ГЛАВА 13

ГЛАВА 13

Боль была невероятная. В мою бренную плоть влезло что-то огромное и острое. Мой жизнерадостный пес в этот миг, после долгой разлуки, усердно слюнявил мне нос. Я не выдержал и заорал. При вечерней лампочке мы все втроем вытаскивали из моего бедного зада заборные колючки.

В Доме охотника было все. Поутру просыпались с похмелья, с распухшими головами, носами, ушами. Но с задом. Я, наверное, был первым

Ну, как лекция? — утром спросила жена

Сдерни простыню и посмотри, — буркнул я.

Ну, если с таким успехом — то гениально, братишка!

Знаешь что? — Я виртуозно вскочил с постели, не коснувшись ее задом. В тот же момент в дверь тихо постучали. Быстро напялив шмотки, я сказал.

Войдите!

На пороге показался мой вечно пьяный брат.

Как дела. Серенький? — качаясь, спросил он Мои нервы были на пределе.

Здравствуйте, молодой человек Вас, кажется, зовут Сергей? — начал куражиться он — Говорят, вы стали лектором. Пожалуйста, родной, лектори мне чего-нибудь — И он захихикал, ковыряя в носу.

Сейчас сделаем! — пообещал ему я. И одним махом запрыгнул на стул.

Спрыгнув с него и забыв о своей ране, я хлопнулся на кровать. Пьяный егерь, шатаясь, выбежал из комнаты.

Жена молчала. Кровать с грохотом затряслась. Кто-то бил меня изнутри. Дышать было нечем. Тут я вспомнил математика, проклятый сеновал, неудачный сабантуй, дурацкую лекцию, терзающих меня демонов, свою мать. Посмотрел на жену и понял, чтобы спросить у кого-нибудь хотя бы о чем-нибудь, мне нужно всего-навсего преодолеть Транссибирскую магистраль. И тут я вспомнил, что для жены я еще и брат

Почему? — заорал я и стулом высадил оконную раму — Почему? Почему? — вопил юный лектор, пиная кровати и стул.

Такое было со мной впервые.

В это время я сидел возле своей жены и с улыбкой смотрел на беснующегося идиота. В окно полетела и тумбочка. Меня испугало одно: жена смотрела не на сидящего рядом, а на беснующегося. Она видела только одного. А ведь меня было два.

Почему? — снова завопил дебил. Я дернулся и вылетел в окно. Во дворе стояла перепуганная кучка отдыхающих.

Почему? — взревел я, схватив за шиворот своего брата. Я бы затряс его насмерть, голова могла оторваться, если бы не жена.

Почему? — вопил я во всю мощь своих легких, требуя несуществующего ответа от дергающейся во все стороны головы дальнего родственника.

Сережа, — Татьяна упала между братом и мной, и я вдруг оцепенел вместе со всеми. — Ну, что "почему"? — заплакала жена.

Почему я брат? Почему я не учился в школе или хотя бы в техникуме? Почему я не стою спокойно за станком, почему не сижу за партой, почему мне так больно от того, что ничего не знаю?

Надо ехать! — согласилась Татьяна.

Ну да, тут недалеко! — ухмыльнулся я.

Серик, — выпуская слезу с соплей, заявил брат. — Серик, вообще-то брат — это я.

Да пошел ты! — гаркнул я и кинулся в круглое озеро.

Хотелось схватить за ногу раздражающую своей невозмутимостью белую цаплю.

Озеро приняло мое разгоряченное тело. Я охладил свою дымящуюся голову и, выпустив пар, пошел к своей маленькой, все еще всхлипывающей жене. Потом, оглядевшись, поразился. Очевидно, случилось что-то со временем. Когда же они успели? Все во дворе были вдрызг пьяные. И тут как из-под земли вырос мой обожаемый братец, пьяный еще больше, с полным стаканом мутняка. Выпив, я сел под сосну. Меня не трогали целый день. И как только вечер накрыл все своими прохладными крыльями, "надо ехать!" — решил я и пошел спать.

Сон. Звериная борьба. За что борюсь. Учитель? Кто я? Нет, прости… Я помню: сильный может стать зверем. Как я хочу быть сильным, пусть зверем, пусть человеком, но не двумя одновременно, кем-то одним! Господи! Учитель! Не разрывайте меня. Это очень больно. Это так больно, что челюсти сводит судорогой и горячо крошатся зубы. Они похожи на жернова мельницы, которые крошатся, бездарно перемалывая зерна жизни. А мозг — это, наверное, безумный ветер, который крутит эти жернова. Что же это за зерна? Наверное, люди.

