II

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II

Я жил в горах, словно дикий зверь. Днем я наблюдал, как скачут с ветки на ветку белки, скользят по камням ящерицы, словно дневные звезды выскакивают из травы сверкающие кузнечики. По вечерам я спускался в долину, где стояли крестьянские дома, и женщины выносили мне миску, до краев наполненную супом с объедками, какие обычно выносят собакам. Я слышал недовольную брань мужчин в домах и видел их гневные взоры: жители Фуа почти все обратились в новую ересь и ненавидели тех, кто носил рясу и тонзуру.

Только один старик с огромным зобом, хозяин овчарни, принадлежавшей сеньорам Лавланета, относился ко мне по-дружески и заботился о том, чтобы у меня каждый день была еда. Но такова уж моя судьба: я всегда нарушал благоприятный порядок вещей какой-нибудь странной выходкой. Однажды вечером я увидел, как мой зобастый старик спит возле двери, а рядом стоит кувшин парного молока: над ним еще вился теплый пар. Часть этого вкусного молока, вероятно, предназначалась мне. Я взял кувшин и медленно вылил его содержимое на зоб хозяина овчарни. Он проснулся и завопил так, словно я пролил не молоко, а его собственную кровь. Из ближних амбаров повыскакивали соседи-сельчане, и я едва успел спастись от их острых вил.

Сам не знаю почему, но меня, словно магнитом, притягивала Тулуза, и я сменил горы на равнину. Стояла середина августа. Я рвал виноград в виноградниках. Ночевал в амбарах. Высмотрев в центре спящей деревни источник с большой каменной лоханью, похожей на римскую гробницу, я до восхода солнца пробирался к ней и купался как в бассейне.

Но счастье по-прежнему ускользало от меня. Тонзура заросла волосами. Подбородок оброс бородой. Я ощутил в себе непонятное животное начало, и оно постепенно искривляло мои члены, делало их бесформенными и мощными. Одежда превратилась в лохмотья. Я стал безобразным; в точности я не знал, сколь велико мое безобразие, но ощущал его, проводя руками по лицу. Я помнил, что когда-то читал Платона, что Петр обещал мне явления, и сожалел, что в голове моей книги по философии смешались с рассуждениями об Иисусе; впрочем, явления меня так и не посетили, а книг я не видел уже давно.

И вот однажды утром неподалеку от Памье с высоты холма я узрел деревню, где мне довелось побывать в детстве. Я приходил туда вместе с отцом, его приглашали для ремонта церкви. Я спустился по склону и направился к деревне. День был воскресный, и люди расходились после мессы. Издалека я заметил крестьян, пристально смотревших в мою сторону. Они разговаривали между собой, и я услышал, как один из них сказал:

— Наверное, это тот самый сумасшедший монах, что сбежал из аббатства Мерюос.

Завидев меня, они бросились мне навстречу, и на их лицах появилось выражение дикой радости, присущей людям, когда они хотят загнать опасного зверя.

Бродячая жизнь развила во мне способность бегать необычайно быстро. Через несколько минут нас уже разделяли канавы, вересковые пустоши и ланды. Я шел долго, ибо знал, с каким упорством люди преследуют своих ближних. Выйдя к реке, я решил, что это Эр. Дыхание мое было тяжелым, от тела исходил пар. Шлепнувшись на живот, я подполз к воде напиться. К своему великому удивлению, я заметил, что впервые не попытался зачерпнуть воду ладонью, а сразу стал лакать большими глотками, словно животное о четырех ногах.

Утолив жажду и отдохнув, я ощутил состояние блаженства, омрачаемое лишь неким смутным и непонятным желанием. Хотелось петь, совершать поступки, требующие всех моих сил, и вдобавок, подобно пробудившейся ото сна личинке, в потаенных глубинах моей плоти зашевелилось желание плотского соития.

Вдоль реки, меж тополей и густых зарослей орешника пролегла тропинка. Я пошел по ней. Отдыхавшие в траве лягушки выскакивали у меня из-под ног. Несмотря на всегдашнюю любовь к этим водяным тварям, я стал давить их забавы ради, и чавкающий звук, издаваемый лягушачьими телами, раздавленными моими ногами, доставлял мне странное удовольствие.

Внезапно я замер. Тропинка моя уперлась в заросли дрока и лавра, низкие ветки орешника преградили мне путь. Чуть поодаль виднелся залитый светом берег; здесь русло Эра, расширяясь, образовало тихую заводь, блестевшую на солнце, словно зеркало, заключенное в золотую песчаную раму. И там, возле воды, под защитой деревьев, склонивших к ней свои ветви, лежала женщина.

