14
14
25 сентября 1969 года
В доме дона Хуана было что-то жуткое. На секунду я решил, что он спрятался где-то поблизости, чтобы напугать меня. Я покричал ему, а затем собрал достаточно мужества, чтобы войти внутрь. Дона Хуана там не было. Поставив на штабель дров две сумки бакалейных товаров, которые я привез, я сел дожидаться его, как делал много раз раньше. Но в первый раз за все годы моей связи с доном Хуаном мне было страшно оставаться одному в его доме. Я чувствовал присутствие кого-то невидимого. Потом я вспомнил, что несколько лет назад у меня было то же самое неясное чувство, что что-то неизвестное бродит вокруг меня, когда я один. Вскочив на ноги, я выбежал из дома.
Я приехал, чтобы увидеть дона Хуана и рассказать ему, что накопившиеся последствия задачи виденья начали действовать на меня. Я стал чувствовать беспокойство, смутные страхи без какой-либо очевидной причины, утомление без усталости. Одиночество в доме дона Хуана заставило меня полностью вспомнить, как копился раньше мой страх.
След страха уходил на годы назад, когда дон Хуан вызвал очень странное столкновение между женщиной-магом, которую он называл Ла Каталина, и мной. Это началось 23 ноября 1961 года, когда я нашел его дома с вывихнутой лодыжкой. Он объяснил, что у него был враг — ведьма, которая могла оборачиваться черным дроздом и пыталась убить его.
— Как только смогу ходить, я покажу тебе, кто эта женщина, — сказал дон Хуан. — Ты должен знать, кто она такая.
— Почему она хочет тебя убить?
Он нетерпеливо пожал плечами и отказался сказать что-нибудь еще.
Я вернулся десять дней спустя и нашел его совершенно здоровым. Он покрутил своей лодыжкой, чтобы продемонстрировать мне, что она в прекрасном состоянии, и приписал свое быстрое выздоровление природе лубка, который он сам сделал.
— Хорошо, что ты здесь, — сказал он. — Сегодня я собираюсь взять тебя в небольшое путешествие.
Затем он велел мне ехать в безлюдное место. Мы остановились там; дон Хуан вытянул ноги и удобно устроился на сиденье, как будто собираясь вздремнуть. Он велел мне расслабиться и оставаться совершенно спокойным; он сказал, что мы должны быть как можно незаметнее до наступления сумерек, потому что поздний вечер был очень опасным временем для дела, которым мы занимались.
— Каким делом мы занимаемся? — спросил я.
— Мы здесь для того, чтобы следить за Ла Каталиной, — сказал он.
Когда стало очень темно, мы незаметно вышли из машины и очень медленно и бесшумно вошли в пустынный чапараль.
С места, где мы остановились, я разглядел темные силуэты холмов по обеим сторонам. Мы были в плоском, довольно широком каньоне. Дон Хуан дал мне подробные инструкции о том, как оставаться слитым с чапаралем, и научил меня сидеть «бодрствуя», как он это назвал. Он велел мне подогнуть правую ногу под левое бедро и сохранять левую ногу в согнутом положении. Он объяснил, что подогнутая нога используется как пружина для того, чтобы встать с большей скоростью, если это будет необходимо. Затем он велел мне сесть лицом на запад, потому что это было направление дома женщины. Он сел рядом со мною, справа, и шепотом велел сфокусировать глаза на земле и ждать нечто вроде волны ветра, от которой по кустам пройдет рябь. Когда рябь коснется кустов, на которых был сфокусирован мой взгляд, я должен был посмотреть вверх и увидеть колдунью во всем ее «великолепном зловещем блеске». Дон Хуан употребил именно эти слова. Когда я попросил его объяснить, что он имеет в виду, он сказал, что, если я обнаружу рябь, я просто должен посмотреть вверх и увидеть все сам, потому что «летящий маг» был таким необыкновенным зрелищем, что это не поддавалось описанию.
Дул довольно устойчивый ветер, и мне много раз казалось, что я заметил на кустах рябь. Каждый раз я поднимал глаза, готовясь к трансцендентальному переживанию, но не видел ничего. Каждый раз, когда ветер обдувал кусты, дон Хуан энергично бил ногой по земле, крутясь и двигая руками, словно плетьми. Сила его движений была необычной.
После нескольких неудачных попыток увидеть колдунью «в полете» я приобрел уверенность, что не стану свидетелем трансцендентального события, но демонстрация «силы» доном Хуаном была настолько изысканна, что я не возражал бы провести там целую ночь.
На рассвете дон Хуан сел рядом со мной. Он казался совершенно истощенным. Он еле мог двигаться. Он лег на спину и пробормотал, что ему не удалось «пронзить женщину». Я был сильно заинтригован этим заявлением; он повторил его несколько раз, и каждый раз его тон становился все более унылым, более отчаянным. Я начал переживать необычное беспокойство. Мне было очень легко спроецировать свои чувства на настроение дона Хуана.
