120 Космос чисел

120 Космос чисел

Прекрасные дамы, смелые кавалеры. Мой дед рассказывал мне нечто, им слышанное в молодости от своего прадеда, а он слышал от своего деда. Не знаю, заинтересует ли вас мой рассказ, но, по вами же установленным правилам, я не могу отказаться от обязанности рассказчика. Итак, я начинаю.

Один из знакомых моего пра-пра-пра-прадеда был большой грешник: он предал злым правителям своих друзей, вместе с которыми составил заговор с целью освободить ограбленную и страдающую под игом деспотов Италию. Один из уцелевших заговорщиков ударил предателя кинжалом восточной стали, пробив надетую на нем кольчугу, и кинжал вонзился, на две линии не дойдя до сердца, в грудь негодяя. Покушавшийся на убийство бежал, а тяжко раненый был перенесен во дворец и на третий день показался умершим. Отдан был приказ не хоронить его, пока не появятся явные признаки разложения трупа, а так как они не появлялись в течение двенадцати дней, а на тринадцатый день, казавшийся умершим Джузеппе Ольдаветти проснулся — то он и не был похоронен. Он был принят правителем, для которого изменил своим товарищам, а через день после этого приема получил тридцать мешочков, в которых было по тридцать золотых монет, и приказ — немедленно выехать из Рима. Через тридцать лет он рассказал на исповеди свой сон, прося священника выбрать кого-либо из прихожан и рассказать ему сообщенное священнику на исповеди с тем, чтобы этот прихожанин рассказал слышанное своему сыну, а сын своему сыну и так далее, пока рассказ этот не будет услышан тем, кто будет носить на своей груди крест, и крестоносец будет иметь право рассказать эту историю другим крестоносцам… Я расскажу вам, что видел во сне Ольдаветти.

«После трехсуточной бессонницы я заснул, — рассказывал Ольдаветти, — и мне сразу приснился сон, что я толкаюсь среди толпы народа, но все с презрением отшатываются от меня, называя меня предателем, Иудой, негодяем и не хотят говорить со мною. Я хотел уйти из толпы, но она росла, и мне некуда было спрятаться от людей. Вдруг я увидел церковь, двери которой были открыты, и я быстро вошел в храм. В церкви было много народа, но она тотчас же опустела, едва я вошел в нее. Даже священник, бывший в исповедальне, вышел из нее и быстро прошел мимо меня, не обратив внимания на мою просьбу остановиться. Я, не думая, пошел к исповедальне и заметил, что она освещена внутри кроваво-красным светом, а дверь приотворена. Я вошел в исповедальню и увидел в ней кардинала, одетого в красное платье. Подойдя к нему, я склонил голову, ожидая благословения, но услышал голос: „Ты — Джузеппе Ольдаветти. Я не имею права отпустить тебе твой Иудин грех, хотя бы ты горько раскаивался в нем, чего, впрочем нет. Ты проклят и даже самоубийство не смоет грех с тебя, как не смыло его с Иуды“. А я сказал: „Неужели мое раскаяние в совершенном грехе не зачтется мне в наказание? Неужели Всепрощающий не простит мне Иудина греха?“ Ответил мне кардинал: „Что значит раскаяние твое? Попытайся добрыми делами и сознанием того, что ты плохо поступил, глубоким раскаянием в содеянном и рядом самопожертвований искупить твой грех, презреннее которого только грех подстрекательства к Иудину греху. Но помни: сколько причинил ты людям минут горя, столько минут горя и ты должен претерпеть, такого именно горя, как твои жертвы потерпели… И сколько смертей ты причинил людям, столько раз и ты умрешь насильственной смертью в других существованиях твоих. Таков закон чисел. Иди, не греши более, делай добро и знай: каждый раз, когда пожалеет тебя одна из жертв твоих, уменьшится срок тяжких мучений твоих, мучений, подобных тем, которые ты причинил“.