Она недавно искупалась, а после наспех завернулась в расшитое серебром тонкое льняное покрывало, мягко прилегавшее к ее телу. Капельки воды поблескивали на обнаженной руке, а из-под покрывала томно выглядывало обнаженное плечо. Заплетенные в три косы волосы мешали разглядеть черты ее лица. Я видел только овальный подбородок, опиравшийся на такую маленькую руку, что я чуть не расхохотался: ручка словно у ребенка! Другой рукой она придерживала покрывало, впитавшее воду с ее хрупкого и совершенного тела. Золотой песок раскалился и приобрел красноватый оттенок, а в тех местах, где падала ее тень, он стал фиолетовым. Застывшие тополя и молчаливо бегущая вода казались волшебными стражами, оберегавшими таинственную красавицу из сказки, окруженную чарующим светозарным ореолом.

И хотя я не мог видеть ее лица, по трем косам я немедленно догадался, кто она такая. Справа, невидная за деревьями, высилась одинокая башня замка Бельпеш. В этот замок с восьмиугольной башней часто приезжала инфанта де Фуа, прекрасная Эсклармонда, известная своим загадочным стремлением к одиночеству. Эсклармонда! Для каждого доброго христианина ее имя было синонимом проклятья. В одиночестве она бродила по лесам, надеясь отыскать следы только ей ведомых языческих богов; говорили, что эти павшие боги, язык которых был ей знаком, ради нее спускались со своих гор. Она не боялась мужчин, потому что обитавший в ее теле демон позволял ей отдаваться им. Ее отец, граф Рожер, одержимый страстью к богатству, часто наезжал в замок неподалеку от Памье, чтобы выколотить деньги из монахов аббатства Сент-Антонен. Безумец! В такие дни он поручал заботу об Эсклармонде своему интенданту Роэксу, а тот позволял девушке подолгу жить в маленьком замке Бельпеш. Уроженец Тулузы, старик Роэкс еще в детстве обратился в альбигойскую ересь. Явившийся с Востока человек по имени Никита, получивший прозвание проклятого папы, самолично прибыл в Бельпеш совершить одному ему ведомый магический обряд, отвратительный ритуал, навсегда приковавший девушку к новой церкви.

Об этом часто рассуждали словоохотливые монахи в Меркюсе, и прежде всего брат Робер. Тогда я еще не знал, что речи любого расплывшегося толстяка почти всегда продиктованы дурными мыслями. Брат Робер, этот подлый клеветник, слыл всезнайкой; не в силах предъявить доказательства правдивости своих слов, он утверждал, что получал знания посредством божественного откровения. Когда он рассказывал об Эсклармонде, он осенял себя крестом и прикидывался, будто за эти речи его могут сглазить. Я прекрасно помнил все его рассказы о том, что он, по его утверждению, видел собственными глазами.

Однажды поздним вечером, шагая по широкой дубовой аллее прямо к аббатству Сент-Антонен, куда аббат Меркюса велел ему отнести драгоценную дароносицу, брат Робер с изумлением услышал странные звуки. Посреди дороги, ведущей к воротам аббатства, играла на арфе обнаженная девушка; голову ее украшала митра, три длинные золотые косы ниспадали почти до земли. Рядом с девушкой стоял бородатый старик в тюрбане и то ли в персидской, то ли в египетской одежде — брат Робер в точности не знал. За девушкой и стариком мелкими шажками, словно участвуя в какой-то неведомой церемонии, вереницей вышагивали волки, обитавшие в окрестных лесах. В их горящих словно уголья глазах вспыхивали и угасали отблески пламени. Еще там ползали змеи, неуклюже подпрыгивая, переваливались жабы, а вверху летали птицы, головы которых, несмотря на наличие клюва и перьев, отчетливо напоминали человеческие. Брат Робер утверждал, что спасением своим он был обязан только гостии, случайно приклеившейся ко дну дароносицы.

Я сомневался в правдивости подобных рассказов. И часто смеялся над ними вместе с остальными здравомыслящими монахами, каковых, честно говоря, в Меркюсе было немало. Но имя Эсклармонды сохраняло свое загадочное обаяние. Стоило мне его произнести, как перед глазами немедленно возникали картины греховные и чародейские. И вот сейчас эта прекрасноликая колдунья, окруженная легендарным ореолом проклятия, лежала передо мной на ложе из песка, утопая в полуденной неге и озаренная отблесками солнца и воды!

Мне следовало бежать, повинуясь естественному чувству стыда. Грех смотреть в лицо тем, кто душой предался злу. От страха у меня, кажется, застучали зубы. Но тут кровь прилила к вискам и закипела, разгоряченная неведомой силой. Я почти ничего не знал о женщинах. До своего послушничества я иногда бродил по улочкам Тулузы, идущим от собора Сен-Сернен к городским стенам. Вечерами там всегда звучали песни и музыка: играли на небольших барабанах, именуемых дарбуками. Их привезли к нам арабы, и хотя на них играли для веселья, звуки они издавали необычайно заунывные. В Тулузе были улица Иудеек и улица Мавританок. Одной мавританке я понравился. На первом этаже, в комнате с низким потолком, где вместо мебели лежала грязная циновка, а на сундуке для одежды примостился глиняный кувшин для омовений, я внимал словам любви. Из-за стены доносились звучные шлепки и крики дерущихся женщин, а пьяные солдаты, стоя на улице, молотили кулаками в дверь, требуя немедленно их впустить. С тех пор мне казалось, что в тот жуткий вечер я совершил мрачное путешествие на гибельном судне и едва не утонул среди каменных волн, вздыбленных бурей нечестия.