Дон Хуан ничего не упоминал ни об этом случае, ни о женщине несколько месяцев. Я думал, что он или забыл, или разрешил все это дело. Однако однажды я нашел его в очень взволнованном настроении, и в манере, которая совершенно не соответствовала его природному спокойствию, он сообщил мне, что «черный дрозд» стоял перед ним предыдущей ночью, едва не касаясь его, а он даже не проснулся. Искусство женщины было таким, что он совсем не чувствовал ее присутствия. Он сказал, что он, к счастью, проснулся в последний момент, чтобы успеть приготовиться к ужасному бою за свою жизнь. Тон дона Хуана был трогательным, почти патетическим. Я ощутил захватывающий порыв сочувствия и беспокойства.
Мрачно и драматически он подтвердил, что у него нет способа остановить ее и что следующий раз, когда она приблизится к нему, будет его последним днем на земле. Я пришел в уныние и был едва не в слезах. Дон Хуан, казалось, заметил мое глубокое беспокойство и засмеялся — как я подумал, храбро. Он похлопал меня по спине и сказал, что я не должен волноваться, что он еще не полностью пропал, потому что у него осталась одна карта, козырная карта.
— Воин живет стратегически, — сказал он, улыбаясь. — Воин никогда не берется за груз, который не может удержать в руках.
У улыбки дона Хуана была сила разгонять зловещие предчувствия. Я ощутил приподнятость, и мы оба засмеялись. Он потрепал меня по голове.
— Ты знаешь, изо всех вещей на земле ты — это моя последняя карта, — сказал он отрывисто, взглянув прямо мне в глаза.
— Что?
— Ты — моя козырная карта в бою против этой ведьмы.
Я не понял, что он имеет в виду, и он объяснил, что женщина не знала меня и что, если я поступлю так, как он укажет, у меня будет более чем хороший шанс «пронзить ее».
— Что ты имеешь в виду под «пронзить ее»?
— Ты не можешь убить ее, но должен пронзить ее, как воздушный шар. Если ты сделаешь это, она оставит меня в покое. Но не думай об этом. Я скажу тебе, что делать, когда придет время.
Прошли месяцы. Я забыл этот случай и, как-то приехав к нему, был удивлен тем, что дон Хуан выбежал из дома и не дал мне выйти из машины.
— Ты должен уехать немедленно, — прошептал он с поразившей меня настойчивостью. — Слушай внимательно. Купи ружье или достань его каким угодно способом; не приноси мне свое собственное ружье, понимаешь? Достань любое ружье, за исключением своего собственного, и принеси его сюда немедленно.
— Зачем тебе ружье?
— Отправляйся сейчас же!
Я вернулся с ружьем. У меня не было достаточно денег, чтобы купить его, но мой друг дал мне свое старое ружье. Дон Хуан не посмотрел на него и объяснил, смеясь, что был резок со мною, потому что черный дрозд была на крыше дома и он не хотел, чтобы она видела меня.
— Когда я обнаружил черного дрозда на крыше, у меня возникла мысль, что ты мог бы принести ружье и пронзить ее с его помощью, — сказал дон Хуан выразительно. — Я не хочу, чтобы с тобою что-нибудь случилось, поэтому я и предложил, чтобы ты купил ружье или достал его каким-нибудь другим путем. Видишь ли, ты должен уничтожить ружье после выполнения задачи.
— О какой задаче ты говоришь?
— Ты должен попытаться пронзить женщину с помощью ружья.
Он заставил меня вычистить ружье, натерев его свежими листьями и стеблями по-особому пахнущего растения. Он сам протер оба патрона и вложил их в стволы. Затем он сказал, что мне следует спрятаться перед домом и ждать, пока черный дрозд не сядет на крышу, а затем, тщательно прицелившись, выпалить из обоих стволов. Эффект удивления в большей степени, чем дробь, пронзит женщину, и если я буду сильным и решительным, то заставлю ее оставить его в покое. Поэтому мой прицел должен быть безупречным и таким же — мое решение пронзить ее.
— Ты должен закричать в момент выстрела, — сказал он. — Это должен быть мощный и пронзительный выкрик.
Затем он сложил кучу из связок бамбука и дров в трех метрах от рамады своего дома. Он велел мне опереться на кучу. Положение было вполне удобным. Я как бы полусидел; моя спина была хорошо подперта, и у меня был прекрасный вид на крышу.
Он сказал, что ведьме было еще слишком рано выходить и что до темноты мы сделаем все приготовления; затем он притворился, что заперся в доме, чтобы привлечь ее и вызвать еще одно нападение на себя. Он велел мне расслабиться и найти удобное положение, чтобы я мог выстрелить, не делая движений. Он заставил меня прицелиться в крышу пару раз и заключил, что я поднимаю ружье к плечу и целюсь слишком медленно и неловко. Затем он соорудил подпорку для ружья. Он сделал два глубоких отверстия острым железным прутом, воткнул в них две раздвоенные палки и привязал между их развилками длинную жердь. Конструкция давала мне упор для стрельбы и позволяла держать ружье наведенным на крышу.
