Глава I. Гордиев узел

Глава I. Гордиев узел

Роль Греции в человеческой эволюции сводится к главной идее, нашедшей свое отражение во всем мире. Ее можно сформулировать следующим образом: Эллинское творчество наиболее полно реализовало Божественное в Человеческом в форме Прекрасного. Сквозь него мы созерцаем могущественное воплощение этой божественной красоты и ее гармоничное выражение как в цивилизации, так и в искусстве. Мы все еще живем осколками этого творчества и отблесками этой идеи, но известны ли нам ее истоки и ее историческое значение? Другими словами, можем ли мы соединить в одну органичную цепь те откровения, которые ей предшествовали и которые следуют вслед за ней?

В этой связи Греция имеет уникальное положение и главенствующую роль. Она знаменует переход между древним циклом политеистических религий и христианством. Это гордиев узел, в котором сплетены все сокровенные нити, тянувшиеся из Азии в Европу, с Востока на Запад.

Смогли мы распутать этот пучок? Смогли проникнуть в самую глубь этого святилища? Несмотря на все наши изыскания и открытия мы очень далеки от этого мира и его лучезарных тайн.

Увы! Очарование разрушено, пронесшаяся над миром улыбка богов рассеялась как утренняя заря. Впоследствии ни один народ так не мечтал, никогда люди не находили такого чудесного равновесия между душой и телом, такого изысканного проникновения духа и материи, которое, по словам Платона, дало крылья Олимпийским атлетам. Сегодня строгие тени христианского аскетизма, ужасающего сооружения цивилизации, основанной на механицизме и утомительных построениях материалистической науки, теснятся и восстают как непреодолимые горные цепи между нами и светлой Аркадией, к которой влечет ностальгическое желание.

Две тысячи лет истории мы скрываем священную Грецию, и уже потеряли секрет ее божественного упоения, погруженного в мудрость и изощренное сладострастие. С другой стороны, мы силились считать, что она всегда составляла часть нас самих, ибо мы обязаны ей нашим искусством, нашей философией, и даже нашими науками. Бесспорно то, что мы все больше и больше проникаемся греческим гением, как необъясненным чудом.

Мы можем, следовательно, говорить об эллинском чуде с тем же правом, что и о чуде христианском, и лучшим символом этого чуда, на наш взгляд, является миф о Прометее, дерзком похитителе молнии, укравшем небесный огонь, чтобы принести его людям, отдать его искусствам, науке и свободе.

До сих пор историки находили объяснение эллинского мифа в стране и расе эллинов. Эти два фактора были, разумеется, необходимыми условиями. Если Европа представляется разветвлением Азии, то Греция, оканчивающаяся Пелопонесом и окруженная островами, выглядит наиболее изящной ветвью и цветочным букетом Европы. Заливы и мысы, тенистые долины и заоблачные вершины, все образы гор и морей вырисовывались и гармонично сочетались с простотой, полной великолепия. Говорили, что крутые и снежные вершины Фессалии высечены Титанами. Не были ли они созданы для того, чтобы стать троном Олимпийцев, а увитые плющем пещеры Киферона для того, чтобы покрыть любовь божественных женских духов земли, а миртовые леса и источники Аркадии, чтобы дать приют дриадам и нимфам? Равнины Элиды, Аргоса и Аттики не ожидали ли они галопа Кентавров и героических боев? Киклады, сеющие в фиолетовом море как перламутровые раковины, так и розовые цветы, украшая их пеной, не назывались ли они хороводами Нереид? Скала Акрополя, не требовала ли она самого Парфенона с бронзовой Девой, которая издали видна блеском своего шлема с эгретом? Наконец, мрачная воронка Дельф, господствующая между белыми вершинами Парнаса, этот «пуп земли», не кажется ли она предопределенным местом треножника Пифии, который сотрясается от голосов из бездны и дыхания небес? Вот, без сомнения, чудесное окружение, но колыбель, как бы ни была она хороша, еще не творит детей.

