Глава 28 ПРАВИЛА ИГРЫ В ШАШКИ
Глава 28 ПРАВИЛА ИГРЫ В ШАШКИ
Кислотные трипы закончились. Роу объявил, что теперь мы займемся исследованием эмоций. Астральное тело изучено совсем мало, а ведь оно является основным для девяти десятых человечества.
Эмоции? Почему бы и нет. Я потерял надежду узнать подробности своих прошлых воплощений, поэтому расстался с трипами без сожалений. И, придя на первый эксперимент новой тематики, ощущал воодушевление и бодрый исследовательский настрой.
Который мне жестоко обломали (как выразилась бы моя дочь-неформалка).
Меня посадили в небольшую комнату, разделенную пополам толстым стеклом. За стеклом, проницаемым, как я понял, лишь в одну сторону, находился стол, за которым сидел молодой мужчина. Лицо ничем не примечательное, смутно знакомое: кажется, один из посыльных. Перед ним находилась большая кастрюля, закрытая крышкой. Инструкция простая: наблюдать за мужчиной, не шевелясь, не вставая, не издавая каких-либо звуков. Ни в коем случае не отворачиваться и не закрывать глаз. Проще некуда.
Как только дверь за мной закрылась, мужчина за стеклом поднял крышку и принялся поглощать, зачерпывая руками и чавкая, ее содержимое. То, что он ел, было похоже на кашу — по цвету и консистенции, но кашей не являлось. Густой отвратительный запах, ударивший мне в ноздри, свидетельствовал, что в кастрюле находилась не еда, но ей противоположное: то, что нормальный человек не поглощает, но извергает.
В шоке я наблюдал за выражением лица извращенца: грубое удовольствие, азарт, энергичная работа челюстей. Если б не запах, полное впечатление, что не евший сутки субъект утоляет голод непрезентабельной, зато обильной пищей.
Дольше семи секунд меня не хватило: чтобы подавить нахлынувшую рвоту, крепко зажмурился и отвернулся. Плевать на инструкции — главное, сохранить лицо. Не увеличивать грязи, отзеркаливая происходящее за стеклом.
Впрочем, отключенное зрение сполна компенсировалось слухом — чавканье, утробное рычание не стихало — и, главное, обонянием. Я заткнул нос и принялся дышать ртом — только это и спасло, позволило продержаться те несколько минут, что длился эксперимент.
— Плохо, плохо, на двоечку с минусом, — укоризненно выговаривал мне Роу, шевеля паучьим пальчиком у моего лица. — Нарушили все инструкции, какие только можно. От вас, Норди, я такого не ждал. Что же вы за исследователь, если не можете потерпеть несколько минут ради науки, ради нового знания?
— У вас крепкий желудок, завидую! — Джекоб протянул мне чистый носовой платок и стакан. Видимо, я пребывал еще в тисках шока и не понимал, что делать с этими предметами, поскольку он объяснил со смешком: — Воду выпейте, а платком оботрите лицо от пота.
Я послушно проделал и то и другое. Стало полегче. Огляделся: узкая комната с длинным столом (как я здесь очутился, память не сохранила), за которым, кроме доктора и русского, восседала Маро. Она демонстративно не смотрела в мою сторону, что-то записывая на листке бумаги. На большом мониторе виднелась комната, из которой меня вывели только что. (Комната пыток, узилище унижений.) Сейчас она была пуста: ни мужчины, ни тошнотворной кастрюли.
— А у вас желудок оказался не крепким? — овладев речью, я старался говорить небрежно и самоуверенно. — Вырвало? Кстати, надеюсь, это инсценировка?
— Это инсценировка, конечно же, — успокоил меня психоаналитик. — Зрительное впечатление, усиленное звуковыми и обонятельными эффектами.
— Меня пронесло, — ответил русский. — Довелось работать не со столь отвратительной эмоцией.
— Ужас? Отчаянье? — предположил я. — Что там еще? Если б мне дали выбор, я бы тоже взял что-нибудь полегче.
— Полегче? Не зарекайтесь, Норди, — Джекоб кивнул на монитор, на котором зашевелились фигуры. — Отвращение — далеко не самая плохая краска астральной палитры. Сдается мне, этому бедолаге вы не позавидуете.
В пыточную комнату ввели мужчину лет тридцати. Не из числа исследователей, обычного пациента. Я отмечал его на своих прогулках: всегда один, ни с кем не общается, лицо каменное. На стеклянную стену повесили экран, принесли проектор.
— Ему будут показывать кино. Всяко легче, чем наблюдать нечто неотличимое от натурального, — заметил я. — Завидую ему, Джекоб.
