Что если имеются улики либо серьезные косвенные доказательства или если обвиняемый признается под пытками, то ему крайне редко отрубают голову; почти всегда его ждет казнь на костре. Иногда его погребают заживо. Если он глубоко раскается, то сможет добиться того, что его «задушат и обезглавят, прежде чем сжечь»: именно это пообещали бедняге Грандье, но так и не сдержали слова; читатель помнит, что он был заживо брошен в огонь[391].

Что если улики совершенно отсутствуют, то применяют наказание изгнанием «без возможности оправдания» (Боге).

Нам настоятельно советуют поставить в церквях кружки для изобличения колдунов с помощью анонимных записок (Боден).

Чтобы добиться признания от подозреваемых, необходимо убедить их в том, что, поскольку их сообщники уже выдали их, то вам хорошо известно об их преступлениях. Таким способом судья сможет увидеть, придет ли обвиняемый в замешательство (Боден).

Всё, что вы только что прочитали, в высшей степени отвратительно, не правда ли? Но это еще пустяки, ведь следующие примеры переходят всякие рамки!

Разрешается «с добрым умыслом» (sic) убеждать колдуна в том, что признание принесет ему большую пользу для искупления его жизни: разумея под этим жизнь вечную, которая наверняка должна быть для негодороже всего и которую он всегда может заслужить своим раскаянием и искренностью перед судьями и своей стойкостью во время пыток! (Иезуит Дельрио.)

Еще один пример: можно пообещать колдуну, что если он признается, то его будут кормить мясом и поить вином до конца его дней и даже обязуются построить ему дом. Можно отделаться небольшой мысленной отговоркой, разумея под домом деревянную клетку, где он будет сожжен заживо, а под оставшимися днями — те, что пройдут до его казни.

Подобная хитрость дозволена законом и делается с добрым умыслом (тот же самый Дельрио).

Item[392]: адвокату колдуна разрешается откровенно беседовать со своим клиентом один на один; но секретарь суда, спрятавшийся в углу комнаты, должен вести протокол, чтобы затем уличить беднягу, застигнутого в момент признания (Дельрио — Боден).

Но довольно этих беззаконных постановлений.

Нам осталось подробно описать различные пытки, использовавшиеся для того, чтобы ускорить «признание» виновного, но мы отказываемся довести эту задачу до конца, по крайней мере, своими силами; мы просим пощады: у нас слабеет сердце! Сапог, кнут, дыба, «колье», «лошадка», допрос[393]с помощью воды, огня и т. д. и т. п… Мы просто называем, а не описываем, глубоко уверенные в том, что нас ждет благодарность за эту сдержанность: жалея самих себя, не щадим ли мы и своих читателей[394]?

Если среди них найдется чрезвычайно добросовестный человек, доведший мужество духа до желания вникать во все подробности, или какой-нибудь извращенец, упивающийся деталями этих картин иной эпохи, мы отсылаем их к демонографам и историкам Инквизиции. Там они отыщут полный и систематический перечень всех видов пыток[395]. Мы обращаем их внимание, в частности, на Книгу V «Магических контроверз» Дельрио[396], которую этот святой отец посвятил почти исключительно пыткам. Наконец, мы указываем на замечательные лекции профессора Реньяра, собранные в одном прекрасном томе под названием «Колдовство, магнетизм, морфинизм и мания величия»[397]. Автор, который представляется нам утонченным человеком, исследователем и библиофилом, воспроизводит великое множество старинных деревянных и весьма любопытных медных приспособлений, взятых из довольно редких и почти неизвестных произведений Гуакция (1608), Жильбера де Воса (1625) и Авраама Палинга (1659). Некоторые из этих гравюр изображают разнообразные пытки.

Г-на Реньяра посетила счастливая мысль воскресить несколько удивительных и давным-давно забытых стихов, которые он позволил нам процитировать вслед за ним. Их автор — тот самый знаменитый лотарингский судья, Никола Реми (или Ремигий), утверждавший, что из трех человек, взятых наугад на улице, по крайней мере, двое окажутся колдунами. Мы помним, как он отомстил за относительное недоверие, которое выказывали ему современники, изобличив себя самого, и умер с полным удовлетворением, сожженный заживо на основании своих же вполне добровольных признаний! Поэма, которую он написал, прежде чем позволить себе эту последнюю «прихоть», и оставил в качестве необычного завещания своей мономании, стала библиографической редкостью. Она представляется довольно любопытной и заслуживает почетного переиздания, которого так часто удостаиваются посредственные и бесцветные произведения. Пусть же какой-нибудь издатель-художник исполнит это пожелание!