Я отошел от кардинала, а он не благословил меня. Придя домой, я долго думал о словах кардинала и у меня мелькнула мысль, что кардинал был, должно быть, другом кого-либо из мною выданных и казненных. Потом — что за бессмысленное выражение „закон чисел“, которым он грозил мне? Пробило двенадцать часов, я разделся, лег спать и тотчас заснул. Мне приснился странный сон: какие-то незнакомые три юноши подошли ко мне, и один из них сказал: „Смотри, на столе лежит Книга Чисел. Это — твоя книга“. Я увидел направо от себя высокий стол и на нем книгу. Я подошел и стал смотреть на нее. Она раскрылась, и на первой странице я увидел ряд чисел. А голос одного из юношей сказал мне: „Перед тобой числа твоей текущей жизни“. Я увидел ряд чисел, и этот ряд все увеличивался. Сравнительно редко появлялась цифра багрового цвета и тогда пропадал целый ряд цифр, за ней очутившихся… Но вот впереди ряда цифр появилась гигантская багровая, как кровь, странная цифра, все остальные цифры исчезли, и я увидел цифру ноль, занявшую всю страницу. Я перевернул её и на следующей странице увидел тот же ноль, а внизу, как бы часть цифры два. Я перелистал чуть ли не всю книгу, и всюду встречал кровавый ноль, а внизу страницы вырастали новые цифры. У меня устала рука перелистывать книгу, и я не знал: исчез ли ноль кровавый. Но знал одно: цифры не занимали такого длинного ряда, как в начале, и ни разу не появилась на странице книги цифра семь, которую мне почему-то хотелось увидеть. Всякий раз, когда я перелистывал страницу, в глаза мне бросался багровый ноль, и что-то вроде ужаса охватывало меня, болела голова, сжималось сердце, а около и внутри багрового ноля видел я мелькавшие лица, мною преданных друзей. И только тогда, когда раскрывалась рана моя и из раны моей начинала капать кровь, мне становилось немного легче. Я почему-то придавал большое значение тому, что не видел цифры семь, тому, что так мало было цифр при ноле кровавом, и спросил одного из юношей, что значит все, мною виденное, но он не ответил, а я проснулся на ложе своем и около моей постели стоял посланный всемилостивейшим правителем придворный.

Немного позднее, — продолжал свой рассказ Ольдаветти, — я покинул Город и поселился далеко от него в горной деревушке, в таверну которой я часто заходил. Но как-то раз, когда я в нее вошел, все посетители таверны вышли из общей залы, даже служанка, за прилавком остался один хозяин, неохотно подавший мне кружку вина и едва отвечавший на мои вопросы. Дверь таверны не раз отворялась: то один, то другой из её завсегдатаев заглядывал в комнату, но тотчас же, не сказавши ни слова и не поклонившись мне и хозяину, захлопывал дверь и быстро уходил. Я заподозрил неладное и спросил хозяина, что это значит? Хозяин ответил мне: „Всемилостивый синьор, все они боятся вас, так как узнали, что вы указали герцогу его заклятых врагов. Но мои посетители простые люди, они боятся чести пить за одним столом с другом герцога. Боюсь, что мне придется закрыть таверну“. Услышав его слова, я поспешно допил вино и пошел домой. Если я замечал кого-либо впереди меня, я ускорял шаги, желая заговорить с ним, но каждый раз, услышав, что я иду за ним, крестьянин входил в первую хижину и дверь за ним крепко запиралась, а я напрасно стучал в только что закрывшиеся двери. Я все понял и в ту же ночь ушел из селения. Но за мой, как на крыльях, летела молва о моем предательстве, и я нигде не находил человека, с кем мог бы переброситься словом… Во время моих переходов я натолкнулся на монастырь, все монахи которого были поражены проказой, и только привратник этого монастыря был здоров и доставлял монахам съестные припасы и все нужное, получая для этих покупок деньги у казначея, который жил вне монастыря. По прошествии некоторого времени, привратник, несмотря на все предосторожности, заболевал проказой и поступал в монастырь монахом, а казначей приискивал на его место нового привратника. В то время, когда я туда попал, казначей как раз приискивал нового привратника, и я предложил ему свои услуги, ибо чем же лучше прокаженного было мое положение? Все бежали от меня, все чурались меня хуже, чем прокаженного.