— Будь я азартен, заключил бы с вами пари, что через пять минут вы откажетесь от своих слов, — бросил русский.
— Прошу тишины, господа, — брюзгливо одернул нас Роу. — Ваша задача сейчас просто наблюдать. Молча, без комментариев, междометий и прочих звуков.
Я ожидал, что испытуемому покажут ужасы, расчлененку, обитателей морга или, на худой конец, реальные катастрофы, но ничего подобного. Обычное любительское видео: смеющаяся женщина в домашнем бассейне, трехлетний малыш, размахивающий бенгальским огнем, девочка лет восьми, примеряющая перед зеркалом мамины туфли на шпильках. Мужчина сжал руками голову и глухо замычал. Плечи его тряслись.
— Это его семья, — догадался я.
— Тише, — шепнул Джекоб. Нагнувшись к моему уху, пояснил еле слышно: — Разбились месяц назад на машине, все трое: жена, сын и дочка.
— Садисты, — внятно пробормотал я. — Бессердечные выродки.
— Роу, выведите хама прочь, — холодно приказала Мара.
Доктор послушно поднялся с места.
— Не трудитесь, я выйду сам!
— Впрочем, нет, — передумала она. — Сочувствие — тоже крайне интересная эмоция. Поработаем и с ней заодно.
Поколебавшись какое-то время, я остался на месте. К счастью, второй опыт был короче первого: минут через пять беднягу отпустили.
— Выпейте еще воды, — посоветовал мне Джекоб в перерыве, пока готовили третий опыт. — Сдается мне, эксперимент номер два дался вам тяжелее первого.
Я ничего не ответил, но воду выпил.
Экзекуция номер три была посвящена ярости и шока не вызвала. (Отчего испытал немалое облегчение.) Двое незнакомых мужчин, явно не из числа интеллектуалов, то ли спортсмены, то ли военные, сначала перебрасывались уничижительными репликами, затем подрались — безудержно, яростно, в кровь. Я даже не сразу понял, кто из двоих испытуемый, а кто подручный исследователей, умелый актер-провокатор, настолько они походили друг на друга, и обликом, и реакциями.
А вот четвертый опыт опять встряхнул. Ощутимо, болезненно. Подопытной оказалась Дина, которую наши садисты приговорили испытать настоящий, неподдельный, качественный ужас. В комнатку, где наглухо заперли бедную женщину, в маленькое окошечко принялись запускать змей. Больших, маленьких, узорчатых, матовых, вплоть до огромного белесого питона. Дина металась, вжималась в стены, пронзительно верещала. Смотреть это шоу было невыносимо. Я оглянулся на Мару: гениальная исследовательница впитывала каждое движение жертвы на мониторе, сочные губы приоткрылись, иудейские очи горели. Исследовательский азарт похож на вожделение, подумалось мне. Во всяком случае, в этой незаурядной душе.
— Ради всего святого, хватит! — взмолился я. — Что вы надеетесь узнать, продолжая это изуверство?!
— Хватит так хватит, — неожиданно легко согласилась она. — Роу, на сегодня довольно.
Когда Дину выводили под руки два молодых санитара, старательно стараясь не наступать на кишащих на полу рептилий, я заметил, что на ее длинной узкой юбке расплылось темное пятно. Бедняжка. Конечно, она не может не знать, что за ней пристально наблюдают…
На обсуждении опыта я высказал Роу всё, что думал на этот счет. Благо, Мара отсутствовала и заткнуть мне рот было некому.
— Скажите, с какой целью проводятся эти издевательства над людьми, дублирующие уже проведенные эксперименты? Разве не проявились воочию, во всей полноте отрицательные эмоции во время внушенных трипов? Разве мало пожирали нас бесы, пиявки и дикие медведи? И вот: опять!..
— Вы ошибаетесь, Норди, — сухо парировал психоаналитик. — Мы не дублируем, мы рассматриваем проявление эмоций с разных сторон: мистической, психологической, эстетической, физиологической. Вам следовало бы не возмущаться, брызгая слюной, но поглубже копнуть суть вопроса.
— Не буду я ничего копать! Меня чуть не вытошнило — благодарю за изысканную фантазию, верно, долго придумывали? — но по сравнению с потерявшим семью беднягой или унижением Дины, то было лишь милой шуткой. Хоть бы извинились перед ними, господа креативщики!
— Мне не нужно никаких извинений! — испуганно запротестовала Дина. (Она переодела юбку на точно такую же, по этой причине опоздав на обсуждение на десять минут.) — Я рада оказаться полезной, хоть в чем-то. Мои неприятные переживания и рядом не стоят с грандиозностью темы, над которой нам всем повезло работать.
