ГЛАВА 1

ГЛАВА 1

Видно, пришло время браться за перо, хотя это и очень тяжело. Неужели пришло время? Не верится! Тревожит постоянно мысль: что это? Может быть, ложное желание открыть кому-то глаза? А впрочем, нет — просто, пришло время.

Я не скрываю, что очень хочу рассказать о дедушке Няме. Началось все это так.

1977 год. Молодой, после одиннадцатого класса вечерней школы, совершенно ничего не умеющий, но способный принести три ведра воды (причем одно — в зубах), выкопать огромную яму и побороться с медведем. По крайней мере, так мне казалось. Я полностью опускаю детали: как удалось молодому разгильдяю, разуверившемуся во всем, устроиться с биофаком в поездку на Дальний Восток подсобным рабочим, после чего он в жизни разуверился еще больше. Попрощавшись с мамой, которая сначала обрушила на голову море проклятий и салатницу, потом долго плакала, бесконечно целовала (папа был где-то далеко, потому как очень серьезный человек), я поехал, причем на полдороги, конечно же, обо всем пожалел.

И вот летний Дальний Восток. Позвольте мне не писать, где именно, поскольку я слишком уважаю дедушку Няма. Какая там Африка или Австралия! Я там не был, но более чем уверен, что даже там нелегко найти лист, которым можно ударить по голове. Дальневосточные лопухи — это немногое из того, что я сразу запомнил на всю жизнь. Потом я узнал о многих травах и кореньях. Но лопух — огромный, переливающийся и жутко зеленый… Мне кажется, что через какое-то время я понял, что такое лопух, и, когда вас так назовут, не обижайтесь. Значит, вы — огромный, невероятно сильный и красивый.

Я просмотрел множество фильмов и много читал об экспедициях. И теперь до конца жизни буду их ненавидеть.

Короче говоря, вся экспедиция — шесть человек, в том числе и я. И это за триста рублей с вычетом за питание. Мне в палатке иногда снилось, что начальник экспедиции впряг меня в плуг, и я должен безжалостно взрыхлить всю тайгу. Этого, конечно же, я не делал, но главное, что наконец-то понял значение выражения "вшивый интеллигент". И самое главное, что впоследствии я разобрался: интеллигент — это тот человек, который больше, чем остальные, понимает окружающий его мир.

И все же я был подсобным рабочим, который безжалостно рубил все на дрова, экономя бензин. Если приготовить на дровах — вкуснее. Но есть дерево, ветка, корень, ствол, которым нужно сгореть, отдать себя, а есть — которым нужно жить. А вот начальник доцент, которому дано было высокое звание «биолог», означающее "хранитель природы", этого не знал.

Думаю, что эти чувства — верю в это — изначально боролись во мне, и поэтому однажды, взяв самое ценное в экспедиции — эмалированное ведро, — я с невыразимой злобой зашвырнул его в реку и пошел сквозь еще живые деревья черт знает куда.

Среди деревьев, среди огромного леса царила пустота. Вообще-то, нет никакой пустоты, и какая она — не знает никто. Любое дерево, любая частица мха, неотделенная от своего корня, любое животное, будь то паразит или дикий лебедь, замыкает на себе великое бесконечное пространство Космоса. И только человек, разумное существо, вроде бы высшее существо, может быть абсолютно пустым, абсолютной пустотой, потому что только он в состоянии не выполнить данное ему Великим Создателем.

Первая встреча. Могла ли она состояться, если на тысячи километров один бесконечный лес и больше ничего? И несчастная рабочая сила в моем лице, натоптав ноги по мхам, лопухам, трескучему хворосту, а порой проваливаясь по колено в мокром березняке, решила пойти назад, пройденным уже путем, и понырять за эмалированным ведром…

"Эм-м-м-м-э хэйк, эм-м-м-м-э хэйк", — послышалось где-то рядом, и это был человеческий голос. Я обернулся. Маленький, нет, наверное, крошечный человек сидел и мычал над каким-то ростком. По привычке я смотрел на этого человека и пытался понять, кто он. И вдруг понял, что смотреть можно на него, рядом с ним, сквозь него — и это будет абсолютно одинаково. Он не вызывал никаких эмоций. Ему не хотелось противостоять кому- то, его бы никогда, наверное, не обидели в большом городе, потому что жесткость и жестокость ударились бы в пустоту. Но это была не та пустота, это была пустота высшая, ибо в это мгновение с ним говорил корень — дитя природы. А ведь жестокость и злость — это горбатое и порой нелюбимое дитя.