Я пробыл привратником монастыря прокаженных шесть лет и, несмотря на все, не заболел проказой. На седьмой год моего пребывания в монастыре я заболел горячкой. Многие видения пришлось увидеть мне в болезни, и эти видения были так ясны и точны, что ничем не отличались от явлений обычной жизни, но за короткое сравнительно время моего беспамятства я прожил столько, сколько мог бы прожить здоровый, живя тысячелетия. Страшно вспоминать о том, что я пережил за это время горячечного бреда (если только это было горячечным бредом!). Моя душа постоянно воплощалась в телах все новых и новых животных: я был то змеей, то львом; я жил то жабой, то обезьяной, я превращался то в мокрицу, которую пожирала курица, то в курицу, которую терзала лисица, я был то коршуном, терзавшим падаль, то маленькой рыбкой, проглатываемой громадной, чудовищной рыбой, в желудке которой я переживал ужасные муки… Тысячи других превращений испытал я, но даже когда я был в горячечном бреду моем маленькой инфузорией, которую скоро разрывали на части и поглощали инфузории большие, все равно всегда я помнил, что я был когда-то Джузеппе Ольдаветти — предатель…

Перед тем, как я проснулся, мой бред принял новый вид. Мне снилось, что я стал духом, подвластным Смерти, и она, ужасная, непреклонная, посылала меня убивать то одно, то другое существо, часто какую-либо былинку, попавшую в желудок травоядного. Я, превращенный во сне в духа Смерти покорного, убивал направо и налево всех тех, над которыми я видел искорку зеленого цвета. Убивая, я видел очами духа Смерти, что разлучал душу от тела, обычно здоровую душу от тела больного или изуродованного, а иногда, что было гораздо реже, больную душу от тела здорового. Но мне нельзя было разлучить здоровую душу со здоровым телом. И я видел, как отлетала душа от тела, но видел не очами животного или человека, ибо не воспринимается их зрением то начало, которое душой именуется. Я не видел воскресения, я видел не умирание, а постоянный переход душ из одного тела в другое. Мы видели и Смерть — Эгрегора всех нас, и тех ангелов Смерти, которые переносили души в высшие миры… Но нам надоела наша деятельность. Мы, духи Смерти, восстали против нашей повелительницы и, на час прекратив свою работу, собрались все вместе. Тесно прижавшись друг к другу, мы разместились в громадном шестиугольнике, и в центре его поместилась наш Эгрегор — Смерть, но не было на собрании ангелов смерти, хотя мы громко звали их на совещание. Громко кричали духи Смерти и не умны были их речи: „Бессмысленна производимая нами работа. Несмотря на все усилия, мы убиваем меньше существ, чем их родится. Надо сразу истребить все живые существа. Незачем делать в течение долгого времени то, что можно сразу сделать. Мы предлагаем: в течение одного часа — да умрут все живые существа. Третьей, девятой смертью, трехсотой смертью должны умереть ранее умершие. Мертвая материя тоже должна умереть: да не преобразилась бы она в живые существа. Люди, животные, рыбы, птицы, насекомые — да умрут они! Пусть все уничтожится. Если появится Ничто, то и оно должно быть уничтожено со всем тем, что таится в нем. Ничто тоже не должно существовать. Мы в далекую, абсолютную пустоту выбросим остатки всего ныне сущего и мыслимого“, — яростно ревели духи Смерти.