— Уймитесь, Норди, — недовольно пробурчал Джекоб. — А лучше подите погуляйте. Всем будет полезнее, если вы сейчас нас покинете.
Дина энергично закивала:
— И научной истине прежде всего!
— И пойду, — я резко поднялся с места. — Искупаюсь! Надеюсь, океанские волны помогут мне смыть тошноту.
Конечно, в ледяную воду я не полез. Но прибрежный ветерок охладил и слегка утихомирил. Поэтому, когда час спустя ко мне присоединился Джекоб (обсуждение на этот раз оказалось коротким), беседа потекла на значительно более низком градусе.
— Вы заметили, Джекоб, с каким лицом наблюдала Мара за рыдавшим мужчиной, за потерявшей лицо Диной? Ноздри дрожат, пальцы вибрируют, словно у охотящейся крупной кошки.
— Охота за истиной — увлекательное занятие, братец вы мой.
— Какое отношение имеют эмоции к аннигиляции души?
— Никакого. Мара занимается несколькими проблемами одновременно. Эмоции, точнее, техника управления ими — ее любимый конек. Чистые, беспримесные эмоции — словно краски радуги или ноты. Семь красок, семь нот, семь основных эмоций.
— Какая седьмая? — спросил я, перебрав в уме все известные (страх, гнев, горе, отвращение, радость, удивление).
— Седьмую она надеется создать, синтезировать.
— Ну, и занималась бы только эмоциями. Нет, подавай ей аннигиляцию! Познать истину — для того чтобы управлять, унижать, уничтожать. Неужели ее одаренность, ладно, пусть даже гениальность, дают на это право?
— Вопрос вопросов! — Русский коротко рассмеялся. — «Тварь ли я дрожащая, или право имею?»
— Что, простите?
— Все забываю, что вы не знакомы с великой русской литературой. (В отличие от умницы-Юдит.) Хотя Достоевский, батенька, принадлежит уже мировой культуре.
Я промолчал. Не дождавшись сокрушенных междометий, Джекоб продолжил:
— Этим вопросом писатель задается в своем романе «Преступление и наказание». Главный герой, студент, умница и благородное сердце, размышляет, вправе ли он убить никчемную и злую старушонку-процентщицу, чтобы на ее деньги потом сотворить много добра.
— И как решает этот вопрос писатель?
— Однозначно: нет. Никто не вправе отнимать жизнь, даже у столь презренных и бесполезных существ.
— Книгу я не читал, но об этой дилемме наслышан. Судя по вашей интонации и лукавому выражению глаз, вы не согласны со своим национальным, простите, общемировым гением?
Джекоб покосился на меня, пытаясь определить, содержится ли в вопросе ирония, или одно простодушное любопытство.
— Не согласен. Встречаются и имеющие право. Но это не полководцы вроде Наполеона или Александра Великого, и даже не гении вроде самого Федора Михайловича.
— А кто же?
— А вот послушайте-ка одну хасидскую притчу. (Хасиды, чтоб вы знали, это ответвление от иудаизма. Ребята с немалым налетом снобизма, но в некоторых вещах весьма мудрые.)
— О хасидах наслышан.
— Это отрадно. Так вот, как-то раби (запамятовал имя) начал свой урок такими словами: «Знаете ли вы, дети мои, правила игры в шашки?» Кто-то из учеников покивал, кто-то замотал головой, но все промолчали. «Так вот, — продолжил учитель, — правила эти просты. Пешка ходит только вперед и за один раз проходит только одну клетку. Но, дойдя до края доски, она становится дамкой. Дамка же ходит в любую сторону и с любым количеством клеток за раз».
— Ну? — не выдержал я, поскольку Джекоб умолк, поглядывая на меня со значением и пощипывая бороду. — Какой смысл повторения всем известных правил игры в шашки?
— А вы подумайте.
Я послушно подумал.
— А-а…
— Дошло?
— А где критерии того, что ты дошел до края доски?
Русский молча пожал плечами.
— Так вы… так вы считаете, что Мара прошла в дамки и оттого может творить всё, что ей вздумается? Унижать, разрушать, убивать?
— Боже мой, Норди, при чем тут Мара?
Он отвернулся, во взгляде читались скука и разочарование.
— Вы посидите тут один, подумайте еще. А лучше вовсе не думайте, вычистите свое ментальное тело, оставьте его пустым, как лишенную громоздкой мебели комнату.
Но этого я не смог. Не умею не думать, как и не чувствовать и не тосковать.