Он просто выставил руку — и я остался стоять, не двигаясь. Человек то ли говорил, то ли пел какие-то заунывные слова и гладил землю, под которой был корешок тоненького ростка с серыми незаметными соцветиями. Потом он деревянным ножом обкопал росток и несильным нажатием правой руки медленно перенес корень из земли в левую руку Потом положил его рядом с ямкой, подошел к одному дереву, невероятно сильными руками (это я почувствовал сразу) дернул кору; подошел к другому — сделал то же. К третьему, к четвертому, стараясь далеко не отходить от ямки, которую выкопал. И, наконец, вдруг на пятом непонятным движением вырвал большой кусок коры.

Полусилось! — радостно обернувшись, сказал он мне. Корень завернул в оторванную кору. Кору, завернул в тряпку. И все это положил к сердцу, за одежду.

Ты кто? — спросил он меня. И вот тут я впервые в жизни понял, что попал в неразрешимую ситуацию. Я долго напрягался, пыжился, пытался что-то сказать. Потом, опустив голову, тихо и жалобно ответил:

Сережа

Холосо, — одобрительно сказал человек. — А это сто?

Ну… это я, — жалобно произнес разнорабочий.

Осень холосо, — успокоил меня человек и остался стоять, по доброму улыбаясь и глядя на меня. Мы долго стояли, теперь мне кажется, что вечность.

Кусать будешь? — спросил он.

Конечно, — живо согласился я. И еще, самое главное, в тот момент я произнес совершенно случайно фразу, которую должен был произнести. Но глубоко уверен, что меня подтолкнули к этому та ничтожная частица добра, которая осталась во мне, и воспоминания о начальнике, спасибо ему.

Я хочу быть с вами, — произнес я

Кусать будешь? — улыбаясь, повторил человек.

Да, да, буду, — закивал я

— Поели…

Ox уж это «посли»! Шли мы, шли и шли. И, если бы не этот человек, я готов был упасть в ноги своему начальнику и нырять до глубокой осени за эмалированным ведром.

Я пишу сейчас не о природе Дальнею Востока Я пишу для вас о ценнейшем богатстве — о просветленных человеческих душах, с которыми столкнулся. Но для очень уж рьяных любителей природы я скажу, что шли мы сквозь лет бабочек, они были все белые и небольшие, но в желтых, розовых, красных, черных пятнах и разводах. Порой приходилось отдергивать ногу, чтобы не наступить на огромных жаб, сидящих под лиственницей.

Я не понимал, зачем иду за маленьким, неутомимым, молчаливым, странным человеком. И когда только на третий день он поделился горстью жареной сои, мне стало страшно. Но еще более странным было то, что от этой сои я почувствовал силу. И это — не обман.

И вот на подъеме вверх, прямо в лесу, мы зашли, не сгибая головы, в широкое земляное отверстие, ступили на пол из плотно прилегающих обструганных бревен. Такими же были стены и потолок. По сторонам этого пятнадцатиметрового деревянного тоннеля были небольшие, в полроста, входы через каждые два метра. В конце тоннеля деревянный пол прерывался и прямо на земле стояла металлическая печь. И если все время кормить ее деревом — зимой было очень тепло.

В глубине, возле самой печи, мой новый знакомый стал на колени, не спеша пробормотал несколько фраз. Немного пошелестев и чем-то пошаркав, он зажег светильник, который больше походил на пиалу с огоньком внутри. Светильник стоял на столе высотой сантиметров сорок, который стоял на непонятно как сплетенной и очень жесткой соломе. Моя голова упиралась в земляной потолок, поэтому я сел, скрестив ноги.

Юнг, — тихо произнес человек.