…А как-то раз была оказия такая:

На всякий мой вопрос колдунья, как немая,

Ни слова мне в ответ так и не проронила.

Я понял: от меня секрет она свой скрыла.

То долу, то горе взор ведьма обращала

И, руки заломив, о помощи взывала…

Я повелел сказать, чего она страшится,

И вот что мне сия поведала девица:

«Увы мне, — начала стенать в тоске глубокой, —

Сей есть виновник всех невзгод моих жестокой!

Он прячется в щели и ужас мне внушает,

Всем видом он своим дар речи отнимает.

И лапы у него — как раковые клешни,

Выглядывает он, как слизень из скворешни!

Вот пятится назад, перепугать желая,

Рогами грозными ужасно помавая!»

Вы, общества столпы, ревнители порядка,

Караете вы всех злодеев без остатка,

Не бойтесь проявить излишнюю суровость…

Чтоб ведьму осудить, нам не пристала кротость…

Отправьте на костер негодную девицу,

Юстицией такой века должны гордиться!..

Слог устарел, и рифма бедновата… но этот отрывок вызывает желание познакомиться с оставшейся частью.

Похоже, мы уже собрали достаточно материала, чтобы избавить себя от новых перечней.

Невозможно описать в нескольких строках «подвиги» демонологов, почти каждый из которых был вместе с тем судьей и законодателем. Но еще предстоит создать большую книгу, страшную и захватывающую! У всех этих клевретов узаконенного фанатизма были свои отличительные черты: каждый из них налагал на свои труды собственный отпечаток — и мы легко обнаружим эту психологическую «печать» при рассмотрении различных гекатомб, которыми они вкруговую обагряли территорию своей соответствующей юрисдикции.

Николай Ремигий был мистиком беспощадности; об этом свидетельствуют не только девятьсот ведьм, сожженных им в Лотарингии за короткий промежуток времени: сорок женщин покончили с собой, чтобы не попасть в его руки, и он хвастает этим в предисловии к своей книге с посвящением кардиналу Лотарингии (1596).

Епископ Женевский, один из самых надменных вельмож, проявил не меньшую «оперативность» примерно семьюдесятью пятью годами ранее: за три месяца он сжег пятьсот ведьм.

Грилланд, инквизитор из Ареццо (1520), признает тысячу семьсот семьдесят жертв: непреклонный и торжественный, не проявляя ни гнева, ни жалости[398], он просто исполнял свой долг священника; и ни один другой богослов, за исключением, возможно, иезуита Дельрио, не был более систематичным и казуистичным.

Шпренгер, наоборот, сострадателен и добр; только из милосердия он поджаривает несколько тысяч подсудимых; вначале он хочет спасти их от адских мук; затем, глубоко тронутый бедами и несчастьями народа, обычно приписываемыми адептам Черной магии, он желает положить конец такому положению вещей, уничтожив всех волшебников до одного.

Пьер де Ланкр — советник при Парламенте Бордо, человек добродушного нрава и нестрогой морали, влюблявшийся в красивых ведьм, когда он их не сжигал, — признается с невероятной бесцеремонностью в том, что осудил шестьсот женщин в течение трех месяцев в области Лабур (1609 г.). По словам некоторых историков, следовало бы говорить о целой тысяче.

В это же самое время, самый недалекий из всех, Анри Боге, судья из Сен-Клода, отправляет шестьсот человек на бургундские костры (ок. 1602 г.).

Автор «Республики», красноречивый адвокат, а впрочем, либеральный и довольно передовой для своего времени писатель, Жан Боден, набрасывает свой собственный портрет росчерком пера: он высказывает пожелание собрать вместе сотни тысяч колдунов, наводняющих мир, чтобы он сам, Боден, мог поджарить их всех за один раз.

Что же касается аутодафе римско-католической Инквизиции, то мы не станем останавливаться на них в этой главе; добрые души, возможно, расценили бы как кощунство, если бы мы приравняли к человеческому правосудию исполнение того, что они считают правосудием Божьим. С другой стороны, видя, как мы требуем права на эту номинальную категорию, другие добрые души вполне могли бы счесть нас ироничными — и вот мы плывем по воле волн между Харибдой и Сциллой!..