Мы с женой уехали, вернее, сбежали, оставив лес, который сводил с ума. Еще я застрелил свою собаку двумя медвежьими пулями. Они разнесли ей голову вдребезги, потому что двое суток мой пес как-то сильно, не по-собачьи, а по-человечьи мучился, стеная, изо всех сил пытаясь что-то сказать. Его рвало кровью. Я не знал, что с ним, но догадывался. Он хотел сказать, что больше мучиться не в силах. Он просил «освободить» его. Я "освободил".

Сбежали от орущих толп тупых и пьяных, от заумных профессоров и рвущихся к плоти женщин, сбежали от тлеющего сеновала, от черно-синих ночей, на которые была наброшена звездная сеть. Мы вырвались из нее в серые лабиринты горячо дышащего города. Думая, что выбрались, попались снова, похоронив в лесу единственного, который нас любил и понимал. Я зарывал его своими руками.

Что принес город? Новые страхи, новую несправедливость. Но перед новой несправедливостью, наверное, стоит вспомнить своего тупого математика. А жена терпела и понимала, покрываясь серебристой паутиной, которая все безжалостней и безжалостней путала ее черные волосы.

Математик нашла меня в самом центре черной глотки города, где я жил, незаконно принимая уже бесконечные потоки больных, которые начали закручивать, постепенно подводя к беде.

В математике, оказывается, не столько лирики, как предполагал я. Простите, но теперь ненавижу математику и математиков.

Ты же обещал мне! — с ненавистью шипела математик.

Что обещал я тебе?

Глаза забегали, но обещаний она не вспомнила.

Я просил, чтобы ты ушла… Я умолял тебя. Ты встретилась мне на пути, когда я собирал своих коней, я боялся растоптать тебя, и мне пришлось остановиться. Но ты все равно хотела быть растоптанной. Что же я обещал тебе?

Но ты же, ты… — Она схватила меня за руки. — Ты же жил со мной!

Я жил и до тебя.

Но ты же спал со мной!

Я спал и до тебя.

Может быть, ты знаешь, что нужно было делать с тобой, кроме этого?

Я не знал математики. Вот и пришлось с тобой спать. Ведь я же честно признался, что буду это делать.

Ненавижу тебя! — крикнула она.

Так что же делать мне? — удивился я.

Решать должен ты. Ты ведь сильный!

— Хорошо. Мы поженимся.

Математик радостно взвизгнула и успокоилась.

Погоди, Таня, — сказал я жене. — Я только схожу посватаюсь.

Давай, — ответила она. — Только недолго. У нас сегодня еще куча больных.

И я пошел.

Разгильдяй, отъявленный бандит, потому что ничего, кроме как хулиганить, в этой жизни пока еще не умел.

Что же ты будешь говорить маме с папой? — нежно прижимаясь, спрашивала глупый математик.

Я буду говорить только правду. Так меня научили мама и Учитель.

Мы будем жить хорошо, — проворковала она.

Конечно! А почему мы должны жить плохо?

Я был измучен больными и хотел, чтобы сватовство закончилось побыстрее. Сильно хотелось домой. Скорее б напиться своего МБК и уткнуться головой в нагретую женой подушку. "Что ж я натворил? — кувыркались мысли. — Вылезу ли из этого? А если вылезу, куда влезу опять?"

Ну и жизнь у меня началась после общины! Да, впрочем, и до общины была такая же. Учитель сумел объяснить, что она странная и неправильная. Я полностью признавал это. Но легче не становилось. "Надо ехать! — безжалостно рвала мысль. — Надо ехать!" А наивная математичка уже жала на звонок своей квартиры. Звонок был громким, противно бьющим по голове. Я всегда старался говорить только правду. Дверь отворилась.

Мама, мама! Сережа к нам пришел!

Мы зашли в типично математическую квартиру. Все было чистенько, ровненько, красивенько до омерзения. Ровненькие книжные полочки с полными изданиями вождей. Наверное, на всякий случай. Кровати, заправленные так, что, садясь на них, можно было порезаться об угол одеяла. Мерзкая показательная скромность. Сразу создавалось впечатление, что профессорская семья все запихивает в здоровенный чулок.

"Да не могут так скромно жить папа-профессор, мама-доцент и дочка-вундеркинд!" — мелькнуло у меня в голове.

Ну-с, молодой человек, — сказал папа, — присаживайтесь… Я сел в продавленное хилое кресло, стоявшее возле скромного потертого стола.

