9
9
Дон Хуан, казалось, хотел, чтобы я работал с травой дьявола как можно больше. Такое предпочтение никак не отвечало высказанной им неприязни к этой силе. Он объяснился, что приближается время, когда мне надо будет опять курить, и к этому времени мне следует получше узнать силу травы дьявола. Не раз он предлагал мне по крайней мере испытать траву дьявола еще одним колдовством с ящерицами. Я долго обдумывал эту идею. Настойчивость дона Хуана драматично возрастала, пока я не почувствовал себя обязанным выполнить его требование. И принял решение поворожить о некоторых украденных вещах.
Понедельник, 28 декабря 1964 года
В субботу, 19 декабря, я срезал корень дурмана. Подождал, пока стемнело, чтобы исполнить свои танцы вокруг растения. За ночь приготовил экстракт корня и в воскресенье, примерно в 6 часов утра, пришел к месту своего растения. Я сел перед ним. Все наставления дона Хуана о процедуре у меня были тщательно записаны. Я вновь перечитал свои записки и сообразил, что размалывать семена нужно не в этом месте. Каким-то образом то, что я просто находился перед растением, рождало во мне редкую эмоциональную устойчивость, ясность мысли и способность сосредоточиться на своих действиях, чего я обычно совсем лишен.
Я следовал инструкциям в точности, так рассчитав время, чтобы паста и корень были готовы к концу дня. В пять вечера я уже занялся поимкой ящериц. За полтора часа перепробовал все способы, какие только мог придумать, но все неудачно.
Сидя перед кустом дурмана, я ломал голову, как все-таки добиться своего, и вдруг вспомнил идею дона Хуана, что с ящерицами нужно поговорить. Сначала мне было не по себе — я чувствовал себя неудобно, словно перед публикой. Но скоро это ощущение пропало, и я продолжал говорить. Почти совсем стемнело. Я поднял камень. Под ним была ящерица. Она казалась застывшей.
Я взял ее. И тут же увидел, что рядом, под другим камнем, застыла еще одна ящерица. Обе они даже не вырывались.
Зашивать им рот и веки оказалось труднее всего. Я заметил, что дон Хуан сообщил некий смысл бесповоротности моим поступкам. Сам он стоял на том, что, когда начинаешь действовать, останавливаться уже нельзя. И тем не менее, захоти я остановиться, ничто не могло бы мне в этом помешать. Может быть, я просто не хотел останавливаться.
Я отпустил одну ящерицу, и она побежала в северо-восточном направлении — знак удачного, но трудного колдовства. Я привязал другую ящерицу к плечу и смазал виски пастой, как предписывалось. Ящерица не двигалась; на секунду я подумал, что она умерла, а дон Хуан ничего не говорил мне о том, что делать, если такое случится. Но она просто оцепенела.
Я выпил снадобье и немного подождал. Ничего необычного со мной не происходило. Я начал растирать пасту у себя на висках. Наложил ее 25 раз. Затем, совершенно механически, как во сне, несколько раз мазнул по лбу. Я сразу же понял свою ошибку и поспешно стер пасту. На лбу выступила испарина. Меня лихорадило. Необъятное отчаяние охватило меня, потому что дон Хуан строго советовал не наносить пасту на лоб. Страх сменился чувством абсолютного одиночества, чувством обреченности. Я сам себе это устроил. Случись со мной беда, нет никого, кто бы мне помог. Хотелось убежать. Я испытывал тревожную нерешительность, совсем не знал, что делать. Поток мыслей затопил сознание, они сменялись с невероятной скоростью. Я заметил, что это довольно странные мысли, то есть они казались странными, чужими, потому что возникали иначе, чем обычно. Мне известно, как я думаю. Мои мысли имеют определенный порядок, который присущ именно мне, и любое отклонение заметно.
Одна из чужих мыслей была высказыванием кого-то из писателей. И прозвучала, как я смутно помню, словно голос или некое звучание на заднем плане. Это случилось так быстро, что заставило меня вздрогнуть. Я затаился, чтобы ее осмыслить, но она вытеснилась какой-то обычной мыслью. Я был уверен, что читал это высказывание, но не мог вспомнить автора. Внезапно я понял, что это Альфред Кребер. Тогда хлопнула еще одна чужая мысль и сказала, что это не Кребер, а Георг Зиммель. Я настаивал, что автор высказывания Кребер, и сразу вслед за этим поймал себя на том, что нахожусь в гуще спора с самим собой. И напрочь забыл о своем чувстве обреченности.
Мои веки отяжелели, будто под действием снотворного. Хотя никогда никакого снотворного я не принимал, именно такое сравнение пришло мне на ум. Я засыпал. Захотелось пойти к машине и забраться в нее, но я не мог двинуться.
Потом, совсем неожиданно, я проснулся или, вернее, ясно почувствовал, что проснулся. Сразу захотелось узнать, сколько теперь времени. Я огляделся. Растения дурмана рядом уже не было — я оказался в ином месте. Сам факт еще одного опыта гадания воспринимался с безразличием. По часам над моей головой было 12.35. Я знал, что это полдень.