На всех не угодишь, гласит пословица. Позволительно ли нам, по крайней мере, выпутаться из этой ситуации путем компромисса? Это означало бы ограничиться указанием источников, к которым каждый будет волен «припасть». «История Инквизиции и ее происхождения»[399], с одной стороны, и «Донесение об Инквизиции Гоа»[400]— с другой, всегда представлялись нам безупречными в этом отношении. Можно обратиться также с пользой к большому труду Льорренте, генерального секретаря Инквизиции, «История Инквизиции в Испании»[401]: нельзя было бы написать более рассудительную и взвешенную книгу по такому «жгучему» вопросу.

Одним из самых значительных судебных процессов по делам о Магии, отразившихся на всей последующей истории, был, конечно же, процесс Тамплиеров. Хронологически он должен был предшествовать двум или трем другим, о которых мы собираемся рассказать; но мы полагаем, что у нас есть основательные причины для того, чтобы оставить его про запас. Мы вернемся к нему в последнюю очередь.

Оставляя в стороне «архангельскую» фигуру Жанны д’Арк и ее головокружительную эпопею, завершение которой представляется равно постыдным как для короля Англии (настойчиво стремившегося к этой низости), так и для короля Франции (не рискнувшего своей короной и жизнью, для того чтобы ее предотвратить) — все этапы этого процесса навязли в зубах и известны в самых мельчайших подробностях, — пора вспомнить, что мы обещали набросать портрет знаменитого маршала Бретани, которого предание превратило в Синюю Бороду.

Этот великолепный и жалкий Жиль де Лаваль, сеньор де Рэ, принадлежавший к благородной фамилии Монморанси, был в первой половине XV столетия одним из самых бесстрашных воинов и, прежде всего, одним из самых пышных сеньоров. Его черная, как смоль, борода отбрасывала циановые отблески цвета воронова крыла, откуда произошло прозвище Синяя Борода, а его косые глаза метали искры затаенной свирепости и подозрительного сластолюбия.

Его дерзкая расточительность настолько не соответствовала его состоянию, хотя и колоссальному по тем временам, что за несколько лет он растратил, как пишет Гарине[402], «двести тысяч экю и более тридцати тысяч ренты, что равнялось бы сегодня, по меньшей мере, тремстам тысячам»[403].

Он выставлял напоказ роскошь своего благочестия: разодетые, словно прелаты, его капелланы, сплошь унизанные золотом, ежедневно отправлялись на поиски новых детей для церковного хора, которые якобы должны были петь в великолепной часовне замка Тиффож, доставшегося ему в виде приданого его жены Катрин де Туар.

Они умело сочетали угрозы и обещания, чтобы добиться от бедных родителей отказа от своих юных сыновей, которым маршал хотел покровительствовать и выпустить их в свет. Другие дети вербовались более таинственным образом. Мишле сообщает нам, что «одна старая женщина по имени Меффрэ бродила по полям и равнинам. Она подходила к маленьким детям, охранявшим скот или просившим милостыню; гладила их и ласкала, но всегда наполовину прикрывала лицо черной кисеей; она заманивала их до самого замка господина де Рэ, и больше их никогда не видели… Набравшись наглости, она перешла к городским ребятишкам»[404].

Между тем привычки владельца замка становились всё более и более странными. Жиль де Лаваль повсюду ходил в сопровождении двух гостей зловещего вида: священника-расстриги из епархии Сен-Мало и флорентийского авантюриста по имени Прелати. Начиная с прибытия этих двух людей в замок, не проходило ни дня, когда бы один из певчих не исчезал[405]. Делались ли хотя бы робкие попытки узнать, что с ними произошло? По этому поводу де Рэ шутить не любил; он не позволял наводить справки. Он строго запретил всякие нескромные вопросы и даже проявление элементарного любопытства рассматривал как личное оскорбление.

В конце концов, по окрестностям начал распространяться страх. Давно сдерживаемое, а теперь поднявшееся, подобно морскому приливу, общественное мнение окрестило маршала душегубом и колдуном.

Однажды утром 1440 года замок был осажден по приказу Жана V, герцога Бретани; маршал был арестован посреди своей роскоши и своего могущества — и жадно внимающий мир пришел в ужас от разоблачений самого скандального процесса, о котором упоминают анналы христианской истории.

