Глава 25 ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО

Глава 25 ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО

Мне требовалось выговориться: два груза лежали на душе — страшная исповедь Мары и ошеломительное открытие собственной прошлой истории. Требовались чуткие и добрые уши (или, как Маре, ночной горшок? — нет, все-таки уши: я не столь эгоцентричен, как гениальная супруга профессора).

Юдит ясно показала, что наша дружба, не успев толком развиться, закончилась. Потому после разговора с Роу принялся бродить по острову в поисках достойного собеседника. В первую очередь, конечно, Джекоба: кто еще столь великодушен, чтобы выслушать меня в любое время дня и ночи, и столь умен, чтобы дать дельный совет?

Русский приятель отыскался на пристани: он оживленно болтал с Ницем, помогая последнему распутывать рыболовные сети.

— Не помешаю беседе? — осведомился я, подойдя.

— Отнюдь! — откликнулся Джекоб.

— Присоединяйтесь, Норди! — Ниц с радушной улыбкой кивнул на сеть.

— Какие-то проблемы с ловлей рыбы? Отлично выглядите, Ниц!

Старик смотрелся еще более помолодевшим и порозовевшим с прошлой встречи. Кажется, он окончательно забросил нелепые галстуки и запонки: тело облачал красно-белый свитер ручной вязки с двумя оленями на груди, а ноги — теплые сапоги с отворотами. На голове красовалась нелепая шапка с висячими ушами, придавившая серебряные крылья волос.

— Провожу, знаете, много времени на свежем воздухе! — бодро откликнулся он. — Полюбил простой физический труд матросов и рыбаков. Вот, взялся помогать ребятам, но, кажется, погорячился: никак не хочет распутываться, злокозненная леска…

— Потому что руки у вас растут не оттуда, Ниц, — беззлобно проворчал русский. — Уступите-ка свое место Норди, а сами присядьте, передохните.

Ниц послушно отошел и присел на корму привязанного к пирсу катера.

Без большого воодушевления (не люблю кропотливый и мелкий труд) я взялся за распутывание лесок.

— Вы вовремя появились, Норди, — короткие квадратные пальцы Джекоба управлялись с сетью ловко и споро. — У нас тут вышел спор с уважаемым философом. Интересно, на чьей стороне вы окажетесь.

— Вот как. И какова же тема?

— Гений и злодейство. Или шире — талант и сволочизм.

— Кажется, первая строчка из вашего национального поэта Пушкина?

— Вы начитаны, Норди, это радует, — меня удостоили снисходительной похвалы. — Нашего Пушкина крайне мало знают на Западе. Толстой и Чехов, а дальше терра инкогнита.

— За исключением Юдит, — поправил я. — В ее выдающемся эссе то и дело упоминались русские литераторы.

— Ну, Юдит уникальная девушка! Второй такой нету, — хохотнул сибирский умник. — Да и кровь прабабушки о чем-то говорит. Так вот: «Гений и злодейство — две вещи несовместные» заявлял Пушкин устами Моцарта в своей поэме. Мне кажется, великий в этом утверждении неправ. А вот Ниц с ним согласен.

— Еще бы мне не быть согласным! — подал голос старик. — Гений намного ближе к сверхчеловеку, чем существо толпы. По сути, ему до сверхчеловека один шаг.

— А я утверждаю, что у гения голова в облаках, ступни же при этом могут месить зловонную грязь. Больше того, если человек гениален или очень талантлив, что практически то же самое, то одно из трех: или он алкоголик, или большая сволочь, или эгоцентрик, каких поискать. Два и даже все три эти качества вполне могут сочетаться в одной особи. А вы что думаете на этот счет, Норди? — Джекоб повернулся ко мне с оживленной усмешкой, не переставая работать пальцами.

— Забавно, — я отложил сеть, так как нудная работа отвлекала от мыслей, понесшихся вскачь. — Сегодня с утра ищу собеседника, чтобы обсудить примерно ту же тему. Вчера ночью имел беседу с гением и крупным злодеем одновременно.

— С Марой, конечно? — догадался русский.

— Вряд ли на острове есть еще один гений.

— Как сказать… — туманно улыбнулся он.

— Крупное злодейство? — Ниц подался ко мне в волнении, едва не соскользнув с кормы. — Какое именно?