Прямо передо мной какой-то парень нес пачку бумаг. Я чуть не касался его. Видел пульсирующую вену у него на шее и слышал частое биение его сердца. Я углубился в то, что видел, и не уделял в это время внимания качеству своих мыслей. Затем я услышал «голос», описывающий всю сцену, говорящий мне прямо в ухо, — и понял, что этот «голос» был чужим в моем уме.
Я так увлекся слушанием, что зримая сцена перестала меня интересовать. «Голос» был у моего правого уха, прямо над плечом. Он-то и создавал сцену, описывая ее. Но он слушался моей воли — в любой момент я мог остановить его и заняться деталями того, о чем говорилось, пока я просто слушал. Я «слышалвидел» всю последовательность действий молодого человека. Голосок продолжал описывать их в мельчайших деталях, но сами они почему-то были неважны. Голос был явлением сверхъестественным. Трижды я пытался повернуться и посмотреть на того, кто там говорит. Пытался повернуть голову направо, неожиданно крутнуться назад, чтобы увидеть, есть ли там кто-нибудь. Но каждый раз зрение мое становилось расплывчатым. Подумалось: «Я оттого не могу повернуться, что эта сцена не из обыденной реальности». И эта мысль была моей собственной.
Вот тогда я сосредоточился на одном только голосе. Он, казалось, исходил из моего плеча. Он был совершенно ясен, хотя и был тоненьким голоском. Однако не голосом ребенка и не фальцетом, а голосом миниатюрного мужчины. И это был не мой голос. Я предполагал, что говорит он по-английски. Как я ни пытался нарочно уловить этот голос, он затихал тут же или становился неясным, а сцена мутнела. Созрело некое сравнение. Голос был похож на картинку, созданную пылинками на ресницах или кровяными сосудами на оболочке глаза, на ту червеобразную форму, которую можно видеть, пока не смотришь на нее прямо. Но в ту секунду, когда попытаешься взглянуть на нее, она ускользает из поля зрения вместе с движением глазного яблока.
Я полностью потерял интерес к действию. По мере того как я слушал, голос все усложнялся. То, что я считал голосом, стало больше походить на что-то, нашептывающее мысли мне на ухо. Но это неточно. Что-то думало за меня. Мысли были вне меня. Я знал, что это так, потому что мог удерживать свои собственные мысли и мысли «другого» в одно и то же время.
Через какое-то время создаваемые голосом сцены с тем парнем уже не имели ничего общего с моим первоначальным вопросом о потерянных вещах. Он делал что-то очень сложное. Действия снова приобрели для меня значение, и я уже не обращал внимание на голос. Я начал терять терпение; я хотел остановиться, подумал: «Как мне закончить это?» Голос над ухом сказал, что для этого надо вернуться в каньон. Я спросил, как это сделать, и голос ответил, что надо думать о своем растении.
Я подумал о своем растении. Обычно я сидел прямо перед ним. И делал это так часто, что визуализировать его не составило никакого труда. Я считал, что то, как я его теперь вижу, — еще одна галлюцинация, но голос сказал, что я «вернулся»! Я напряженно вслушался. Только тишина. Растение дурмана передо мной казалось таким же реальным, как и все, что я только что видел, но его я мог трогать, мог вокруг него двигаться.
Я встал и пошел к машине. Усилие истощило меня. Я сел и закрыл глаза. Поташнивало, голова кружилась. В ушах звенело.
Что-то вдруг соскользнуло мне на грудь. Это была ящерица. Я сразу вспомнил наставления дона Хуана насчет того, чтобы отпустить ее. Вернулся к своему растению и отвязал ящерицу. Не хотелось даже смотреть, была она мертвой или живой. Я разбил глиняный горшок с пастой и ногой набросал на него земли. Потом забрался в машину и уснул.
Четверг, 24 декабря 1964 года
Сегодня я пересказал все свои приключения дону Хуану. Как обычно, он выслушал меня не перебивая. После чего между нами произошел следующий разговор.
— Кое-что ты сделал очень зря.
— Я знаю. Это была очень глупая ошибка. Случайность.
— Нет случайностей, когда имеешь дело с травой дьявола. Я говорил тебе, что она все время будет тебя испытывать. Видно, ты или уж очень силен, или действительно нравишься траве. Центр лба только для великих брухо, которые знают, как обращаться с ее силой.
— Что случится, если человек потрет себе пастой лоб?
— Если этот человек не великий брухо, то он просто никогда не вернется из путешествия.
— Ты сам когда-нибудь мазал пастой лоб, дон Хуан?
— Никогда. Мой бенефактор говорил мне, что очень немногие возвращаются из такого путешествия. Человек может отсутствовать месяцами, и другим приходится заботиться о нем все это время. Бенефактор говорил, что ящерицы могут взять человека хоть на край света и по его просьбе показать ему самые чудесные вещи.
— Знаешь ли ты кого-то, совершившего такое путешествие?
— Да. Мой бенефактор. Но он никогда не говорил мне, как оттуда вернуться.
— Разве так трудно вернуться, дон Хуан?