Я понял, что это имя, и кивнул головой.

Тебя я буду спасал осень сильно Ты — мертвая, но тебя мне дать Великий Создатель. Ты есть моя новая лестница.

Потом, немного подумав, он по-детски рассмеялся, покачал головой в знак несогласия с собой:

Ступень, — поправился Юнг.

"Ничего себе, — подумал я, — «мертвая». Создатель, какой то… С ума сойти можно. Допрыгался. Доездился. Куда идти? Где искать родной вонючий город?"

Я не помню, сколько проспал. Сильно болели ноги. А когда вспомнил, куда попал, стало не по себе. Была, абсолютная тишина и темнота Пару раз несильно ударившись головой, я вышел в длинный коридор. Потом из него спустился на небольшую поляну.

Там стояло человек сорок. И все, увидев меня, рухнули на колени, низко опустив головы, зачем-то выставив вперед правую ладонь. Остались стоять только мы с Юнгом. Напуган я был, конечно, до предела, и уже начал подумывать, не рухнуть ли и мне на колени. Но тут Юнг вдруг что-то сказал, резко и коротко. Все встали. Я посмотрел на Юнга, и ноги у меня стали ватными. Никогда в этой жизни мне не было еще так страшно. Передо мной стояла высохшая хищная птица с острым с пронзительными глазами, которые легко могли сбить с ног — это я понял сразу.

Интелесно? — спросил он, превращаясь в улыбчивого доброго и прозрачного человека.

Угу, — промычал я. И тут я понял, что никогда мне не вернуться назад, что произошло чудо, о котором мечтает каждый. Но почему такое страшное?..

Снова прозвучала какая-то команда. Все сели, скрестив ноги, перед уже сидящим

Юнгом.

Иди, — сказал он.

Я сел с толпой, которая была одета просто уникально: в фуфайки, летные кожаные куртки, рубашки… И что больше всего меня поразило — одни были одеты тепло, как зимой, другие — обычно, по-летнему.

Создатель послать больной и мертвый… "А, это обо мне. Интересно, как мертвый может быть больным?" — подумал я.

Их много, — продолжал Юнг, — он им помогать, когда уйти.

"Для меня старается по-русски", — подумал я.

Разве знал я тогда, что великая и, может, последняя корейская община хотя бы мной замаливала грех всего умершего человечества, которое, не желая этого, умертвило себя, поспешив жить красиво (как ему казалось) и прогрессивно. Разве мог я знать тогда, что нет восточной культуры и философии, а есть просто знание, которое родилось вместе с людьми. Мне страшно, что я делил мир на традиции, культуры, национальности. Ну, не виноват Восток, что он самый древний! И что все или почти все началось с него: единение с природой, умение разговаривать с ней, слушать и понимать ее. Да просто быть частью того, из чего мы давно выпали. "Мертвая и больная…" — как страшно говорил Юнг.

И пришли демоны, и покрасили людей в разные цвета. И объединились люди: красные с красными, черные с черными, желтые с желтыми, белые с белыми И каждые посчитали себя лучшими, чем другие, и решили стать мудрее, чем другие И все дали Космосу свои имена. И все говорили, что они ближе к Нему и Он любит их больше.

Ну, пусть даже так. Но ведь есть люди, которые и вовсе, как они говорят, не хотят ждать милости от природы, а берут, что желают. Как же можно ждать милости от самого себя и у себя же брать?.. Юнг говорил, что это демоны. Какой ужас! Ведь их больше! Как страшно и непонятно было тогда…

Но были проблемы и попроще. Община обслуживала и кормила себя сама. Работали все, кроме нас с Юнгом. Он спокойно заполнял мою пустоту. Но я ощущал, что Юнг очень спешил. Как удивлялся я тогда всему новому! Стихий четыре: земля, вода, воздух, энергия (солнце). Когда они соединяются, происходят страшные катастрофы. И еще, когда они соединяются, происходит жизнь. Ведь мы тоже состоим из этих стихий. А значит, поняв их и овладев ими, мы можем разрушать и создавать. Вот как страшна пустота в человеке. Пустой, мертвый, а значит — ему все равно. Мне стало легко. Я понял, что не замыкаю космическую цепь, я — не частица, а точная копия Космоса. Хотя, может, и частица. Но, Создатель, спасибо Тебе за разум! Я никогда не буду разрушать. Я точно знаю, что такое разум. Это — созидание. И пусть вначале это не судьба и не спасение чего-то, а помощь ближнему хотя бы тем, что умеешь унять его боль.