Многие народы, которые встречались, пересекались, обосновывались вместе с древними пеласгами в Элладе, фракийцы, этолийцы, ахейцы, лидийцы, эолийцы терпели они решая вместе с красотой земли загадки греческой религии и поэзии? В их лицах я замечаю два типа, в которых синтезировались качества всех рас — ионийцы и дорийцы. Ионийцы пришли из Азии, это те, которых индусы называют яванами, так сказать те, которые поклонялись Ионе, женской стороне божества и воспринятой ими мощи плодородной природы. Эти народы мужским Богам предпочитали богинь — Кибелу, Мать-Землю, сладострастную Астарту и изменчивую Гекату. Они олицетворяют женскую сторону греческой души, ее зеркало, освобожденный дух, склонность к определенной мягкости, но также и страсть, оргиастический дух и энтузиазм. Ионийцы встретились в Элладе лицом к лицу с дорийцами, воинственной и грубой расой, пришедшей с Севера, с холодных равнин Скифии, через поросшие лесом горы Фракии. Это были варвары; их крепкие тела дрожали в ледяных водах Стримона, но они носили в своих бесстрашных сердцах и рыжих волосах лучи гиперборейского Аполлона, о которых сохранилась память и на Делосе, и в Дельфах Они воплотили мужские элементы греческого духа. Их боги — это боги неба: Вулкан, Зевс, Аполлон; огонь, молния и свет Их героев зовут Геракл, убийца чудовищ, и Диоскуры, Кастор и Полидевк[95], укротители лошадей.

Борьба между ионийцами и дорийцами, которая усиливалась в соперничестве Афин и Спарты и в ужасной Пелопонесской войне, стала основой греческой истории и заполнила все своей продолжительностью и кровавой пышностью. Но достаточно ли ее для объяснения религии и поэзии Греции? Откуда исходит, что они изначально проявились как гармоничные построения, которые фантазия и вольности поэтов нисколько не поколебали? Откуда исходит единство греческого пантеона и его великолепная иерархия, ритмичная, словно шаги муз и полет Ириды между небом и землей? Заметьте, что эта иерархия с самого начала одинаково представлена и у ионийца Гомера и у дорийца Гесиода. Какой авторитет исходит от трибунала амфиктионии, заседавшего в Дельфах и принявшем решение о национальном единстве как верховенствующим над внутренними разногласиями? Кто, наконец, впервые с праисторических времен дал верховенство мужскому духу дорийцев над страстной и оргиастической мощью ионийцев, без растления и подавления, но подготовив, наоборот, величайший расцвет научной культуры?

Греческие поэты рассказывают, что Зевс, влюбленный в прекрасную Европу, превратился в гордого быка и увез ее на своей спине, чтобы доставить по лазурным волнам от теплых берегов Азии на дикий остров Крит. Впечатляющая картина ионических переселений и многочисленных похищений женщин в эти тяжелые, но веселые времена. Однако, следуя за мифом с его превосходным символизмом, какое обаяние Зевса, принявшего в пещере горы Ида свой человеческий облик, сквозь который блистал Бог, какие пламенные ласки превратили наивную деву в сильную женщину, которая должна была поочередно преобразиться в обольстительную Афродиту, стремительную Палладу и степенную Мельпомену? Эта гречанка притягивает нас к себе не только своей улыбкой, она очаровывает нас и мы противостоим глубинному пламени ее взора. Откуда у нее эта сила и эта магия? Вот загадка, вот проблема.

Земли и народа будет в крайнем случае достаточно, чтобы мы смогли объяснить легкомысленную, духовную, смешную и конечную Грецию, которую так хорошо причесали нам Тэн и Ренан, но в эту схему не вписывается ни страсть Ионии, ни дорийское величие[96]. Она прекрасна, эта Греция моряков и пастухов, благородных пиратов и утонченных художников. Она превосходно играет с жизнью, с идеями и с Богами. Она наслаждается ими и понемногу над ними смеется. Она дает нам возможность понять Феокрита, Аристофана, Антологию, риторов, софистов, афинских демагогов и жесткую политику Спарты. Но рядом с этой мирской и игривой Грецией есть и другая, более серьезная и волнующая. Это Греция Гомера и Гесиода, Пиндара и великих лириков, Фидия и Праксителя, Эсхила и Софокла, Эмпедокла, Гераклита, Пифагора и Платона. А греческую душу, проявившуюся в этих великих индивидуальностях, нельзя объяснить ни землей, ни расой, ни временем, но только сверхчеловеческим вдохновением, заставляющем ее волноваться, Упадочная Греция, которую нам так часто выдают за истинную, и не только в последнее время, — это видимость и прах ее разлагающегося духа.