— Да, трудно. Вот почему твои поступки и впрямь меня поражают. У тебя нет никакой последовательности, а мы обязаны придерживаться определенных шагов, потому что именно в таких шагах приобретает человек силу. Без них мы ничто.
Несколько часов мы молчали. Он, казалось, глубоко о чем-то раздумывал.
Суббота, 26 декабря 1964 года
Дон Хуан спросил, пришлось ли мне искать ящериц. Я ответил, что искал их, но не смог найти. На мой вопрос, что бы случилось, если одна из ящериц умерла бы у меня в руках, он ответил, что гибель ящерицы вообще событие несчастливое. Если умрет ящерица с зашитым ртом, причем в любое время, то продолжать колдовство нет смысла, сказал он. Это будет означать, что ящерицы порвали дружбу со мной, и мне придется надолго отложить дальнейшее учение о траве дьявола.
— На какое время, дон Хуан? — спросил я.
— Два года или больше.
— А что случилось бы, если бы умерла и вторая ящерица?
— Если умерла вторая ящерица, ты по-настоящему в опасности. Ты бы оказался один, без гида. Если бы она умерла до начала колдовства, то ты мог бы прекратить его. Ты также должен был бы отказаться от травы дьявола. Если бы ящерица умерла у тебя на плече после начала колдовства, тебе пришлось бы его продолжать, а это уж действительно было бы безумием.
— Почему это было бы безумием?
— Потому что при таких условиях все бессмысленно. Ты один, без гида, и ты видишь устрашающие бессмысленные вещи.
— Что ты имеешь в виду под «бессмысленными вещами»?
— То, что мы видим сами. То, что мы видим, когда не имеем направления. Это значит, что трава дьявола старается от тебя отделаться, отпихивает тебя прочь.
— Знаешь ли ты кого-нибудь, кто испытал это?
— Да, я сам. Без мудрости ящериц я сошел с ума.
— Что ты видел, дон Хуан?
— Кучу чепухи. Что еще мог я увидеть без направления?
Понедельник, 28 декабря 1964 года
— Ты говорил, дон Хуан, что трава дьявола испытывает людей. Что ты этим хотел сказать?
— Трава дьявола подобна женщине, и — так же как женщина — она завлекает мужчин. Она ставит им ловушки на каждом повороте. Она подловила тебя, когда заставила помазать пастой лоб. Она попробует это снова, и ты, вероятно, попадешься. Я предупреждаю тебя об этом. Не принимай ее со страстью; трава дьявола — это только один из путей к секретам человека знания. Есть и другие пути. А ее ловушка как раз в том, чтобы заставить тебя поверить, что ее путь — единственный. Я говорю, что бесполезно тратить всю свою жизнь на один-единственный путь, особенно если этот путь не имеет сердца.
— Но как ты знаешь, дон Хуан, что у пути нет сердца?
— Прежде чем решительно вступить на путь, спроси себя: имеет ли он сердце? Если нет, то ты будешь об этом знать и сможешь тогда выбрать другой путь.
— А как я узнаю, есть у этого пути сердце или нет?
— Это всякий узнает. Беда в том, что никто не задает вопроса; и когда человек наконец поймет, что выбрал путь без сердца, этот путь уже готов убить его. Вот тут лишь очень немногие способны прекратить свои сомнения и оставить его.
— С чего мне начать, дон Хуан, чтобы должным образом задать себе этот вопрос?
— Просто задай его.
— Так есть ли какой-то верный метод, чтобы не обмануть самого себя и не принять за «да» действительное «нет»?
— А зачем тебе лгать самому себе?
— Может быть, потому, что в этот момент путь будет казаться приятным и радостным.
— Чепуха. Путь без сердца никогда не бывает радостным. Тяжкий труд нужен, чтобы только вступить на него. А вот путь с сердцем легок. Тебе не придется работать, чтобы любить его.
Дон Хуан внезапно сменил тему и оглушил меня идеей, будто мне нравится трава дьявола. Я вынужден был признать, что, пожалуй, предпочитаю ее. Он спросил, как я отношусь к его союзнику — дымку, и мне пришлось сознаться, что одна только мысль о нем пугает меня до потери чувств.
— Я говорил тебе, что при выборе пути надо быть свободным от страха и амбиции. Но дымок ослепляет тебя страхом, а трава дьявола ослепляет амбицией.
Я возразил, что амбиция нужна даже для того, чтобы вступить на какой-либо путь, и что его утверждение, будто следует быть свободным от амбиции, не имеет смысла. Человеку нужна амбиция для того, чтобы учиться.
— В желании учиться нет амбиции, — сказал он. — Это наш человеческий жребий — хотеть знать; но с травой дьявола ты стремишься к силе, а это амбиция, потому что ты не стремишься знать. Не позволяй траве дьявола ослепить тебя. Ты уже зацеплен. Она опутывает мужчин и дает им ощущение силы, как будто они в состоянии совершать такие вещи, которые никакой обычный человек совершить не может. Но в этом ее ловушка. И еще: путь без сердца обернется против человека и уничтожит его. Немного нужно, чтобы умереть, искать смерть значит ничего не искать.