Полностью разорившийся и, к тому же, обремененный долгами, сеньор де Рэ в отчаянии предавался мерзостям самой черной Гоэтии. Шарлатаны, которым он доверился, на время обольстили его химерическими мечтами: один должен был получить горы золота алхимическими способами; другой обещал, с помощью Сатаны, завладеть для него неисчерпаемыми копями, где на древе металлических сефирот цветет солнечная роза, и получить доступ к чудесным пещерам, сплошь усыпанным драгоценными камнями. Но мнимому ученику Гермеса удалось лишь растратить то небольшое количество золота, которое предоставили ростовщики; что же касается верховного владыки Сил Тьмы, то он убедил маршала в том, что дьявол окажет свою помощь лишь при ужасных условиях: ценой ежедневного принесения в жертву невиннейшей и чистейшей крови…

Поскольку дети не были обнаружены, судебная полиция приказала произвести обыск. Подземелья различных замков Шамтосе, Машкуль и Тиффож обнажили перед следствием более двух сотен страшно изуродованных маленьких трупов. Их отыскали даже в отхожем месте замка де ля Сюз.

Но это еще не всё. Смешанный трибунал, в котором участвовали в качестве духовных лиц епископ Сен-Бриека и Жан Блуэн, официал из Нанта и инквизитор Франции, собрался под председательством сенешаля Ренна, Пьера де л’Оспиталя; процесс сразу же принял необычный оборот и полностью подтвердил самые оскорбительные подозрения.

В действительности, все отмечали, что Жиль де Лаваль, всегда окруженный своими пажами, проявлял по отношению к женщинам безразличие, которое в данном случае сочли крайне подозрительным; одним словом, его возмутительная суровость была расценена как признак бесчестья. Но об этом только шептали на ухо, и слухи никогда не облекались в плоть и кровь: ведь маршал был таким крупным и могущественным сеньором!.. Но следствие установило, что в Тиффоже встретились все постыдные пороки и что хозяину дома удалось сочетать наилучшим образом свою суеверную алчность с самым свирепым вожделением. Наслаждение, которое всегда от него ускользало, могло быть достигнуто лишь при соблюдении тройного условия — в содомитском соитии с малолетними жертвами, трепетавшими в последних судорогах агонии!

Приговоренный к сожжению 25 октября 1440 года как убийца, содомит, еретик и колдун, он взошел на костер на лугу св. Магдалины, недалеко от Нанта, в восторге от того, что добился в качестве последней милости, чтобы даже во время казни его окружала королевская роскошь, которая составляла всю его жизнь и которую он унес вместе с собой в могилу.

Элифас Леви, обстоятельно рассказывающий об этом прискорбном процессе[406], вопреки своим навыкам щепетильного рассказчика, приводит подробности, в подлинности которых он, похоже, ручается, но благодаря которым история сеньора де Рэ удивительно совпадаете легендой о Синей Бороде. Интересующиеся могут к ней обратиться.

Нам нужно только пересказать все те дерзости и непристойности, которыми переполнены бесчисленные досье этой эпохи; так много других авторов, с конца прошлого века, отыскивали наиболее типичные моменты в архивах парламентов и судов бальи!

Мы сообщим лишь для справки о выставлении у позорного столба магистра Гильома Эделина, приора Сен-Жермен-ан-Лэ, которого спасли его добровольные признания. Он сознался, что посвятил себя демону, чтобы получить от этого Великого Обольстителя средство для удовлетворения всех потребностей своей врожденной галантности и особливо, дабы получить удовольствие от некоей особо знатной дамы. Магистр описал сборище Шабаша, куда он был перенесен верхом на помеле и засвидетельствовал свое почтение Дьяволу, переодетому на сей раз бараном, которого он тогда же грубо облобызал под хвостом и у заднего отверстия, в знак глубочайшего почтения и уважения… Его привели в митре на площадь Эврё, где инквизитор настойчиво призвал его, ради спасения своей души и «в назидание каждому», публично засвидетельствовать свое раскаяние. Этот совет не нужно было повторять дважды: тогда же упомянутый магистр Гильом Эделин принялся вздыхать и сетовать на свое прегрешение, взывая о пощаде к Богу, Королю и правосудию («Летопись» Монтреле). Он отделался пожизненным заключением и «диетой» из черствого хлеба, смоченного водой, словно самый обыкновенный школяр.

Подобное милосердие встречалось редко.