Я вкратце пересказал то, что вывалила на меня Мара. К чему хранить тайну, если она уже вышла за пределы меня — к Юдит? Хуже не будет. А услышать мнение именно этих людей крайне интересно. Особенно русского чудака.

— Вы меня не удивили, Норди, — откликнулся Джекоб, когда я замолчал. — Чего-то в этом роде я ждал. И о бывшем любовнике и нынешнем пленнике наслышан, правда, самым краешком уха. Так что, двое против одного, Ниц! — Он повернулся к старику. — Доводы убедительные. Мара не алкоголичка, но большая сволочь с зашкаливающим за все пределы эго. Моя формула работает. Что поделать: черная земля наиболее плодородна.

— Хорошо сказано. Это ваш афоризм, Джекоб, или кого-то из великих?

— Не имею привычки цитировать, — русский бросил веселый взгляд на Ница, чье лицо медленно приобретало странное выражение: на нем отражалась борьба двух чувств — сомнения и отвращения.

— Атман есть Брахман, — глухо пробормотал старик. — Если будет уничтожена одна душа, то может начаться цепная реакция, и одна за другой погибнут все души. Тогда и Брахман погибнет. Бог будет уничтожен!

— Что вы трясетесь, Ниц, — насмешливо осадил его Джекоб. — Разве не ваш кумир провозгласил, что Бог умер? Причем давно. И разве не вы с пеной у рта кричали лишь пару месяцев назад, что Творец сдох, осознав свою бездарность и бессилие?

— Нет-нет, — нервничая, Ниц сдернул шапку и затряс седыми крыльями. — Это не тот Бог умер. Не вселенский Творец, но лишь демиург нашей планеты, малодушный и мстительный Иегова. Он же Йалдабаоф гностиков.

— Но тогда вы имели в виду Творца вселенной, — возразил русский.

— Так что же? «Змея, которая не может сменить кожу, погибает. Так же и дух, которому не дают сменить убеждения: он перестает быть духом».

— Упаси вас боже от такого! — Джекоб взмахнул рукой, не заметив, что еще больше запутал леску. — Меняйте убеждения хоть трижды в день, я первый брошу камень в того, кто вас за это осудит. Но мы отошли от темы. Мою мысль легко подтвердить примерами из искусства. Вы любите искусство, Ниц?

— «Искусство дано нам для того, чтобы мы не погибли от правды», — печально и веско изрек старик.

— Хорошо сказано! Значит, любите. К примеру, читать?

— «Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью — и ты узнаешь, что кровь есть дух. Нелегко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников».

— Абсолютно согласен. И я терпеть не могу читающих бездельников, — заверил его Джекоб. — Но вам не кажется, что наш диспут, мягко говоря, буксует?

— Кажется. И причина тому проста: мы смотрим в разные стороны. «Вы смотрите вверх, поскольку вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся».

Джекоб выразительно и шумно вздохнул.

— Пожалуй, я оставлю вас, господа, — произнес с любезной улыбкой старик. — Устал, замерз, да и дела, знаете ли. Спасибо вам, Норди, за крайне интересную и ценную информацию!

— Наш общий любимец сильно изменился, не находите? — Джекоб, прищурившись, наблюдал за удаляющейся длинной фигурой в свитере и неуклюжих сапогах.

От былого аристократизма в ней осталась разве что осанка, да еще развевающаяся из-под нелепой шапки длинная серебристая прядь.

— Да, но к лучшему. Бодр, энергичен, стал меньше цитировать.

— Последнего не заметил! — фыркнул Джекоб. — Скорее наоборот. И еще он явно что-то замышляет.

— Вы находите?

— Думаю, вскоре нас всех поджидает сюрприз. У меня нюх на такое.

— Что ж, — я усмехнулся. — Сюрпризы разнообразят унылую монотонность жизни.

Джекоб расхохотался.

— Ну, вы и сказанули, Норди! Это жизнь на Гиперборее уныла и монотонна? В таком случае, вы и в аду заскучаете.

— Пожалуй, вы правы. Не знаю, как там в аду, но здесь достаточно интересно. Пока, во всяком случае.

— Дальше будет еще интереснее, — заверил он. — Нет, но какова наша Пчеломатка! Бросил, не оценил знойных прелестей ничтожный сопляк, значит, мы выкинем миллионы, мы напряжем самые креативные мозги на планете, чтобы прижать сопляка к отполированному ноготку и раздавить, как вошь.