Дон Хуан посмотрел на небо и сказал, что ему пора идти в дом. Он встал и молча пошел внутрь, последний раз напомнив, что мое предприятие не было шуткой и что я должен поразить птицу с первого выстрела.
После того как дон Хуан ушел, всего лишь несколько минут продолжались сумерки, а затем стало совершенно темно. Казалось, что темнота дожидалась, пока я останусь один, и внезапно опустилась на меня. Я попытался сфокусировать глаза на крыше, которая вырисовывалась на фоне неба; некоторое время на горизонте было достаточно света, и очертания крыши были еще видны, но затем небо стало черным, и я едва мог разглядеть дом. Я сохранял глаза сфокусированными на крыше несколько часов, не замечая совсем ничего. Видел пару сов, пролетевших к северу; размах их крыльев был весьма примечательным, и их нельзя было принять за черных дроздов. В определенный момент, однако, я отчетливо заметил черный контур маленькой птицы, севшей на крышу. Это определенно была птица! Мое сердце начало сильно стучать; я почувствовал гул в ушах. Я прицелился в птицу и спустил оба курка. Звук выстрела был довольно громким. Я почувствовал сильную отдачу ружейного приклада в плечо, и в тот же самый момент услышал пронзительный и ужасающий человеческий крик. Он был громким и жутким и, казалось, шел с крыши. У меня был момент полного замешательства. Затем я вспомнил, что дон Хуан велел мне закричать в момент выстрела, а я забыл это сделать. Я собирался перезарядить ружье, когда дон Хуан открыл дверь и выбежал наружу. У него с собой была керосиновая лампа. Он казался очень взволнованным.
— Я думаю, ты попал в нее, — сказал он. — Теперь мы должны найти мертвую птицу.
Он принес лестницу и велел мне залезть и посмотреть на рамаду, но я ничего не нашел. Он влез туда сам и некоторое время смотрел с теми же результатами.
— Может быть, ты разнес птицу на куски, — сказал дон Хуан. — В таком случае мы должны найти хотя бы перо.
Сначала мы смотрели все вокруг рамады, а затем — вокруг дома. Мы искали до утра при свете лампы. Затем снова начали изучать всю поверхность, которую осмотрели за ночь. Около одиннадцати часов утра дон Хуан прекратил наши поиски. Он удрученно сел, простовато улыбнулся мне и сказал, что мне не удалось остановить его врага и что теперь, более чем когда-либо прежде, его жизнь не стоит крика совы, потому что женщина была, несомненно, раздражена и жаждала отомстить.
— Ты, однако, в безопасности, — сказал дон Хуан ободряюще, — женщина не знает тебя.
Когда я шел к машине, чтобы вернуться домой, я спросил его, надо ли уничтожать ружье. Он сказал, что ружье не сделало ничего и что я могу вернуть его владельцу. Я заметил глубокое отчаяние в глазах дона Хуана. Меня это до того тронуло, что я был недалек от слез.
— Чем я могу помочь тебе? — спросил я.
— Ты ничего не можешь сделать, — сказал дон Хуан.
Мы молчали некоторое время. Я хотел уехать немедленно. Я чувствовал гнетущую муку. Мне было неловко.
— Хотел бы ты действительно попытаться помочь мне? — спросил дон Хуан тоном ребенка.
Я снова сказал ему, что весь целиком в его распоряжении, а моя привязанность к нему настолько глубока, что я готов предпринять что угодно, чтобы помочь ему.
Дон Хуан улыбнулся и снова спросил, говорю ли я всерьез, и я горячо подтвердил желание помочь ему.
— Если ты говоришь правду, — сказал он, — у меня есть еще один шанс.
Он казался обрадованным. Он широко улыбнулся и несколько раз хлопнул в ладоши, как делал всегда, когда хотел выразить свое удовольствие. Изменение его настроения было таким удивительным, что оно захватило и меня. Я внезапно почувствовал, что угнетенность, тоска исчезли и жизнь опять необъяснимо хороша. Дон Хуан сел, и я сделал то же самое. Он долгое время смотрел на меня и затем очень спокойно и взвешенно стал говорить, что я действительно единственный человек, который может помочь ему в тот момент, и потому он собирается попросить меня сделать нечто очень опасное и необычное.
Он остановился на миг, как будто хотел нового подтверждения с моей стороны, и я вновь подтвердил твердое желание сделать все, что угодно, для него.
— Я собираюсь дать тебе оружие, чтобы пронзить ее, — сказал он.
Он вынул из своей сумки длинный предмет и вручил его мне. Я взял его, осмотрел и чуть не выронил.
— Это дикий кабан, — продолжал он. — Ты должен пронзить ее этим.
Предмет, который я держал, был сухой передней ногой кабана. Шкура была уродливой, а щетина была отвратительной на ощупь. Копыто было целым, и его две половины были вытянуты вперед, как будто нога напряжена. Он быстро забрал ее назад.
— Ты должен забить кабана прямо в ее пупок, — сказал дон Хуан.
— Что? — спросил я слабым голосом.