Демонологи подняли также большой шум вокруг оправдания бедной девушки, на три четверти слабоумной, которую Инквизиция хотела сжечь в Меце как ведьму и которая была обязана жизнью решительной позиции Корнелия Агриппы. Генеральный адвокат и городской синдик (рассказывает Ноде), «он прямо восстал против судебной процедуры Николая Савини, тогдашнего инквизитора веры в упомянутом городе, который хотел покарать бедную деревенскую женщину как ведьму, и добился того, что ее освободили, а все доносчики и свидетели были приговорены к большим штрафам…»[407]

Оправдать ведьму! Осудить свидетелей как клеветников!!! Боже правый! Какой скандал в крещеном мире!

Поэтому демонологи использовали этот факт, наряду с другими, для того, чтобы сделать из Агриппы «величайшего колдуна, жившего в этом веке»[408].

13 апреля 1611 года в Экс-ан-Провансе погиб в огне еще один человек, которого современники наградили не менее лестным титулом. Это был Князь Синагоги и величайший и выдающийся маг, когда-либо живший на свете, главарь всех колдунов Европы от Константинополя до Испании, Мессир Луи Гоффреди (или Гофриди), кюре церкви дез Лкуль в Марселе.

Приговор парламента гласит, что, совершив публичное покаяние перед церковью св. Спасителя в Эксе, «с непокрытой головой и босыми ногами, с веревкой на шее и пылающим факелом в руках, он должен попросить прощения у Бога, Короля и Правосудия…, после чего он будет предан в руки палача… Будет проведен по всем местам и перепутьям сего города Экса и пытан калеными щипцами во всех частях тела, повешен и сожжен заживо… а его прах развеян по ветру… И перед казнью он должен быть подвергнут допросу с самыми лютыми пытками, какие только можно измыслить, дабы услышать из его уст имена его подлинных сообщников… и т. д…» (Приговор цитируется домом Кальме в его «Трактате о Привидениях»[409], дополненном и исправленном согласно варианту, который предлагает Жак Фонтен в своей книге о «Метках Ведьм»[410].)

Несколько дней спустя после этой варварской казни экзорцисты, с остервенением загнавшие священника церкви дез Акуль в могилу, опубликовали «Признания Мессира Луи Гофриди». Мы не собираемся спорить здесь о том, был ли этот документ сочинен святыми отцами Михаэлисом и Домптиусом или же признания были действительно вырваны у Гофриди с помощью мучительных пыток. Мы только воспроизводим основные статьи этого посмертного документа[411]:

Признания МессираЛуи Гофриди, Короля Магов от Константинополя до Парижа. «Признаюсь, что Дьявол явился ко мне и что я дал ему долговую расписку. Признаюсь, что читал гримуар, для того чтобы заставить его прийти. Признаюсь, что Дьявол пообещал мне, что своим дыханием я буду воспламенять любовь во всех девицах и женщинах, которых пожелаю, если только это дыхание достигнет их ноздрей: и с тех пор я начал дышать на всех, кто был мне по душе. Признаюсь, что я часто бывал в доме де ля Палюда и что воспылал желанием к Мадлен; но ее мать держала ее при себе, так что мне пришлось дохнуть на ее мать, чтобы она отвела меня в свой покой и доверилась мне; так что, оказавшись вместе с Мадлен, я поцеловал ее, и более того… Признаюсь, что дал ей демона по имени Эвмод в помощники, дабы он служил ей и разжигал в ней любовь ко мне; что я сочетал ее браком с Беельзебубом, который явился в облике дворянина, и что после бракосочетания она подписала договор. Дьявол сказал, что поднимет шум, если я сожгу эти обещания. Признаюсь, что сжег гримуар. Признаюсь, что колдуны, ведьмы и маги помечены мизинцем Дьявола и что помеченные места нечувствительны. Признаюсь, что когда я хотел отправиться на Шабаш, то становился у окна, и Люцифер доставлял меня туда. Признаюсь, что все поклоняются Дьяволу согласно своей степени; что ведьмы поклоняются ему, лежа на земле; колдуны — на обоих коленях, а Маги, как короли Шабаша, — только на одном колене. Признаюсь, что соблазнил Мадлен, принцессу Фризскую и других девиц, на которых я дышал. Признаюсь, что Дьявол — подлинная обезьяна Церкви; что на Шабаше крестят именами Беельзебуба, Люцифера и других; что там есть двенадцать священников, по очереди читающих мессу, и что Дьявол служит ее; что факел, который поднимают во время освящения, очень яркий и зловонный. Признаюсь, что колокол мессы сделан из рога, а палка для того, чтобы звонить в него, — из дерева. Признаюсь, что некоторые ведьмы обязаны приносить кошек из своих изб, дабы они ели причастие, которого другие не хотят есть».