Я поморщился: сравнение пусть даже самого ничтожного человека с вошью не показалось мне удачным.

— Бросьте кривиться, неженка! — не унимался русский. — Не станете же вы утверждать, что вам жаль подонка, зарезавшего двух человек? Если кто и достоин полного небытия, то именно он. А не, скажем, юная дурочка Юди.

— Но если будет найдена техника аннигиляции души, Юдит будет второй.

— А, бросьте! — он пренебрежительно махнул рукой. — Техника не будет найдена, а если и будет, то нескоро. За это время мы сообща сумеем переубедить малышку. Вы ведь неровно дышите к ней, да, Норди? Пылкие чувства разжигают красноречие.

Я покраснел.

— Я уже говорил вам, Джекоб, что Юдит похожа на мою дочь. И лишь потому я обратил на нее внимание.

— Ах да, я и забыл! Простите, — лукавая усмешка противоречила смиренному тону. — Но если вернуться к теме злобности гениев, то она преследует меня всю жизнь. Вы согласны поговорить вдвоем, без сумасшедшего старца?

Я кивнул.

— Видите ли, Норди, я был знаком с изрядным количеством талантов — с кем-то приятельствовал, с кем-то вместе тусил, с кем-то только раскланивался. Подобное притягивается к подобному, это естественно. И не встречал среди них ни одного праведника или просто приличного во всех отношениях человека.

— Подобное к подобному? Значит, и вы, Джекоб, алкоголик, негодяй или большой эгоцентрик? — поддел я его.

— Не пью до свинского состояния, остальное верно, — легко согласился он. — Но это закономерно. Талант может сочетаться с прекрасными душевными качествами лишь в виде исключения. Ну-ка, припомните ваших великих. Кто из них был приличным во всех отношениях человеком? Может быть, лорд Байрон?

— Нет, — честно ответил я. — За Байроном хватало грехов.

— Или дружок его Шелли? Или, если брать ближе по времени, мизантроп Моэм?.. Ладно, не напрягайте мозги — я это уже сделал за вас, гораздо раньше. Перелопатил всю великую русскую литературу на предмет душевных качеств творцов, прочел уйму мемуаров. Любопытные поджидали открытия! Ревнивцы, интриганы, нечестные игроки, мизантропы — и все это под именами блестящих талантов и гениев. Впрочем, об этом можно говорить часами. Если хотите, Норди, я просто поведаю, отчего возникает подобная закономерность, с точки зрения психологии.

— С интересом послушаю. Тема и впрямь заводная.

Джекоб отложил сеть, так и не распутав ее до конца, и устроился на корме катера, где незадолго до этого восседал Ниц. Похлопал рядом с собой.

— Присаживайтесь, Норди. Да бросьте вы эту мороку — не для ваших пальцев.

Я послушно оставил надоевший труд.

— Так-то лучше. Итак, мой друг, всерьез я задумался на эту тему, прочитав статью о последнем возлюбленном знаменитой французской писательницы Маргерит Дюрас. Знаете такую? Нет? Я тоже, признаться, узнал о ней только из статьи. Но у себя в стране она читаема и популярна. Нахватала кучу престижных премий, и всё такое. Так вот. Они встретились, когда ей было 66, а ему 28, и прожили вместе 16 лет, до ее почтенной кончины. Паренек был не только любовником, но секретарем, нянькой, кухаркой, слугой, соавтором. Потрясает в этой истории не столько разница лет, сколько то, что молодого человека полностью поглотили. Проглотили. — Демонстрируя свою мысль, Джекоб сделал крупное глотательное движение. — Словно крупная капля вобрала в себя, слившись, каплю меньших размеров. Бедняге запрещалось встречаться с друзьями, общаться с матерью, говорить без ведома госпожи по телефону, выходить из дома одному. Абсолютное рабство, душевное, духовное и физическое. «Она забрала мою жизнь, взамен подарив свою», — делился он годы спустя в интервью. Представляете? Нашел, чем гордиться. Даже умереть ей хотелось вместе, и она убеждала незадолго до своей смерти, чувствуя ее приближение: «Мальчик мой, но что вы будете делать один? Зачем вам жить?» И ведь бедолага действительно десять лет не жил: ныл, тосковал, спивался. А потом решил написать бестселлер об их отношениях, и то был выстрел в десятку: это занятие его встряхнуло, вывело из депрессии, принесло деньги и славу. Прочитанная история явилась для меня неким моментом истины, или последним аккордом в череде долгих размышлений на тему: почему гениальные и талантливые люди столь часто невыносимы в плане чисто человеческих качеств?