— Ты должен взять кабана в левую руку и заколоть им ее. Она — колдунья, и кабан войдет ей в живот, и никто на свете, за исключением другого мага, не увидит его воткнутым. Это не обычная битва, а дело магов. Опасность, которой ты подвергаешься, заключена в том, что, если тебе не удастся пронзить ее, она может уложить тебя на месте или ее компаньоны и родственники застрелят или зарежут тебя. С другой стороны, ты можешь уйти без единой царапины. Если ты добьешься успеха, для нее наступит ужасное время — с кабаном в теле она оставит меня в покое.
Гнетущая тоска охватила меня снова. Я был глубоко привязан к дону Хуану; Я восхищался им. Ко времени этой поразительной просьбы я уже научился смотреть на его образ жизни и на его знание как на высшее достижение. Как можно было позволить умереть такому человеку? И все же как можно было сознательно рисковать своей жизнью? Я погрузился в свои размышления и не замечал, что дон Хуан встал и стоит около меня, пока он не похлопал меня по плечу. Я поднял глаза; он благожелательно улыбался.
— Когда почувствуешь, что действительно хочешь помочь мне, ты должен вернуться, — сказал он, — но не раньше. Если ты вернешься, я знаю, что нам надо будет сделать. Теперь отправляйся! Если ты не захочешь вернуться, я это тоже пойму.
Я автоматически поднялся, сел в машину и поехал. Дон Хуан действительно спустил меня с крючка. Я мог уехать и никогда не возвращаться, но почему-то мысль о том, что я свободен уехать, не успокаивала меня. Я ехал еще некоторое время, а затем импульсивно повернул и покатил назад к дому дона Хуана.
Он все еще сидел под своей рамадой и не казался удивленным, увидев меня.
— Садись, — сказал он. — На западе прекрасные тучи. Скоро будет темно. Сиди спокойно и позволь сумеркам охватить тебя. Сейчас делай все, что хочешь, но, когда я скажу, посмотри прямо на те блестящие облака и попроси сумерки дать тебе силу и спокойствие.
Около двух часов я сидел лицом к облакам на западе. Дон Хуан вошел в дом и остался внутри. Когда стало темно, он вернулся.
— Сумерки пришли, — сказал он. — Встань! Не закрывай глаза, смотри прямо на облака; подними руку с открытыми ладонями и вытянутыми пальцами и беги на месте.
Я последовал его инструкциям; подняв руки над головой, я побежал. Дон Хуан подошел сбоку и корректировал мои движения. Он вложил ногу кабана в ладонь моей левой руки и велел мне прижать ее большим пальцем. Затем он опустил мои руки вниз, пока они не стали указывать на оранжевые и темно-серые тучи над горизонтом на западе; он заставил меня раскрыть пальцы подобно вееру и велел мне не сгибать их. Решающее значение имело то, чтобы я сохранил свои пальцы распрямленными, потому что если бы я закрыл их, то не просил бы сумерки о силе и спокойствии, а угрожал бы им. Он также исправил мой бег. Он сказал, что мой бег должен быть спокойным и однообразным, как будто я действительно бегу к сумеркам с протянутыми руками.
Я не мог заснуть в эту ночь. Было так, как будто вместо того, чтобы успокоить меня, сумерки возбудили во мне бешенство.
— У меня в жизни еще столько незаконченного, — сказал я. — Так много неразрешенных вещей.
Дон Хуан мягко хихикнул.
— В мире нет ничего незаконченного, — сказал он. — Ничто не окончено, и, однако, нет ничего неразрешенного. Иди спать.
Слова дона Хуана были необычайно успокаивающими.
Около десяти часов на следующее утро дон Хуан дал мне что-то поесть, и затем мы отправились в путь. Он прошептал, что мы должны подойти к женщине около полудня или перед полуднем, если возможно. По его словам, идеальным временем были ранние часы дня, потому что ведьма всегда имеет меньше сил и осознанности утром, но никогда не уйдет из-под защиты своего дома в эти часы. Я не задавал никаких вопросов. Он указал мне дорогу до шоссе и в определенном месте велел остановиться и припарковать машину у дороги. Он сказал, что мы должны ждать здесь.
Я посмотрел на часы — было пять минут одиннадцатого. Я непрерывно зевал. Мне хотелось спать; мои мысли бесцельно блуждали.
Внезапно дон Хуан выпрямился и толкнул меня. Я подпрыгнул на своем сиденье.
— Вот она! — сказал он.
Я увидел женщину, идущую к шоссе по краю вспаханного поля. Она несла корзину, перехватив ее правой рукой. До этого времени я не замечал, что мы остановились возле перекрестка. Две узкие тропинки шли параллельно обеим сторонам шоссе, а третья, шире и многолюднее, шла перпендикулярно; люди, которые ходили по этой тропе, явно должны были пересекать дорожное покрытие.
Когда женщина была еще на грунтовой дороге, дон Хуан велел мне выйти из машины.
— Давай, — сказал он твердо.