… Сошли с неба демоны Один дал человеку попробовать молока. Тому понравилось. Второй дал попробовать яйцо. Тоже понравилось. Третий — кусок младшего брата. И тоже понравилось. Стал человек грешен, болезнен и смертен.

Себе я нравился. Похудел килограммов на двадцать — ведь братьев меньших в общине не ели. Как говорил мне однажды, улыбаясь. Юнг:

Скусал младсего — и до стареете рядом.

Осень пришла совершенно незаметно. Начали топить печь. И я почему-то завшивел. Когда обнаружил этот печальный факт, молчал, крепился дней пять. На шестой день подошел Юнг.

Совсем еще Сережа мертвая, — покачал головой он. — На, пожуй, — сунул он мне в руку пучок травы. И проблема была решена.

И еще меня мучило, что мне не давали заниматься тем, что в городе называется кунг-фу. Я наблюдал за работой Юнга и не мог понять, почему два бойца, плавно, совершенно не спеша, удивительно красиво, долго двигаются друг вокруг друга с абсолютно одинаковой скоростью, совсем не нанося ударов. И только через три, а бывало, и через пять минут Юнг касался партнера. И тот, которого коснулись, улыбаясь, кланялся.

Однажды после бури всей общиной притащили сломанное дерево. И каждый старался разбить на дрова ветку потолще. Юнг долго смотрел, улыбаясь. Потом встал. Община замерла в ожидании. Подойдя к дереву, он постоял несколько секунд.

Вода, — тихо произнес Юнг и, подняв руку, обрушил ладонь на ствол. Дерево лопнуло пополам. Я понял, почему улыбался и кланялся тот, кого касался Юнг.

Я очень хочу заниматься! — подбежав к Юнгу, с поклоном выдохнул я. Юнг внимательно смотрел на меня.

Скажи, зачем это нужно? — смутившись, спросил я.

Стоб знать, мозесь ли ты вода, земля, воздух, солнце. Насинать осень плехо. Синий весь.

А это? — я сымитировал красивые движения.

Это совсем потом, — засмеялся Юнг. — Снасала рук в рук, чистый быть нада.

Но так как я ничего не понял, то он ткнул пальцем в мою руку. Обжигающая боль ослепила меня.

Грязна осень, вот и больна, — улыбаясь, объяснил Юнг. — Чистый больна мала.

Однажды зимой я спросил Юнга, что он думает о женщинах. Он, посмотрев на меня, пожал плечами.

Зенсина, обсина, осень плехо.

Я сказал, что понимаю. Община имеет свою цель, она учит других, живет в аскетизме, но ведь женщин не отрицает. Юнг снова пожал плечами:

Мусцина — семя, зенсина — земля. Создатель все делить пополам.

Плохой семя садить — плохой росток расти.

Я понял, что для него это просто и ясно. Ведь женщина действительно, в буквальном смысле, все вбирает в себя от мужчины: его мысли, его цель, да и его самого. А если нечего дать? Нечего посадить?

И вдруг я понял самое простое, чего не смог бы понять никогда.

"Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним". А раньше сострадание я путал даже не знаю с чем. Строки казались глупыми.

Путь, знание — ведь это тоже страдания, пусть радостные, но все же страдания. Я начал вспоминать классиков. Набор был небольшой, но я вспомнил: "Потеряв любовь женщины, можно винить лишь себя". Ox, как не хватает Юнга с его объяснениями! Нет, не демоны они. Ведь чувствовали это, только до конца не объясняли. Наверное, не могли, а может, и не хотели. Нет, все же без демонов здесь не обошлось…

Мы с Юнгом вышли подышать на мороз. Зимой община затихала. Юнг тренировался, а я хрустел снегом вокруг него, расточая похвалы и восхищаясь. На двух мощных столбах, вкопанных в землю, на цепях висело бревно в два обхвата. Юнг сильно отталкивал его от себя. Бревно далеко отлетало и, вернувшись обратно, мягко оседало в ладонях.

