III

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

III

Мы прибыли засветло, и я не поленился забраться на холм, чтобы по возможности рассмотреть бескрайний лагерь крестоносцев.

Лагерь пестрел, кишел, шумел. Раскинувшись насколько хватило взора, он отбрасывал блики света, гомонил, кричал, щетинился пиками, крестами, флажками. Весь левый берег Роны занимали германские наемники, которыми командовал граф Барр. Они поставили черные островерхие палатки, напоминавшие жилища чудовищных термитов. В этот час большинство наемников находились у реки, куда они вместе со своими конями отправились попить и искупаться. Многие из них, встав на четвереньки, окунали в реку рыжеволосые головы, величина которых намного превосходила обычные размеры человеческой головы. Я видел их длинные мокрые бороды, их оскал, слышал их идиотский смех. Они весело толкались, швырялись песком. Больше всего они напоминали закованных в броню четвероногих, нежели людей.

Палатки бретонцев, бургундцев, швейцарцев и итальянцев ярусами располагались на склонах правого берега. Этот лагерь напоминал большой город, разделенный на кварталы. В лучах заходящего солнца затылки в шлемах сверкали, словно земные звезды. Пятна света, из которых фонтанами разлетались искры, указывали на местонахождение импровизированных кузниц; из кузниц доносился грохот молотов и лязг оружейной стали. Проходы между палатками заполняли люди, игравшие в кости, среди них то и дело возникали ссоры, и в воздухе висела разноязыкая брань. Скакали всадники, развозившие приказы. Вереница монахов в грубых рясах змейкой вилась вокруг оливковой рощицы.

Четырехугольное поле, отмеченное по углам орифламмами, отвели монахам. Там находилась часовня, где епископы служили мессу. Но авангард крестоносцев, не зная, для каких высоких целей она предназначена, по прибытии разграбил ее. Солдаты высадили двери и посшибали лепнину с фасада. А когда треснул церковный колокол, часовенка окончательно приобрела зловещий вид. Теперь, когда колокол возвещал молитву, обращенную к Богородице, звуки его насыщали воздух проклятиями, сулившими неизбывные несчастья.

Следом за лагерем тамплиеров растеклось море разномастных повозок, драных шатров, фургонов, обтянутых пестрыми лохмотьями. Там обитали те, кто жил за счет войска: сводни с целой армией девиц легкого поведения, гистрионы, нищие, цыгане, бродяги. С наступлением вечера их стан пробудился, и сейчас обитатели его множились прямо у меня глазах — словно выползали из ворот невидимого муравейника. Среди долетавших до меня звуков незнакомых песен, варварской музыки и буйных ссор можно было различить крики захваченных врасплох крестьянок, которых насиловали крестоносцы. На площадке в нескольких минутах ходьбы от лагеря раскинулся базар. Солдаты толпились у шатра, размерами превышавшего все остальные. У входа в него сидела необъятных размеров кумушка, а из-за линялой занавески улыбались полуодетые девицы. В окружении зевак являли свое искусство акробаты. Крикливая, пестрая толпа циркулировала вокруг высоченного позолоченного фаллоса, наделенного функцией символического ориентира. Это была эмблема великого Кесаря, предводителя бродяг и оборванцев; согласно привилегии, полученной от короля Франции, Кесарь имел право возить ее в своей повозке. С моего места сверкавший в лучах заходящего солнца фаллос казался непропорционально огромным и напоминал чудовищное божество лишившегося рассудка народа. Таким же высоким был только торчавший в отдалении металлический крест — он означал, что вокруг раскинулся стан легата. Казалось, крест был покрыт той же самой позолотой, какой вызолотили эмблему короля бродяг: он так же сверкал на солнце. И я не мог оторвать глаз от символов двух слепых сил, вожделения и веры, напавших на мой край с целью изнасиловать его и превратить в раба.

Три сотни рыцарей, которых под стягом с черным ключом на золотом кресте привел с собой граф Тулузский, расположились на правом фланге — крошечная алмазная капелька среди скопления отбросов. Поспешив к лагерю соотечественников, я неожиданно получил сильный удар в грудь, упал и остался лежать в пыли.

Меня ударила лошадь проезжавшего мимо всадника, за которым следовало несколько вооруженных людей. Всадник обернулся, но не остановился. И я увидел, что на нем не было шлема, а его голова с коротким седеющим ежиком волос была на удивление круглой, словно выточенный из мрамора шар, и — еще более примечательно — совсем не имела глаз.

Чей-то голос произнес:

— Это человек из свиты графа Тулузского.

Тут я заметил под бровями рыцаря тонкую зеленоватую щелочку, светившуюся, словно кошачьи глаза в темноте, и услышал презрительный смешок. Отряд исчез за поворотом дороги.

В ярости я вскочил на ноги. Сообразил, что у меня нет оружия. Не помню, что за брань срывалась у меня с языка, когда проходивший мимо пехотинец, видимо ставший свидетелем разыгравшейся сцены, остановился и сказал, обращаясь ко мне:

— Ты, похоже, не знаешь, кто этот рыцарь, сбивший тебя с ног.

— Нет, но если бы я знал…

Солдат сделал мне знак замолчать и прошептал:

— Это Симон де Монфор.