Я повиновался. Женщина была почти на шоссе. Я побежал и перегнал ее. Я был так близко к ней, что ее одежда коснулась моего лица. Я вынул кабанье копыто из-под рубашки и с силой ткнул ее им. Я не почувствовал никакого сопротивления тупому предмету, который был в моей руке. Я видел тень подобно занавеске, быстро мелькнувшую передо мной; моя голова повернулась вправо, и я увидел женщину, стоящую в пятнадцати метрах от меня на противоположной стороне дороги. Она была довольно молодой, темной, с сильным приземистым телом. Она улыбалась мне. Ее зубы были белыми и крупными, а улыбка спокойной. Она полузакрыла глаза, как будто предохраняя их от ветра, и все еще держала свою корзину, перехваченную правой рукой.
После этого у меня был момент полного замешательства. Я обернулся и посмотрел на дона Хуана. Он делал неистовые жесты, зовя меня назад. Я побежал. Трое или четверо мужчин второпях приближались ко мне. Вскочив в свою машину, я помчался в противоположном направлении.
Я попытался спросить дона Хуана о том, что случилось, но не смог говорить: уши лопались от чрезмерного давления, и я чувствовал, что задыхаюсь. Он, казалось, был удовлетворен и начал смеяться. Моя неудача как будто не беспокоила его. Мои руки с такой силой сжимали руль, что я не мог двинуть ими; они были застывшими, негнущимися, и такими же были ноги. Фактически я не мог оторвать ногу от педали газа.
Дон Хуан потрепал меня по спине и велел расслабиться. Мало-помалу давление в моих ушах ослабло.
— Что там случилось? — наконец спросил я.
Он захохотал, как ребенок, не отвечая. Затем спросил меня, не заметил ли я, как женщина увернулась от меня. Он восхищался ее превосходной скоростью. Слова дона Хуана казались настолько неуместными, что я не мог уследить за ними. Он восхищался женщиной! Он сказал, что ее сила была безупречной и что она была безжалостным врагом.
Я спросил дона Хуана, не огорчает ли его моя неудача. Я был искренне удивлен и встревожен переменой его настроения. Он, казалось, был действительно рад.
Он велел остановиться. Я остановился на обочине дороги. Он положил свою руку на мое плечо и пронзительно посмотрел мне в глаза.
— Все, что я делал с тобою сегодня, было хитростью, — сказал он прямо. — Существует правило, что человек знания должен обманывать своего ученика. Сегодня я обманул тебя и обманом заставил учиться.
Я был ошеломлен. Я не мог собрать свои мысли. Дон Хуан объяснил, что все, что касалось женщины, было хитростью; что она никогда не представляла для него опасности и что его задачей было ввести меня в соприкосновение с ней в особых условиях отрешенности и силы, которые я испытал, когда пытался пронзить ее. Он похвалил мою решимость и назвал ее актом силы, который продемонстрировал женщине, что я способен на большое усилие. Дон Хуан сказал, что хоть я и не осознавал этого, все, что я делал, должно было показать ей меня в выгодном свете.
— Ты никогда не смог бы коснуться ее, — сказал он, — но ты показал ей свои когти. Теперь она знает, что ты не боишься. Ты бросил ей вызов. Я использовал ее, чтобы перехитрить тебя, потому что она сильна и безжалостна и никогда ничего не забывает. Мужчины обычно слишком заняты, чтобы быть безжалостными врагами.
Я почувствовал ужасный гнев. Я сказал, что никто не должен играть с глубокими чувствами и преданностью других.
Дон Хуан смеялся до тех пор, пока слезы не покатились у него по щекам, а я ненавидел его. Я был переполнен желанием ударить его и уехать; однако в его смехе был такой необычный ритм, что он почти парализовал меня.
— Не надо так сердиться, — сказал он успокаивающе.
Затем дон Хуан сказал, что его действия никогда не были фарсом, что когда-то он тоже растрачивал свою жизнь, прежде чем его собственный бенефактор обманул его так же, как он обманул меня. Дон Хуан сказал, что его бенефактор был безжалостным человеком, который не думал о нем так, как он, дон Хуан, думает обо мне. Он добавил очень сурово, что женщина испытывала свою силу против него и действительно пыталась убить.
— Теперь она знает, что я играл с ней, — сказал он, смеясь, — и она возненавидит тебя за это. Она ничего не может сделать мне, но она выместит все на тебе. Она еще не знает, сколько у тебя сил, поэтому будет приходить испытывать тебя мало-помалу. Теперь у тебя нет выбора, кроме как учиться, чтобы защитить себя, или ты сделаешься жертвой этой леди. Она — это не обман.
Дон Хуан напомнил мне способ, которым она улетела от меня.
— Не надо сердиться, — сказал он. — Это не обычная хитрость. Это было правило.
В способе, которым женщина отпрыгнула от меня, было что-то поистине сводящее с ума. Я был сам этому свидетель: она перепрыгнула ширину шоссе в мгновение ока. Я не мог избавиться от этой уверенности. С этого момента я сконцентрировал все мое внимание на этом случае и мало-помалу накопил «доказательства», что она действительно преследовала меня. Окончательным результатом было то, что мне пришлось отказаться от ученичества под давлением своего иррационального страха.