Спрашивает Смерть: „А что вы сделаете с выше сущими?“ „Пусть их убьют духи Смерти, выше нас сущие!“ — „Там нет духов Смерти, и я бессильна там. В высотах живущие сами переходят границу и понемногу сменяют свою одежду“. — „Итак, нас очень мало и мы не сильны?“ — „Да. Вы никогда не видели грозных Аранов? Они Ничто уничтожают, когда хотят. А с вами, раз вы броситесь все уничтожать, даже ангелы Смерти, проводники в другие обители, легко справятся“. — „Как жалко, что мы не можем выполнить план наш. В таком случае мы отказываемся работать: отныне мы перестанем отделять души и силы от материи. Ты, Смерть, ничего не имеешь против этого?“. Я слышал ответ Смерти: „Как хотите, я уйду на время“.

Я видел, как перестали умирать люди, животные, растения, камни и металлы. Но тотчас они и размножаться перестали. Перестали стареть. Духи Смерти стали думать, как перейти им в какие-либо иные миры. А я все время помнил, что я не только дух Смерти, но и Джузеппе Ольдаветти, предавший друзей своих.

Горячечный бред не покидал меня. Надоело жить, форм своих не меняя, душам, отблескам Великого. Тогда настало время Страшного Суда. Все души покинули тела, в которых пребывали. Покинул их на всех землях, покинули их на землях всех кругов концентрических. А материя живая, как когда-то мертвая, рассыпалась на ионы ионов и началась новая эволюция их. Беспредельные пространства заняли души, в верха несказанные подняться не могшие. Тогда решалась их судьба — решалось, куда могут идти они в зависимости от того, насколько сохранили или утратили они образ и подобие Несказанного».

Ольдаветти кончил свою исповедь и просил отпущения грехов, говоря, что нет для него покоя, так как постоянно тревожат его тени им преданных друзей. Священник, исповедовавший его, отпустил ему грех его, но когда попытался взять гостию, чтобы дать её Ольдаветти, почувствовал, что его рука не поднимается и не может взять Святые Дары. Он сказал об этом Ольдаветти и посоветовал ему отправиться в Палестину, сражаться за освобождение христиан из-под ига сарацин и за гроб Господень. Так и поступил Ольдаветти, и в одной из битв с сарацинами отличившийся безумной отвагой Ольдаветти был убит. Рыцари Храма подоспели на помощь отряду, в рядах которого сражался Ольдаветти и, разбив сарацин, увезли его тело в свой лагерь, однако в ту ночь никак не могли уснуть.

Каждый час часовые поднимали тревогу, поскольку не только они, но и все рыцари ясно слышали шум и гром какой-то великой битвы. А те, которым удавалось заснуть, видели во сне упорную битву воинов, одетых в белые сверкающие доспехи, с воинами, одетыми в доспехи чёрные. К утру спавшие увидели, что светлое воинство отступало, а воинство чёрное торжествовало и намеревалось захватить то, что осталось от Ольдаветти. Но досмотреть это сон никому не удалось. Рано утром на лагерь рыцарей напали полчища сарацин. Страшны и упорны были эти нападения, и рыцарям пришлось отступить. Но, отступая, вместе с телами павших рыцарей они унесли и тело Ольдаветти, которое было похоронено по христианскому обряду в святой земле Палестины.

Когда до рыцарей Храма дошел слух о том, кто был и что делал Ольдаветти, они не пожалели о своем поступке, говоря: «Из лап дьявола мы охотно вырвали бы даже Каина, даже Иуду, хотя не имели бы с ними отношений, если бы они воскресли». На могиле Ольдаветти был поставлен крест и на нем написано: «Здесь лежит великий грешник, который стал потом воином за справедливое дело. Рано или поздно, но ему простятся грехи его страшные, ибо нет пределов милосердию Божию». Этим кончается рассказ моего прапрадеда, который всегда просил своих слушателей, отходя ко сну, помолиться и за душу страшного грешника Джузеппе Ольдаветти.