— Но это единичная история, — возразил я. — Забавная и поучительная, согласен. Но это исключение. Много вы найдете среди талантов и гениев подобных судеб?

— Вы не понимаете, Норди, — русский вздохнул. — История единичная, но отражает, как в зеркале, определенную закономерность. Для себя я, наконец, получил ответ, подвел внутреннюю черту: гениальные и талантливые люди эгоцентричны, предельно эгоцентричны — и это нормально, и отсюда и следует танцевать. Таков закон природы: чтобы сотворить принципиально новое, прежде не бывшее, требуется максимально сконцентрироваться на себе, своем эго — личности, характере, опыте, страстях, пороках и достоинствах. Нужно культивировать свою драгоценную самость, словно плодоносящий сад, оберегая от любых посягательств и возводя в абсолют каждое спонтанное проявление. Захотелось старенькой, потерявшей вдохновение Маргерит Дюрас проглотить юного мальчика, и она его проглотила. Скушала и не подавилась. И написала лучшую свою книгу, судя по премиям. И она права — с высшей, божественной точки зрения.

— Вы говорите: эго. Но существует прямо противоположный взгляд: творец — нечто вроде антенны, улавливающей музыку сфер и переводящей ее на людской язык; пустой и чистый сосуд, где может без помех разгореться божественная искра, попавшая извне. И кстати, у вашего мистика, столь почитаемого здесь, схожее мнение.

— Вы про Даниила Андреева? Да, он считал, что каждого выдающегося таланта вдохновляет и охраняет его личный даймон (что-то вроде музы мужского пола), и еще существует мир прототипов произведений искусства. Но эта точка зрения не выдерживает обстоятельной критики — стоит лишь обратиться к дневникам творцов и мемуарам их современников. Где был даймон Цветаевой, гениальнейшего поэта, когда она намыливала веревку? Дремал? Отвлекся на что-то другое?.. Андреев был поэт, натура увлекающаяся, и во многом ошибался. Да и как не ошибаться? Полнотой истины владеет только Всевышний.

— Далеко не только Андреев сравнивал творца с антенной. «Тщетно художник, ты мнишь, что своих ты творений создатель…»

— Как приятно услышать из уст западного человека строки любимых поэтов! — улыбнулся он. — Я не спорю, что существуют надиктованные свыше стихи. И даже проза — яркий пример: «Чайка по имени Джонатанн Ливингстон». Но основной массив творчества составляет не это. Гений никак не пуст изначально — он полон собой, даже переполнен. И он никак не чист — но амбивалентен, полярен, так как только полярность, или разность потенциалов может высечь мощный разряд, дать выплеск созидательной энергии. Возьмите нашу Мару: как она умеет любить! И как ненавидит.

— Ненавидит на порядок сильнее, — заметил я.

— Бросьте! Сами ведь говорили, что она потратила все состояние, чтобы вытащить маленького гаденыша из тюрьмы. Нет, она полярна, как ее любимая Кали, что четырьмя левыми руками убивает и разрушает, а четырьмя правыми благословляет и дарит.

— Пожалуй, — не мог я не согласиться. — Но если судить в целом, то зло в ней перевешивает.

— Согласен. Нашу общую любимицу Мару никак не назовешь добросердечной и великодушной дамой. Гений всегда эгоцентрик — отсюда растут корни его пороков. Отними у Мары ее «Хочу!», ее неуемные страсти и разрушительные желания, приучи ее к жесткому самоограничению — что станет с ее гениальностью? Высохнет, как речка, которой перекрыли все ее притоки и ручейки и укрыли от дождя. И кому она такая, примерная, бесплодная и высохшая, станет нужна? Нет уж, лучше пусть прелюбодействует и буйствует, интригует и карает, возводит любой свой каприз в абсолют — продукция на выходе этого стоит.

— Вы о методе аннигиляции души?

— Да бросьте! Это бред, дурацкая фантазия. Аннигиляция души недостижима. Мара вскоре сама поймет это и переключится на другие, более реальные задачи.

— Дай-то бог.