Я вернулся к дому дона Хуана несколько часов спустя, сразу после полудня. Он, очевидно, ожидал меня. Он подошел ко мне, когда я вышел из машины, и с любопытством оглядел меня, пару раз обойдя вокруг.
— Почему ты взволнован? — спросил он, прежде чем я успел сказать что-нибудь.
Я объяснил, что что-то испугало меня этим утром и что я начал чувствовать что-то крадущееся вокруг меня, как в прошлом. Дон Хуан сел и погрузился в размышления. Его лицо имело необычно серьезное выражение. Он казался уставшим. Я сел возле него и привел в порядок свои записи.
После очень долгой паузы его лицо прояснилось, и он улыбнулся.
— То, что ты чувствовал этим утром, был дух источника, — сказал он. — Я говорил, что ты должен подготовиться к неожиданной встрече с этими силами. Я думал, ты понял.
— Да, я понял.
— Тогда откуда страх?
Я не мог ответить.
— Этот дух идет по твоему следу, — сказал он. — Он уже коснулся тебя в воде. Я уверяю тебя, что он коснется тебя опять, и, вероятно, ты не будешь подготовлен, и эта встреча будет твоим концом.
Слова дона Хуана заставили меня почувствовать действительное беспокойство. Однако мои чувства были необычными; я был обеспокоен, но не боялся. Что бы ни случилось со мной, это не могло вызвать во мне старых чувств слепого страха.
— Что мне делать? — спросил я.
— Ты слишком легко забываешь, — сказал он. — Путь знания — это вынужденный путь. Для того чтобы мы учились, нас нужно пришпоривать. На пути знания мы всегда боремся с чем-то, избегаем чего-то, к чему-то готовы; и это что-то всегда необъяснимо; оно больше, могущественнее нас. Необъяснимые силы будут приходить к тебе. Сейчас это дух источника, позднее это будет твой собственный союзник, поэтому ты ничего не можешь делать, кроме как готовиться к борьбе. Много лет назад Ла Каталина подстегнула тебя; она была всего лишь колдуньей, и это была хитрость для новичка.
— Мир действительно полон пугающих вещей, и мы — беспомощные создания, окруженные силами, которые необъяснимы и непреклонны. Обычный человек в незнании верит, что эти силы могут быть объяснены или изменены; в действительности он не знает, как это сделать, но ожидает, что действия человечества объяснят или изменят их раньше или позже. Маг, с другой стороны, не думает об объяснении или изменении их; вместо этого он учится использовать такие силы, перенаправляя самого себя и приспосабливаясь к их направлению. Это его хитрость. Очень мало остается от магии, если ты узнал ее хитрость. Маг только чуть-чуть богаче, чем обычный человек. Магия не помогает ему жить лучшей жизнью; в действительности, я бы сказал, что магия мешает ему; она делает его жизнь обременительной, полной риска. Открывая себя знанию, маг становится более уязвимым, чем обычный человек. С одной стороны, окружающие люди ненавидят и боятся его и будут стараться прикончить его; с другой стороны, необъяснимые и безжалостные силы, которые окружают каждого из нас по тому праву, что мы живем, являются для мага источником еще большей опасности. Быть пронзенным своим ближним — действительно больно, но это ничто по сравнению с прикосновением союзника. Маг, открывая себя знанию, становится жертвой таких сил и имеет только одно средство, чтобы уравновесить себя, — свою волю; поэтому он должен чувствовать и действовать как воин. Я повторю это еще раз: только в качестве воина можно выжить на пути знания. То, что помогает магу жить лучшей жизнью, — это сила жизни воина.
Это мое обязательство — научить тебя видеть. Не потому, что я лично хочу сделать так, но потому, что ты был выбран; ты был указан мне Мескалито. Однако мое личное желание заставляет меня научить тебя чувствовать и действовать, как это делает воин. Лично я верю, что быть воином — больше подходит, чем что-либо еще. Поэтому я старался показать тебе эти силы так, как маг воспринимает их, потому что только под устрашающим воздействием можно стать воином. Видеть без того, чтобы стать воином, сделает тебя слабым; это даст тебе ложную мягкость, желание отступить; твое тело будет разрушаться, потому что ты станешь безразличным. Это мое личное намерение — сделать тебя воином, чтобы ты не разлетелся на куски.
Я слышал, как ты говоришь снова и снова, что всегда готов умереть. Я не рассматриваю это чувство как необходимое. Я думаю, что это просто бесполезное потакание себе. Воин должен быть готов только к битве. Я слышал также, как ты говорил, что твои родители повредили твой дух. Я считаю, что дух человека — это нечто такое, что можно повредить очень легко, хотя и не теми средствами, которые ты сам называешь вредящими. Я полагаю, что твои родители покалечили тебя тем, что сделали тебя потакающим себе, мягким и предающимся прозябанию.