Вода, — ласково говорил Юнг.

Еще Юнг часто рассказывал о великом Учителе, который давно учил его. Об Учителе Няме.

Великий Учитель пять лет назад ощутил желание уединиться навсегда. Вдали от общины Юнг и еще несколько человек выкопали небольшую землянку с очень узким входом, пол выстлали мхом, на котором тает снег — и в норе становится тепло. И до сих пор человек из общины раз в четыре дня носил горсть сои и оставлял за десять метров от землянки. Учителя не видели пять лет. Но сои не остается.

Юнг показал удивительную вещь: два куска рельса, непонятно откуда взявшегося в этих местах, который Ням, прощаясь, разбил рукой.

Это солнце, — с трепетом говорил Юнг, поглаживая куски рукой. — Ням лечил больных не травами.

А чем же? — удивился я.

Улыбкой, словом, взглядом, — с почтением поклонившись, ответил Юнг.

Няма я увидел летом, когда большая часть общины обновляла деревянные приспособления для занятий воинским искусством: качающиеся на привязи бревна и столбы, ощетинившиеся заостренными жердями…

Все одновременно увидели его — светлоликого седого Старца с чистыми раскосыми глазами.

Великий Учитель, пройдя сквозь оцепеневших людей, подошел к Юнгу. Он обратился к нему без смешного акцента:

Мальчишка, — спокойно произнес Ням, — когда ты успел стать таким грязным? Или ты успел полюбить человеческую лесть? Я наивно поверил, что Создатель призвал меня для высшего покоя. Будет ли мне прощение за мое несовершенство и поспешные шаги?..

Юнг стоял, дрожа, как дерево во время бури.

А может быть, ты начал хранить секреты, которые я более шестидесяти лет с мольбой пытаюсь передать всем, кто рядом? Или ты забыл, что секреты есть только у мертвых? За всю мою жизнь таких как ты, у меня было только трое. А может быть, уже только двое. И то они далеко отсюда.

Учитель, я полностью раскаиваюсь.

Раскаяние — это сокрытие. Полное раскаяние — полное сокрытие. Кто словами раскаялся после содеянного, тот попытался скрыть содеянное. А скрывают только черное, светлое — отдают. Истинное раскаяние — это деяние.

Юнг упал на колени, протянув перед собой правую руку. Губы его дрожали. И тут я до конца понял значение этикета: он отдавал руку Учителю. Община все так же стояла в оцепенении.

Встань, — продолжал Ням, — у нас не так много времени. Его нужно учить. — Он кивнул в мою сторону. — Из рук в руки.

Потом, повернувшись, внимательно заглянул в меня. И вот тут у меня впервые появилось чувство, о котором мне рассказывал Юнг. Не просто догадка или какое-то предчувствие, а четкое, всепоглощающее чувство, буквально ощутимое, даже зримое каким- то странным внутренним зрением. Это чувство было сырым и только-только рождалось. В это же мгновение я ощутил, что принадлежу Школе. Принадлежу целиком и полностью двум великим людям.

Я попытаюсь описать это состояние, которое появилось внутри меня и с этого мгновения начало расти и развиваться. Я уверен, что его испытал каждый человек хотя бы раз в жизни.

Я смотрел на Няма и четко его видел. Вдруг он засветился весь изнутри странным светом. Я ощутил всепоглощающие любовь, доброту и спокойствие. От него отделился прозрачный он же, медленно развернулся к Юнгу и стал что-то говорить. Все так же внезапно исчезло. Ням отвел от меня глаза и, повернувшись к Юнгу, сказал…

О Великий Создатель, спасибо Тебе! Это было оно! Пусть слабое, пусть хрупкое и прозрачное, но то, с чего начинается настоящее, то, когда чувствуешь себя в начале мастерства, то, из чего возникает школа, мудрость, любовь. А как можно не любить то, что понимаешь, даже если ростки его ужасны?.. Но ведь Ты понимаешь, какой груз и зачем так страшно искривил их. Люди, поверьте, это не мистика. Зачем нам сейчас уходить так далеко, но, люди, учитесь хоть на мгновение опережать время, хоть немного видеть вперед. Сколь многого бы тогда не случилось? И сколько было бы создано!