Как и все великие народы, Греция в доисторический период имела религиозное откровение, адаптированное к ее природе и миссии, откровение, которое оставило след в ее легендах и установлениях, источник света и жизни, питающий ее шедевры и не иссякший после их порождения. Одним словом, за Грецией видимой есть Греция невидимая. Только это объясняет ее архиважность, так как именно она себя создала и организовала. Свои тайны она скрыла от нас в Мистериях, которые защищались клятвой безмолвия и покаранием смертью, предписанным Ареопагом всем тем, кто ее нарушал. В то время, как орфические фрагменты, аллюзии Платона, трактаты Плутарха[97], болтливость философов Александрии, полемики Отцов Церкви, топография элевсинских руин и их характерные надписи позволяют нам составить представление о сущности и символике этой тайной религии[98].

Смело же войдем в полумрак двух наиболее почитаемых в Греции храмов, в Дельфах и Элевсине. Там перед нами предстанут два божества, олицетворяющие два противоположных полюса греческой души и давшие нам от нее ключ — Аполлон и Дионис.

Аполлон преимущественно дорийский Бог, вдохновитель мудрости и пророчеств, учитель индивидуального познания и дисциплины. Он солнечный Глагол Зевса, Бога всевышнего и бесконечного, проявляющего Архетипы вещей. Когда Аполлон говорит о свете или звуке, об искусстве или лире, о поэзии или музыке, в его лице непосредственно проявляется отец, язык чистого Духа всех душ. Драгоценный вестник непостижимого неба и творящего света, дремлющий в первозданной ночи, благодетельный, к которому взывают, грозный, которого отвергают, непостижимый для людей, он парит над временем и пространством в своем незапятнанном великолепии.

Дионис — это второй Глагол Зевса, но насколько отличается он от первого, этот сын молнии и Семелы! Мы находим в нем проявление самого Бога в видимом мире, его сошествие в материю, его обращение в земной природе, растительной, животной и человеческой, где он распыляется и дробится до бесконечности. Бог жертвоприношений и сладострастия, смерти и возрождения, воплощения и безжизненности. Благодаря своему распылению и проникновению в души Великого Всего, он одновременно выплескивает радость и горе, льет потоки упоения, страдания и энтузиазма. Он ужасен и добр, злосчастен и возвышен. Ибо оплодотворяет творения, он присутствует и в метаморфозах, потрясениях, полных изменений, и само его безудержное желание, погружающее в толщу бездны, может заставить его возобновить чудесное стремление в чистый эфир Зевса, где одни только солнца светят сквозь архетипы миров.

Если сказать одним словом, Аполлон — это статический Бог Откровения, а Дионис — динамический Бог Эволюции. Их столкновения, конфликты и временные альянсы определяют историю греческой души с эзотерической точки зрения.

Эта история имеет три этапа: первобытный орфизм, Элевсинские мистерии и трагедия Афин. Эти три светлых момента каждый раз показывают нам победу аполлонического принципа над принципом дионисийским, и последующее примирение соперников. Предоставленный самому себе, Дионис дает волю страстям, затерявшимся в бесконечности, но, под воздействием Аполлона проявляет очарование и чудесные силы. Греция обозначила, следовательно, это уникальное событие материи, когда космические силы в их неравной борьбе с другими народами, достигли совершенного равновесия и определенного их гармонического объединения. Соглашение Аполлона и Диониса является шедевром эллинской религии и тайной священной Греции[99].

Вот таким образом нам представлялась искаженная и спутанная в затянутом клубке сила наиболее мистеризированного во Вселенной гордиева узла греческого духа. Но у меня нет меча Александра, чтобы разрубить его! Попытаюсь распутать, по крайней мере, несколько его нитей. Как и в видимую нам Грецию, постараемся проникнуть в Грецию, которая для нас невидима. После быстрого взгляда на полихромный фасад храма, сверкающий статуями и трофеями, мы войдем в сам храм. Возможно, там мы увидим силы распорядительницы чудес, которой мы восхищались снаружи.