Дух воина не приспособлен ни к потаканию себе и жалобам, ни к победам или поражениям. Дух воина приспособлен только к борьбе, и каждое усилие — это последняя битва воина на земле. Поэтому результат значит для него очень мало. В своей последней битве на земле воин позволяет своему духу лететь свободным и чистым. И пока он ведет битву, зная, что его воля безупречна, воин смеется и смеется.
Я кончил писать и поднял глаза. Дон Хуан пристально смотрел на меня. Он покачал головой из стороны в сторону и улыбнулся.
— Ты действительно все записываешь? — спросил он с недоверием. — Хенаро говорит, что никогда не может быть серьезным с тобой, потому что ты всегда пишешь. Он прав; как может кто-нибудь быть серьезным, если ты всегда пишешь?
Он усмехнулся, и я попытался защитить себя.
— Это не имеет значения, — сказал он. — Если ты когда-либо научишься видеть, то, я полагаю, ты сделаешь это своим собственным загадочным путем.
Он встал и посмотрел на небо. Было около полудня. Он сказал, что еще было время поехать поохотиться в горах.
— На кого мы собираемся охотиться? — спросил я.
— На особое животное — или на оленя, или на кабана, или даже на горного льва. — Он замолчал на миг, а затем добавил: — Или даже на орла.
Я встал и последовал за ним к моей машине. Он сказал, что на этот раз мы собираемся только наблюдать и выяснить, на каких животных мы должны охотиться. Он собрался сесть в машину, когда, казалось, вспомнил что-то, улыбнулся и сказал, что путешествие должно быть отложено до тех пор, пока я не узнаю одну вещь, без которой i наша охота будет невозможна.
Мы вернулись и сели снова под его рамадой. Я хотел многое спросить, но он не дал мне времени открыть рот и заговорил сам.
— Это приводит нас к последнему моменту, который ты должен знать о воине, — сказал он. — Воин выбирает вещи, которые создают его мир. В день, когда ты встретился с союзником и я был вынужден дважды мыть тебя в воде, знаешь, что с тобой было не так?
— Нет.
— Ты потерял свои щиты.
— Какие щиты? О чем ты говоришь?
— Я сказал, что воин отбирает вещи, создающие его мир. Он отбирает намеренно, так как каждая вещь, которую он выбирает, является щитом, защищающим его от нападений сил, которые он стремится использовать. Воин будет использовать свои щиты, чтобы защитить себя от своего союзника, например. Обычный человек, который в равной мере окружен этими необъяснимыми силами, недоступен для них, потому что имеет другие виды особых щитов для защиты.
Он сделал паузу и посмотрел на меня с вопросом в глазах. Я не понимал, что он имеет в виду.
— Что это за щиты? — настаивал я.
— То, что делают люди, — повторил он.
— Что же они делают?
— Погляди вокруг. Люди заняты деланием того, что делают люди. Это и есть их щиты. Когда бы маг ни имел столкновения с любой из этих необъяснимых и непреклонных сил, о которых мы говорим, его просвет открывается, делая его более доступным смерти, чем обычно; я говорил тебе, что мы умираем благодаря этому просвету, поэтому, если он открывается, необходимо, чтобы воля была готова заполнить его; это в том случае, если человек — воин. Если человек не является воином, как ты, тогда у него нет иного пути отступления, кроме как воспользоваться деятельностью повседневной жизни, чтобы отвлечь свой ум от страха перед столкновением и, таким образом, позволить своему просвету закрыться. Ты рассердился на меня в тот день, когда встретился с союзником. Я рассердил тебя, когда остановил машину, и остудил тебя, когда опускал тебя в воду. То, что ты был в мокрой одежде, еще более остудило тебя. То, что ты был сердит и замерз, позволило твоему просвету закрыться, и ты был защищен. В это время своей жизни, однако, ты не можешь больше использовать эти щиты столь же эффективно, как обычный человек. Ты слишком много знаешь об этих силах, и теперь, наконец, ты на грани того, чтобы чувствовать и действовать как воин. Твои старые щиты не будут больше надежны.
— Что я должен делать?
— Действуй как воин и выбирай составные части своего мира. Ты не можешь больше окружать себя вещами как попало. Я говорю тебе это самым серьезным образом. Теперь ты впервые не в безопасности при своем старом образе жизни.
— Что ты имеешь в виду под отбором составных частей моего мира?
— Воин встречает эти необъяснимые и неуловимые силы, потому что намеренно ищет их, и он всегда готов к встрече. Ты, напротив, никогда не готов к ней. Если эти силы явятся к тебе, то захватят тебя врасплох; испуг откроет твой просвет, и твоя жизнь беспрепятственно ускользнет сквозь него. Поэтому первое, что ты должен сделать, — это быть готовым. Думай о том, что союзник может выскочить перед твоими глазами в любую минуту, и ты должен быть готов к этому. Встреча с союзником — это не вечеринка и не воскресный пикник, и воин берет на себя ответственность за защиту своей жизни. Поэтому если какая-либо из этих сил стучится к тебе и открывает твой просвет, ты должен намеренно бороться за то, чтобы закрыть его сам. Для этого нужно иметь избранный ряд вещей, которые дают тебе большое спокойствие и удовлетворение, вещей, которые можно намеренно использовать для того, чтобы освободить свои мысли от испуга, закрыть свой просвет и сделаться недоступным.