Но сейчас мне почему-то вспомнились переборы струн и грустные песни, исполнявшиеся пьяными голосами; я вдыхал жар, исходивший от женской плоти, а где-то неподалеку звучала мелодия, наигрываемая на дарбуке, печальная, словно предчувствие неведомого дурного поступка, который ты готов совершить.

Осторожно раздвинув ветки дикого лавра, я шагнул вперед и почувствовал, как лицо мое обретает скотское выражение.

Девушка меня не видела. Она лежала неподвижно, и эта неподвижность остановила меня. Но вот она тряхнула головой, волнообразное движение ее молочно-белой шеи передалось плечу и, словно пробежавший по телу луч, затерялось в складках льна.

Тогда я бросился вперед. Ослепленный страстью зверь проделал дыру в зарослях, песок под ним захрустел, и он набросился на распростертую на песке добычу. Добыча была легкой и не сопротивлялась. Обхватив ее за талию, я рванулся вперед, увлекаемый инстинктом, толкающим дикого зверя на поиски укромного уголка.

Послышался слабый стон, и изящные руки попытались оттолкнуть меня. Но это движение тела, притиснутого к моему телу, лишь сделало крепче пьянивший меня дурман. Я скакал, ломая ветки и продираясь сквозь листву. На секунду я замедлил бег и отцепил от куста ее роскошные волосы. Когда тропа свернула от реки в сторону, я увидел впереди высокую глухую стену леса, дарующего тень и благодать уединения.

Слуги ли с опозданием бросились на помощь своей хозяйке? Или жители деревни, пустившиеся за мной в погоню, выследили меня? Мне казалось, что за спиной у меня звучат крики, а рядом в воздухе просвистела стрела. Но я уже чуял приближение прохлады, царящей среди высоких деревьев, запах волчьего логова и хищных птиц.

Внезапно опустив голову, я впервые увидел лицо похищенной мною женщины. Приоткрытые губы позволяли рассмотреть сверкающие белизной зубы, черты лица были совсем юные, почти детские, но, как ни странно, они не были искажены ужасом: мое потное, заросшее волосами лицо, исходивший от меня запах мужчины не испугали девушку, закутанную лишь в тонкое льняное покрывало. Я изумился, но продолжил бег. Только еще ниже склонился над ней. И тогда в правильном овале ее лица, в соотношении приподнятых бровей с линией волос и складками рта я подметил какую-то странную геометрию, некую неизменную пропорцию, не подверженную воздействию ни страха, ни желания. Чувствуя, что метафизическая задача, поставленная изгибами ее плоти, недоступна моему разумению, я стал искать решение в ее взоре. Взор был синий и бездонный, словно увиденная во сне широкая дорога, по обеим сторонам которой выстроились колонны, испещренные иероглифами, и эта дорога вела в неведомую даль, где в призрачной дымке высился храм. В ее взоре, леденящем, словно меч Страшного суда, не было ненависти, но не было и прощения.

Новое ощущение с неистовой силой захлестнуло меня. Я был мужчиной, уносившим не женщину, но скинию духа. Украл святая святых неизвестной мне религии. Я не мог оценить весь ужас совершенного мной святотатства, его последствия для царства ангелов и те кары, что выпадут мне на долю. Свет духа избрал себе творение, дабы воплотиться в нем, он выбрал наиболее совершенное творение, а зверь, отдавая дань первозданному закону осквернения, покусился на него. Этим символическим зверем был я, что позволил грубым силам одержать надо мной верх: отринув все духовное, оборотился порчей, цветущей проказой, гнойником, готовым взорваться и отравить своим ядом все вокруг.

Вытянув руки, я поднял пленительную фигурку избранницы и поставил ее на землю, удивляясь, как это я не был уничтожен при одном только прикосновении к ней. Неподвижная словно статуя, она пронзала меня холодной сталью взора. Скрестив руки, она придерживала на груди покрывало; свет свободно проходил сквозь ее тело. Под покрывалом струился незамутненный свет. Она стояла перед темной лесной громадой, облаченная в сияние, присущее, по нашим представлениям, исключительно божествам; земля не пачкала ее ног, воздух казался мутным по сравнению с исходящим от нее светом, а деревья выглядели пришельцами из чужого, грубого мира.

Со всех сторон приближались человеческие голоса. Мне захотелось упасть на колени и заплакать. Но тяга к жизни была сильнее. Несколькими прыжками я достиг края леса и скрылся среди деревьев.