— Поймите, Норди, творец-эгоцентрист лелеет и холит свою самость и не склонен ни в чем себя сдерживать или ограничивать. Отсюда и аморализм, и высокомерие, и своеволие, и склонность к стимуляторам (алкоголь, наркотики), и наплевательское отношение к близким, и всякого рода извращения и эксперименты. Любое сдерживание, самоконтроль ведет к частичному перекрытию потока энергии и, следовательно, ущемляет творчество (на деле, либо в представлении творца, бог весть).

— Думаю, что в представлении. Лучшие православные иконописцы были монахами — вам ли, русскому, это не знать?

— Возможно. Но это особая статья. Для простого смертного важно понятие долга: долг сыновний, родительский, служебный, патриотический и т. п. Гений, по большому счету, должен только своему призванию, своему дару. Если взять ту же нашу Цветаеву, гения женского пола (что крайне редко встречается, кстати), к которой в последнее время стало модно применять негативные эпитеты, скажем, «чудовищная мать» (ее двухлетняя дочка умерла вскоре после революции от голода, будучи брошенной без присмотра), то долгу перед даром, перед своей поэзией она не изменяла никогда. В отличие от материнского, которого, по всей видимости, не ощущала. Ее дар должен был питаться общением, влюбленностями, встречами, а в заботе о хлебе насущном, о быте, о крошечном ребенке он бы зачах. Вы морщитесь, Норди? Вы ничего не слышали об этой грустной истории?

— Нет. И лучше бы, Джекоб, и дальше оставался в неведении. Теперь я вряд ли смогу с прежним удовольствием наслаждаться стихами вашего гения женского пола.

— Ну и черт с вами, ханжа! От нее не убудет. Впрочем, простите. О чем, бишь, я? Надо заметить, что сказанное относится к гениям и большим талантам, но не к людям одаренным, которых, в отличие от первых двух, природа родит в гораздо большем количестве. Одаренность не требует больших энергетических затрат, она не вносит в культуру нечто принципиально новое — и потому вполне может сочетаться с такими прекрасными качествами, как альтруизм, чуткость, смирение, способность к самоотдаче. К примеру, вы, Норди, человек одаренный — только не обижайтесь! — и потому такой славный парень.

— Мне безразлично, к какой категории вы меня относите, — я постарался, чтобы голос не выдал реакции на ощутимый укус самолюбия, — но и среди безусловно великих, судя по воспоминаниям современников, встречались славные парни.

— Не спорю. Встречаются таланты с прекрасными душевными качествами. Но не часто. (На ум из всей русской литературы приходят трое: Жуковский, Волошин и Чехов.) Возможно, их следует отнести к исключениям, которые подтверждают правило. Но есть и другое объяснение: не всегда следует полностью доверять мемуаристам. Точнее, доверять можно, но только если мемуаров много и личность творца описывается с разных сторон: другом, родственником, соперником по перу, женой, учеником, возлюбленной. Только так достигается определенная объективность и полнота. Я абсолютно уверен, Норди, что воспоминания обо мне, написанные бывшей женой, вами и, скажем, Ницем будут сильно отличаться!

Он добродушно хохотнул и подмигнул мне. Я вяло улыбнулся и промолчал. Не обижать же человека признанием, что, появись у меня желание писать мемуары, включил бы туда его персону в последнюю очередь.

— Русский философ Николай Бердяев и многажды упоминаемый здесь Даниил Андреев мечтали о появлении в недалеком будущем гениев-святых. Но это утопия! Святой — усмиренная или полностью уничтоженная самость. Из чего же тогда творить? Бывали случаи, когда стремление к Богу перевешивало потребность творить, и гений, смиряя себя, отказывался от призвания. Печальный пример — Гоголь. Сжег второй том, заморил себя голодом, испугавшись ада. Пример загадочный — Сэллинджер. Писал или не писал он в своем полувековом затворничестве? И если писал, то что — лучше или хуже раннего? Примеров успешной трансформации из гения в святого история не сохранила.

Джекоб вздохнул и покачал лохматой головой, сокрушаясь по этому поводу.

— Говоря откровенно, Норди, никакие исторические примеры, мемуары и биографии не убедили бы меня в моих выводах, если б их не подкреплял личный опыт. А он у меня богатый, можете мне поверить! Тут и поэты, и журналисты, и художники, и музыканты. Выпить и поболтать с этой публикой — за милую душу. А вот всерьез положиться, довериться — увольте.