И, если честно говорить, наверное, впервые за все время я упал на колено и протянул вперед руку абсолютно спокойно, искренне и с великой любовью.

Я не слышал, о чем они говорили. Я не помнил, сколько стоял так, и только, подняв голову, увидел, что никого рядом нет и все давно разошлись.

И лишь сейчас, когда пишу, я могу сказать (потому что знаю), о чем говорил Ням Юнгу.

Чувство любви и веры вдруг так сильно завладело старым Учителем, что даже я это увидел. Он сказал, что эти пять лет изучал одну из Великих Космических Формул и отдыхал. Он не боялся оставить общину на Юнга. Ну а когда Ням ощутил, что в общине беда, а потом еще и увидел — какая, — то уж, конечно, пришлось остаться.

Ну а умение смотреть вперед, сквозь время еще долго будет давать мне всего- навсего победу в простых житейских делах да обычную победу в поединке. Как же далеко нужно видеть, чтобы совершались большие дела и разлился океан любви! Да к тому же, наверное, одного видения мало. Хотя в тот миг мне казалось, что я почти уже сдвинул с места гору.

Прошло несколько дней. В общине абсолютно ничего не изменилось.

Просто лица у людей стали светлей, счастливее и добрее. Я начал волноваться. Порой, как мне казалось, ощущал свою ненужность. "Почему же Ням не занимается со мной? — мучился я. — Ведь он сам сказал, что времени у нас не так уж много".

А Ням собирал уже несколько вечеров вокруг себя людей и негромко, раскачиваясь из стороны в сторону, что-то рассказывал на совершенно непонятном мне языке. Все слушали, затаив дыхание. После чего вставал и показывал очень медленные движения удивительной красоты и гармонии. И даже совершенно непосвященному человеку стало бы ясно, что поворот стопы, колена, головы, а порой даже и пальца несет во всем движении единый, нескончаемый, извивающийся поток.

Еще через несколько таких вечеров меня начали мучить сомнения:

"Да нужно ли все это? Да кто я им такой? Ведь слышал я где-то, что восточные люди никогда не отдадут своего. Просто любят говорить красивые и мудрые слова. Ведь существуют же какие-то секретные книги, манускрипты, которые передаются из рода в род, из поколения в поколение".

Я смотрел на Няма, раскачивавшегося и говорившего нараспев, а сомнения безжалостно терзали меня.

На следующее утро меня кто-то позвал по имени, тихо и четко. Я даже от этого проснулся. Я встал, посмотрел на спящего Юнга и по коридору вышел на поляну. На месте, вытоптанном ногами тренирующихся, а значит — твердом и без травы, стоял Ням. Он поманил меня рукой. Я тогда даже и не подумал, как же я смог услышать его, как проснулся. Ведь он всего лишь тихо позвал меня.

У старика в руке была упругая, острая, похожая на указку палка.

Да, ты прав, непонимание — это самое страшное, — сказал он, когда я подошел. — Это ненависть, зло, глупость и все то, из-за чего мир еще не превратился в Океан Любви. Знающему далеко до любящего, а любящему — далеко до радостного, — сказал он, и эти слова пронзили мне сердце.