Знаем вас, да и слышали много от доченьки. Помним вашу речь. Ну, что вы еще расскажете?

Правду! — гордо ответил я. — И ничего, кроме правды!

Как вы живете и где? Допрос начался.

Живу в центре города в однокомнатной квартире с женой. Юный математик заерзала на стуле.

Как с женой? — поперхнулся папа. Его умные глаза вылезли из орбит и, казалось, сейчас собьют очки с носа.

Так вы ж хотите жениться на нашей дочке! — встряла мама.

Вы же любите ее! — еще больше удивился папа.

А как можно спать с женщиной, не любя? — в свою очередь удивился я. — Прямо разврат какой-то!

Так вы уже и спали! — завопила мама.

А что — нельзя? — снова удивился я.

Что ж ты, гад, делаешь?! — С папы интеллигентность спала в миг.

Делаю то, что должен делать каждый здоровый мужчина.

Так вы женитесь на нашей дочери? — снова встряла мама.

Вот с женой разведусь и сразу женюсь, — ответил я.

А потом? — тяжело задышал, как астматик, папа.

Если жена, оставив квартиру, уйдет к маме, будем жить в центре.

Ну, а математика? — прохрипел папа.

А на фиг мне ваша математика! — пожал я плечами. — Я ж не на математике женюсь.

Деточка! — заорала мама. — Ты же лучший математик университета! Деточка, ты же лучший философ! Боже мой, у тебя же будущее! — Мамин голос начал уверенно переходить на тембр милицейского свистка. — Детка, ты хоть знаешь, чем он занимается? Кто он? — свистела мама.

Кем ты работаешь? — взвыл отдышавшийся папа, схватив меня за воротник.

Я еще пока не работаю…

А что же вы будете есть?

Кашу, — честно признался я.

Какую кашу? — ужаснулась мама.

— Любую, лишь бы не вермишель!

Но почему же? — ахнула мама.

Потому что государство добавляет туда тухлые яйца, — признался я.

Какие яйца? — Папа схватился за сердце.

Куриные.

Так он же сумасшедший! — вдруг осенило маму. Математик, схватившись за голову, горько рыдала на стуле.

Не плачь, не плачь, деточка! — продолжала мама. — Мы тебе сделаем чудесный аборт. И все будет просто великолепно.

Какой аборт? Зачем?

Так, значит, не надо? — Мама с папой даже обнялись. — Значит, все нормально?

Какое нормально! Мама, папа, поймите, он занимается Востоком, правда, нигде не учился, но был там, а это еще лучше, чем учился. Ну, в общем, поймите, все еще лучше, чем надо, — доходчиво объясняла мудрый математик.

Не знаю, как по математике, но по устному пересказу у нее, наверное, была двойка.

Ужас! — Мама картинно схватилась за сердце. — Дитя, ты же будешь восточной рабыней! Я сразу это поняла! — пошло попыталась испугать несчастного ребенка мать. Но тут юный математик вскочила со стула и схватила папу за рубашку.

Папа! — орала она, захлебываясь и тряся его. — Папа, ты пойми, — выла она. — Я ненавижу математику, ненавижу философию, я ненавижу даже Карла Маркса! Я люблю Сергея!

Она хотела броситься ко мне, но родители с визгом завалили ее на кровать. Это все напоминало американский футбол, только игроки были без доспехов. Я развернулся и побрел домой. Очень хотелось спать. Звуки борьбы математического семейства постепенно затихали за спиной.

Ну, как? — спросила жена. — Тебя приняли в семью?

Не знаю, — я пожал плечами. — Не успел спросить. Они были слишком заняты. Ты ведь знаешь, родная, мне ничего не надо, но вот тот, второй, — все никак не могу договориться с ним. Прости, сестричка, если сможешь. А если не сможешь, прости все равно.

Снилась какая-то невероятная чушь. Я решил теорему Ферма. Огромная толпа вопит от счастья. Стоя на высокой трибуне, я машу руками, а внизу, на коленях, рыдая, просит прощения математическая семья.