— Да, вы говорили: подобное притягивается к подобному. Не назовете ли свою фамилию? А то мы как-то по имени, да по имени, а ведь вы, должно быть, занесены в скрижали? Вписаны золотыми буквами в историю культуры?

— Думаете, что поддели? — Джекоб скорчил веселую рожицу. — Меня сей тяжкий искус миновал, хвала Создателю. Испытание медные трубы — оно потяжелее всех прочих, не идет в сравнении с «огнем» и «водой». Понятно, что испытание «трубами» — известность, слава — выпадает далеко не всем, в отличие от первого и второго. И оно — вот парадокс: воспринимается, как правило, не испытанием, а заслуженной наградой, сладкой халвой. Между тем, проходят его единицы. Опять-таки, сужу по своим хорошим знакомым: из пары десятков дай бог только двое, кого не изменила в худшую сторону известность: не «зазвездила», не сломала, не опошлила, не поставила на котурны. Так что я благодарен провидению: впиши оно моя имя, как вы говорите, в скрижали, мог бы не удержаться и накрутить себе стра-а-шенную карму.

— На все-то у вас есть убойный аргумент, Джекоб. Ладно, будем считать, что вы меня убедили. — Промелькнувшую мысль, что даже незнаменитый, он чуть не лопается от самомнения и карма уже страшенная, озвучивать не стал. — Бедные гении! Должно быть, теснятся в аду.

— Э-э, нет! Не так все просто! — Он с лукавой усмешкой покачал указательным пальцем. — Если говорить о посмертной судьбе творцов, то из всех существующих вариантов мне ближе всего взгляд Даниила Андреева. Думаю, вы помните этот важный момент из его трактата: по смерти физического тела человек опускается (реже — подымается) в одно из чистилищ (страдалищ), либо в миры просветления — в зависимости от тяжести эфирного тела. Преступники, растлители, властолюбцы стремительно проносятся вниз. Праведники воспаряют в свет. Огромное большинство средних людей после недолгого пребывания в верхних чистилищах поднимаются в Олирну — первый светлый слой, где встречаются с близкими и ожидают следующего воплощения в физическом теле.

— Не трудитесь, Джекоб: я помню.

— Ну да. С простыми смертными более-менее ясно. С гениями и талантами сложнее. Их эфирные тела, как правило, отяжелены потаканиям своим страстям, своеволием, эгоизмом — как у нашей милейшей старушки Дюрас. Нередок столь страшный итог, как самоубийство. Долгое искупление в чистилищах? Казалось бы, так. Но нельзя не учитывать тот след, что оставили творцы на земле, те чувства, что вызывают на протяжении столетий (а то и тысячелетий) их полотна, стихи и музыка: восторг, изумление, благодарность. Мы ведь плачем, когда слушаем Баха, верно? Или когда перечитываем «Вертера». Светлые энергии благодарности и любви не могут не поддерживать — а то и спасать — тех, кто их вызвал, на трудном пути искупления. Посмертную участь гениев можно представить как некий вектор двух разнонаправленных сил: тяжести эфирного тела, направленной вниз, и устремленной ввысь энергии почитателей, — Джекоб показал свою мысль наглядно, левую ладонь устремив вниз, правую вверх, а затем соединив их в молитвенном жесте диагонально. — Соответственно, их посмертная судьба должна быть на порядок радостнее и светлее, чем участь простых людей, обремененных теми же грехами. Именно в этом ключе можно согласиться со знаменитой фразой Пушкина по поводу дневников Байрона. Вряд ли вы читали, Норди, поэтому процитирую, уподобившись старине Ницу: «Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы, иначе». С Байрона, Пушкина, Гете, Цветаевой спрос иной. С меня спрос иной, Норди, чем с того же Ница, пусть это и звучит нескромно. А уж с Мары, рядом с которой все мы пигмеи, тем более.

Он поднялся с кормы и потянулся, показывая, что разговор закончен. Признаться, я встретил этот жест с облегчением: немного утомился от его просветительской речи. В чем-то он прав, несомненно. Но…

Когда фигура русского эгоцентрика скрылась среди строений на берегу, осознал, что так и не поделился с ним своим открытием относительно мамы-дочки. А ведь это было главным стимулом поговорить с ним. Что ж, примем за знак: Джекобу исповедоваться не стоит, лучше промолчать. Схоронить в себе свое эпохальное открытие. Какое дело гению-эгоцентристу до внутреннего мира простых людей, всего-то навсего «одаренных»?