Так сказал Конфуций, — улыбнулся Ням. — И люди на разных ступенях пути будут это понимать всегда по-разному, а женщины и мужчины — обязательно по-разному. Юнг забыл сказать тебе самое главное. Женщина — так ее создала природа — живет только любовью. Любовью к детям, дому, мужчине, окружающему миру. Мужчина живет, кроме любви, еще и идеей. Я имею в виду путь, школу, — вздохнул Ням. — И прежде чем ты возьмешь для себя то, что дает дом: любовь, детей, а значит — женщину, подумай, кто ты. "Это против природы" — может тебе сейчас показаться. Не спеши, подумай: а вдруг вместо своего одного ты сможешь создать тысячи, а может и больше, счастливых очагов. Но сила, что будет у тебя, — страшна. Ведь сила добра и зла растет одновременно в человеке, только одной он отдает больше, и то не всегда. Ведь так же, как вылечить, ты сможешь и убить. Подобным образом в миру можно стать мужем всех жен. Это только потом, в великом мастерстве, одна из сил сгорает, и ты становишься единым носителем одной из них — той, которая осталась. Я думаю, ты сейчас понял, что нет светлых и темных школ. Запомни, есть Триединство — добро, зло и человек. И если он понимает это и идет путем знания, то остается только человек. А какой он, знает только он сам.

Мне стало страшно. Начало трясти. Ням погладил меня по голове. Теплая сила и спокойствие разошлись по моему телу…

— Любая книга существует лишь для того, чтобы как можно дальше увести от истины.

— Как? — поразился я.

— Но ведь ни один учитель не написал книги, — пожал плечами Ням. — Писали только их бездарные ученики: кто из-за денег, кто для славы… Да мало ли что там может быть еще?

"Какой ужас! — подумал я. — Почему-то у меня совершенно нет желания спорить с Учителем? А ведь Юнг меня этому научил. Я полностью согласен с Учителем. Да что же это?" — Я злобно выругался про себя и сразу удивился, как давно этого не делал.

— А представляешь, — вдруг усмехнулся Ням, — если б выругался или разозлился я, да еще кулаком по столу, ногой по земле?..

"Э-э… — подумал я, — да так и землетрясеньице могло бы получиться".

Ням засмеялся. Я это видел впервые. Могу сказать одно — это было красиво. И тут до меня дошло (правда, почему-то поздно), что он свободно слышит МОИ МЫСЛИ.

— Ты соглашаешься со мной потому, — сказал Ням, — что я пользуюсь законами природы, а они для всех одинаковы, кем бы мы ни были — людьми или животными. Только я их знаю, а вот многие забыли. Вот и получается, что я всегда буду прав. Можешь не сомневаться. Вот скажи мне, чем человек отличается от животного?

Ну уж нет! Я не ляпнул: "Разумом!" Юнг меня тоже кое-чему научил. Сразу — вопрос: "А что такое разум?" Ну, а дальше — бесконечная глупость.

— Правильно, — похвалил Ням.

"Господи! — подумал я. — Да как же мне думать?"

— Думай спокойно, — посоветовал Ням.

Может быть, люди не знают законов, а животные знают?..

— Ну, не обижай людей. Я ведь знаю. Юнг тоже знает, просто он молод и не совсем чист, и порой ошибается, а значит, имеет желания для себя. А животные не знают законов, им не нужно их знать, они просто по ним живут.

Я поклонился два раза, вдруг вспомнив этикет и перед кем стою.

— Ну, может, этим?

— Было бы странно и обидно. Они и не знают, а мы забыли, — сказал Ням.

— Учитель, я понимаю, что убить трубой завода воздух, птиц и бабочек — это менее разумно, чем взять в клюв ветку, отломить палочку, ею вытащить червячка (ведь клювом его не достать) и съесть.

— Юнг показывал? — опять усмехнулся Ням.

Я кивнул головой и еще два раза поклонился. Поклон Верховному Учителю и поклон земному. Ведь теперь по закону общины Учителем снова стал Ням. Юнгу теперь нужно было кланяться один раз и называть Мастером. Это нас очень сблизило. Только потом я понял, что это нужно было Няму, ведь так учить было и легче, и быстрей.

Человек от животного отличается тем — запомни, ученик, — Ням назвал меня так впервые и сделал мне легкий поклон, — что только он способен пожертвовать собой во имя кого-то или чего-то! Поэтому человек сложил столько красивых песен и легенд о верности животных. Мать-волчица будет до последнего защищать волчат, но если поймет, что ей грозит смерть, она бросит своих детей. Если погибнет волчица — погибнут и они. Если она будет жить — она родит еще много таких же.

Инстинкт самосохранения, — мудро изрек я.