Несколько лет назад я говорил тебе, что для своей повседневной жизни воин выбирает путь с сердцем. Именно последовательный выбор пути с сердцем делает воина отличным от среднего человека. Он знает, что путь имеет сердце, когда он един с этим путем, когда он испытывает огромный покой и наслаждение, идя по нему. Вещи, которые воин отбирает, чтобы сделать свои щиты, — это элементы пути с сердцем.
— Но ты сказал, что я не воин, как же мне выбрать путь с сердцем?
— Это твоя поворотная точка. Можно сказать, что раньше тебе не было действительной необходимости жить как воину. Теперь все иначе, теперь ты должен окружить себя элементами пути с сердцем и должен отказаться от остального или же ты погибнешь при следующем столкновении. Я могу добавить, что тебе больше не надо просить о столкновении. Теперь союзник может прийти к тебе во сне, во время твоего разговора с друзьями, когда ты пишешь.
— Уже годы я честно стараюсь жить в согласии с твоим учением, — сказал я. — Очевидно, у меня не очень получалось. Как мне измениться к лучшему?
— Ты думаешь и разговариваешь слишком много. Ты должен прекратить говорить с самим собою.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты слишком много разговариваешь с собой. Ты в этом не исключение. Каждый из нас делает это. Мы ведем внутренний разговор. Подумай об этом. Когда ты один, что ты делаешь?
— Я разговариваю с самим собой.
— О чем ты разговариваешь с собой?
— Не знаю; наверное, о чем угодно.
— Я скажу тебе, о чем мы разговариваем с собой. Мы разговариваем о нашем мире. Фактически мы поддерживаем наш мир своим внутренним разговором.
— Как мы это делаем?
— Когда мы перестаем разговаривать с собою, мир всегда такой, каким он должен быть. Мы обновляем его, наполняем его жизнью, поддерживаем его своим внутренним разговором. Но не только это — мы также выбираем свои пути, говоря с собой. И так мы повторяем одни и те же выборы снова и снова до тех пор, пока не умираем, потому что продолжаем повторять тот же самый внутренний разговор снова и снова вплоть до дня, когда умираем. Воин сознает это и стремится остановить этот разговор. Это последний пункт, который ты должен знать, если хочешь жить как воин.
— Как же перестать говорить с самим собой?
— Прежде всего ты должен использовать уши, чтобы снять часть нагрузки со своих глаз. Мы с самого рождения использовали глаза для того, чтобы судить о мире. Мы говорим с другими и с собой главным образом о том, что видим. Воин сознает это и прислушивается к миру; он прислушивается к звукам мира.
Я отложил свои записи. Дон Хуан засмеялся и сказал, что он не имел в виду, что я должен вынуждать себя силой, и что прислушиваться к звукам мира нужно гармонично и с большим терпением.
— Воин сознает, что мир изменится, как только он перестанет говорить с самим собой, — сказал он, — и должен быть готов к этому колоссальному событию.
— Что ты имеешь в виду, дон Хуан?
— Мир такой-то или еще какой-нибудь только потому, что мы говорим себе, что он такой. Если мы перестанем говорить себе, что мир такой, то мир перестанет быть таким. Я не думаю, что в настоящий момент ты готов к этому сильнейшему удару, поэтому ты должен медленно начать уничтожать мир.
— Я действительно не понимаю тебя!
— Твоя беда в том, что ты смешиваешь мир с тем, что делают люди; и опять же ты не одинок в этом. Каждый из нас так делает. Вещи, которые делают люди, являются щитами против сил, которые нас окружают; то, что мы делаем как люди, по праву очень важно, но только в качестве щита. Мы так и не узнаём, что все то, что мы делаем как люди, — это только щиты, и мы позволяем им господствовать и попирать нашу жизнь. Я мог бы сказать, что для человечества то, что делают люди, значительней и важнее самого мира.
— Что ты называешь миром?
— Мир — это все, что заключено здесь, — сказал он и топнул по земле. — Жизнь, смерть, люди, союзники и все остальное, что окружает нас. Мир непостижим. Мы никогда не сможем понять его; мы никогда не разгадаем его тайны. Поэтому мы должны относиться к нему как к тому, чем он является, как к чудесной загадке! Однако обычный человек не делает этого. Мир никогда не является для него загадкой, и когда он приближается к старости, то обнаруживает, что больше жить незачем. Старый человек не исчерпал мира. Он исчерпал только то, что делают люди. Но в своем глупом замешательстве он верит, что в мире нет больше загадок. Вот ужасная цена, которую приходится платить за наши щиты! Воин осознает эту путаницу и учится относиться к вещам правильно. Вещи, которые делают люди, ни при каких условиях не могут быть важнее мира. Поэтому воин относится к миру как к бесконечной тайне, а к тому, что делают люди, как к бесконечной глупости.