Пробуждение было тяжелым. Чувствовалось, что скоро придет что-то страшное. Наверное, беда. Есть такая неотвратимая штука — беда. Старая грязная нищенка, которая ходит в надвинутом на глаза ветхом тряпье и жалобно просит, вытягивая вперед свои костлявые руки. Стоит не выдержать, чрезмерно окунуться в собственную жалость и что- нибудь протянуть ей, она вспыхивает адским пламенем, хватает костлявой рукой не то, что даешь, а втягивает в себя, обволакивает черным туманом. И каким бы ты ни был, сильным, умным, влиятельным, ты попадаешься грязной нищенке и становишься сам прибитым и несчастным, жалким и уродливым, как она. Потому что беда бросает тебя в то место, о котором ты даже не подозревал. И не дай Бог тебе просить у нее пощады. Ты только опозоришь себя.

В это утро беда ко мне пришла как обычно в своем хитром и изначально лживом облике — бодреньким мужичком с испитым лицом и красным носом. Он долго плел какую- то чепуху, объясняя, что у него больная дочь, что готов платить любые деньги, лишь бы я, знаменитый врач, взялся лечить.

Я смотрел на него, кивал, говорил: «Приводите», — а сам четко ощущал присутствие страшной старухи в крошечной комнате. Он ушел, и я даже не мог вспомнить, о чем договорились. Весь день был в тумане. Я ощущал слабость и невозможность сопротивляться. В мою жизнь уже запустила скрюченные руки страшная стерва Беда. У нее много имен: Беда, Страх, Испытание. Ее называют по-разному, кто как понимает.

В шесть часов вечера к старенькому дому подъехал воронок, из которого вылез участковый и еще двое в помятых пиджаках. Они зашли, как к себе домой, без приглашения сели. Жена испуганно смотрела, а я знал. Я ждал целый день.

Участковый говорил без намеков, при этом нагло улыбаясь:

Ну что, дружок? Ты ж не врач. Я потупился и пожал плечами.

Да и людей к тебе ходит ого-го! В общем, делиться надо, — нахально улыбаясь, сказал участковый.

Чем? — спросил я.

Тугриками! — заржали они втроем.

Но ведь у меня нет.

Стало ясно, что это начало конца.

Подумай, — посоветовали они. — Завтра днем приедем. И две помятые дворняжки мелко затрусили за уходящим участковым.

Да, — буркнул я, — а ведь один из них — вчерашний мужичок!

— Который? — с судорожным вздохом спросила Татьяна.

Да один из двух.

Лежа с закрытыми глазами, я думал о том, что будет дальше.

Жена сидела надо мной. Она не все понимала, ведь ей было только шестнадцать.

Четырнадцать ноль-ноль. Дверь открылась без стука.

Ну что? — спросила наглая морда в милицейских погонах.

Нет у меня ничего, — сказал я, открыв глаза.

Тогда пошли.

Сопротивляться было бесполезно, я знал. Дверцы «газика» захлопнулись за мной. Может, кто-нибудь и не поверит, но это было начало восьмидесятых. В отделении мне дали прочесть чудо-бумагу, где обвиняли в страшных злодеяниях, как сказал участковый, "за жадность".

Статьи двести шестая, часть третья, и сто сорок пятая, часть вторая.

Даже не хочется пересказывать этот бред. Статьи тяжелые, по ним сажали сразу на усиленный режим.

Но мне повезло, как объяснили веселые дяди. Жертв не было, то есть пострадавших. Граната, которую я бросил, взорвалась, все, что надо, загорелось. Это ж просто чудо: люди в это время вышли!

В тот момент я ощутил, что такое закон в руках дебилов. Когда сказал, что не подпишу, меня схватили за руки, потащили в какой-то кабинет.

— Смотри, его тоже уговаривают, — объяснили мне. Парнишку младше меня держали за руки откормленные дебилы, а еще один надевал на голову толстый целлофановый кулек. Я подписал все. Это не сила победила силу — это рваная стерва безжалостно сдавила своими кривыми лапами.

Испытание, расплата за все. Ужас накрыл своим черным крылом. Не буду много рассуждать, но это было именно так.

Я потом встретил этого парнишку в лагере. Нужно было найти убийцу отца прокурора. Его кто-то ударил в темном переулке кирпичом. Поймали хулигана, и он все подписал. Если вы не знаете, что такое задыхаться, а потом вдруг дают один глоток воздуха — не два, не три — один, и ты снова задыхаешься… Сперва я это увидел, а потом испытал и сам. Подпишешь все!

Когда на суде меня обвиняли во всех смертных грехах, стало весело. Я признался во всем. Потом спросили, не скрываю ли еще что-нибудь. И, глядя на рыдающую жену, глядя на мать и друзей, я вдруг улыбнулся и честно признался, что смерть Рамзеса II полностью лежит на моей совести. После чего прокурор долго шипел на меня и гневно стрелял глазами.