— Да, — сказал Ням, — они полностью доверились ему. И только человек не содрогается перед смертью, потому что путь открыл ему бесконечность. Но взамен человек обрел еще больший страх.

— Больший? — вырвалось у меня.

Да, — ответил Ням, — страх сделать ближнему больно. Я понял, почему ученики падали перед Учителями на колени. Это не просто почтение к Учителю, это сила истины, идущая от него, сбивала с ног и прижимала к земле.

Не надо, — остановил меня Ням, — слушай. Знаешь, а ведь у любого животного самка выбирает самца — молодого, сильного, красивого. Животным чутьем природы она отдает себя здоровому, чтобы получить здоровое, сильное потомство. И, Создатель! — Ням поднял руки над головой. — Только человеческая женщина может полюбить убогого, слабого и больного, иметь от него детей, зная заранее, что, видимо, всю жизнь будет рыдать над ними. Но она должна помнить законы природы, не делать больно ближним и может за это получить здоровых детей. Ну, в общем, это любовь, мальчик, — и Ням снова тихо и радостно засмеялся.

Было еще очень много разных бесед. Звездные знаки, черное небо. Я учился как мог. Я поглощал законы пути каждой своей клеткой. Мне казалось, что только стоит приехать домой и все объяснить, рассказать — и все сразу поймут меня. Скажу правду, я ждал этого дня. Я сын своей матери и друг круглолицых, бесшабашных, забывших законы природы людей. Я приду и помогу вам. Ведь как же без вас?

Однажды Ням острой палкой начертил круг.

Это Земля.

На нем поставил точку.

Это Знание. Началось здесь. Просто больше было негде. Вот и теперь идет. Проходит Восток. На Востоке задержалось надолго. Запад — нет, слишком никак. Вот вы и возьмете. Это будет вашим единственным спасением. Не нужен будет язык, и наш этикет, и культура. Вам нужно будет знание. Все остальное родится само и у вас.

Это было за год до того, как я попрощался с общиной. Однажды Ням жестом подозвал меня к себе. В его лице было что-то необычное. А рядом лежало дерево, сваленное бурей.

Помнишь те вечера, когда я говорил нараспев непонятным языком, а потом, двигаясь, подражал Дракону, постепенно становясь им?

— Помню, Учитель, — два раза поклонился я. — Только это был не язык. — Я смиренно сложил руки. — То были звуки Космоса. Просто я тогда еще не ощущал все колебания.

Ням одобрительно кивнул.

Повтори это. — И он показал несколько плавных и медленных движений.

Я повторил их, как мне показалось, точно И вдруг меня пронзила жалость к начальнику экспедиции, к тому, с кого все началось. Что же будет ему? Ведь столько лет назад с концами пропал человек.

Ошибки прошлого безжалостны, они ранят в самое сердце, — развел руками Ням. — Вспомнишь еще и не такое. Ведь эти движения дают силу, а значит — страх за людей и любовь. Но этот случай забудь. Там о тебе недолго вспоминали. Разнорабочий…

Списали, значит, — хмыкнул я.

Жаль их, не поняли незлого, неглупого пацана. Ты повторил правильно, — сказал Ням. — Ты приобрел память на движения, а значит, понял законы Космоса, которые вокруг нас

И он снова проделал несколько небыстрых новых движений Я насчитал ровно семь огромных отбитых ветвей. И почему-то вспомнил мать.

— Повтори, — приказал Ням.

Я поклонился два раза и повторил.

Через двенадцать месяцев я попрощался с общиной.

Ненадолго, ненадолго, — не сдерживая рыданий, повторял я — Год, ну, два, и я снова к вам, ведь я знаю, как вас найти

Ням подошел с рюкзаком, в одну руку сунул его, в другую — на цепочке — потускневшего от времени, извивающегося в потоке воздуха маленького золотого дракона.

Я шел не оглядываясь. Потом обернулся и упал на колени, прижавшись лицом к траве

Я скоро вернусь к вам! — крикнул я, вскочив.

Конечно, вернешься, — сказал тихо Ням, кивнув головой — Ведь у тебя только вторая степень мастерства.