Передо мной лежит любопытный сборник того времени[412], автор которого пространно рассуждает «О страшном и ужасном колдовстве Луи Гофриди, священника из Марселя» (стр. 43–86). Трудно было бы представить себе все те мерзости и глупости, которыми изобилует этот процесс. Вне всякого сомнения, Гофриди был любовником мадемуазель де ля Палюд; достоверно и то, что он пользовался оккультными средствами для ее соблазнения. Впрочем, это духовное лицо имело скандальную репутацию и, несмотря на всю беспощадность, обрушенную на него судьями и инквизиторами, не представляет никакого интереса.

Я отказываюсь описывать все этапы этого неслыханного дела: одержимость Мадлен, пораженной Беельзебубом, Левиафаном, Асмодеем, Баалберитом и Астаротом, и другой юной монахини по имени Луиза Каппо, в тело которой Князь Синагоги вселил демонов Веррина, Грезиля и Сонельона; экзорцизмы отцов Домпса и Михаэлиса; весьма поучительные проповеди демона Веррина, посланного Господом (sic) с целью обратить и разоблачить Гофриди, то есть сжечь его на этом свете и спасти на том; конвульсии одержимых, приукрашенные отталкивающими деталями, непристойными позами всего тела и спазматическими содроганиями, прерываемыми откровениями, которые вызвали бы стыдливый румянец у Лаис из дома терпимости.

Полагаю, что мой читатель достаточно осведомлен обо всех этих сценах, где бурлеск испуганно соседствует с непристойностью; я считаю, что его любопытство пресыщено до отвращения: если же я ошибаюсь, то пусть он обратится к массивному ин-октаво, опубликованному отцом Михаэлисом под следующим названием: «Удивительная история одержимости и обращения одной кающейся грешницы, соблазненной одним волшебником», в составе «Пневматологии»[413].

Вся первая половина XVII столетия наводнена одержимостью и экзорцизмами, и всякий раз палач с факелом в руке приводит к развязке на костре! Печальная эпоха! Повсюду горизонт багровеет кровавыми отблесками; можно подумать, что целая страна отдана на разграбление. Но эта страна простирается на тысячи лье; народы живут в мире, а отсветы пожаров говорят о том, что верховные суды вершат «правосудие именем Короля».

8 июля 1617 года перед парламентом Парижа предстала супруга знаменитого маршала дАнкра, прекрасная Элеонора Галигай, которая была обезглавлена и сожжена за преступное наведение порчи и колдовство. Помимо того, что было найдено в ее комнате (амулеты, книги с магическими знаками и «рулоны усыпанного звездами бархата для господства над душами вельмож»), было установлено, что она вызвала из Нанси двух монахов-амвросианцев для принесения в жертву черного петуха; не говоря уже о других чарах, которые подробно описывались; этого было вполне достаточно, чтобы погубить маршала. Засыпанная вопросами председателя Куртена, подсудимая заткнула ему рот очень гордой репликой. Когда он спросил ее, каким чарами она околдовала королеву Марию Медичи, у нее хватило наглости ответить: «Мои чары имели ту власть, которой сильные души вечно будут обладать над слабыми».

Выше мы уже сообщали[414], говоря об одержимости, о жалком процессе и жуткой казни кюре де Сен-Пьера из Лудена, Юрбена Грандье, виновного в том, что он не угодил великому кардиналу. Элифас Леви намекает в своем «Ритуале», что в гневе министра, возможно, было нечто большее, чем приписываемая ему злоба на клеветнический пасквиль, вменяемый в вину Грандье: «Кардинал Ришелье, стремившийся к абсолютной власти, всю жизнь искал, но так и не сумел найти Палочку[415]. Его каббалист Гаффарель смог предоставить ему только шпагу и талисманы: таков, возможно, был тайный мотив его ненависти к Юрбену Грандье, знавшему кое-что о слабостях кардинала. Секретные и продолжительные переговоры Лобардемона с несчастным священником за несколько часов до его казни и слова одного друга и доверенного лица последнего, сказанные, когда он шел на смерть: «Сударь, вы толковый человек, не губите себя», дают богатую пищу для размышлений по этому поводу»[416].

После монахинь из Сент-Бона[417] и урсулинок из Лудена наступает очередь францисканок из Лувье.