Я всегда считал, что причина любой войны заключается в тяге к воровству и стремлении к обогащению. И убедился, что это совсем не так. Силой, побуждающей мужчин идти в бой, является жажда обладать женщинами. Солдаты говорили только о красоте женщин, которые достанутся им в побежденных городах, и по мере того, как войско двигалось вниз по течению Роны и приближалось к окситанским землям, солдат все больше преследовали сексуальные галлюцинации; призраки, порожденные этими галлюцинациями, стояли у них перед глазами.

Граф Тулузский ни с кем не разговаривал и терпел только мое присутствие. Казалось, он затаил злобу на своих рыцарей за то, что они подчинились его приказу и последовали за ним в крестовый поход против своих братьев. Впрочем, по дороге многие рыцари нас покинули.

На подступах к Монпелье мы узнали, что Тренкавель, виконт Каркассоннский и Безьерский, решил закрыть ворота принадлежавших ему городов и оказать сопротивление крестоносцам.

Граф Тулузский не любил племянника и завидовал его безмерной отваге. Узнав о его решении, он обхватил голову руками и заплакал. Я не знал, грядущие ли несчастья, которые он предвидел, были тому причиной, или же он сокрушался, что не последовал примеру племянника. К армии, сформированной в Лионе, присоединилась еще одна, состоявшая из баронов Перигора и Лимузена; во главе этой армии стоял епископ из Бордо. Еще одна армия двигалась со стороны Тарна и Черной горы. И этот великий океан доспехов, крестов и лошадей вскоре забурлил под стенами Безье.

Стоящий на крутом холме Каркассонн ощетинился оборонительными сооружениями. Мы знали, что, прежде чем запереться в этой крепости, Тренкавель ввел туда многочисленные дисциплинированные войска. Про жителей Безье было известно, что они давно сформировали боеспособные отряды самообороны. В городе также укрылась большая часть дворян из окрестных замков.

Вечером того дня, когда мы прибыли на место и вместе с Тибо сидели возле нашей палатки, я сказал:

— Осада продлится не меньше года. Безьерцы еще покажут северянам, сколь доблестны сердца окситанцев.

По обыкновению Тибо только покачал головой. Рядом со мной раздался смех, и я увидел Лорана Гильома. Мы вынуждены были делить палатку вместе с ним, и, несмотря на все наши старания держаться от него подальше, он почти всегда был рядом.

— Уверен, завтра на закате город будет принадлежать крестоносцам, — произнес он.

Настал мой черед смеяться над столь нелепым утверждением. Но Лоран Гильом спокойно и твердо заявил, что благодаря благочестивому Симону де Монфору и папскому легату Арно, аббату из Сито, которые встали во главе армии, городские стены непременно рухнут, а защитники их разбегутся.

Тогда я велел ему взять меч и отправиться со мной за пределы лагеря. Там мы посмотрим, сможет ли папский слуга одержать верх над жителем Тулузы.

Сладко улыбаясь, он отказался и напомнил о приказе, строго запрещавшем крестоносцам затевать поединки друг с другом.

— Ибо вы носите крест, — торжественно произнес он.

В самом деле, на моем колете, надетом поверх кольчуги, был нашит огромный красный крест.

— Благодарите Господа, и Его крест защитит вас от гибели.

Утром я проснулся оттого, что Тибо со всей силой тормошил меня:

— Послушай, там что-то происходит, — проговорил он.

Я прислушался: со всех сторон доносился неумолчный гул. Лоран Гильом был уже на ногах и при оружии. Даже не взглянув в нашу сторону, он умчался в неизвестном направлении. Мы тоже вооружились и вышли из палатки.

Солнце только что встало.

Стоял июль, жара была удручающей. Мимо нас скакали всадники, за ними трусцой бежали запыхавшиеся пехотинцы. Некоторые на ходу застегивали ремешки своих кирас. Было ясно, снаряжение они надевали впопыхах. Все двигались в одном направлении — к Нарбоннским воротам, самым широким, а потому самым удобным для грядущих атак. Оттуда доносились яростные крики, конское ржанье и лязг мечей, все те звуки, по которым издалека легко распознать шум битвы.

— Если было принято решение начать штурм города, значит, крестоносцев предупредили о нем заранее, — обращаясь ко мне, справедливо заметил Тибо.

Мы направились к палатке графа Тулузского получать приказания. Палатка стояла на краю небольшого пшеничного поля. Двигаясь через поле, я заметил сержанта с красной рожей, типичной для выходцев с Севера. Из-за огромного живота, который он горделиво выставил вперед, бежать он не мог, а потому шествовал, исполненный достоинства, раздвигая копьем колосья. Я спросил у него, что происходит. Он обрадовался подвернувшемуся поводу остановиться и сделать передышку.

— В Безье только что взяли штурмом городские ворота, — ответил он мне с такой гордостью, словно именно ему крестоносцы были обязаны этим подвигом. — А знаете, кто их захватил? Бродяги во главе со своим королем. Чтобы разбить южан, солдаты не нужны. Достаточно оборванцев. Так что, если хочешь урвать кусок добычи, думаю, надо поспешать.

И неспешной трусцой удалился.

Тулузские рыцари толпились возле палатки графа. Неожиданно появился граф. Он был толком не одет. За ним, молитвенно сложив руки, семенил какой-то человек с мертвенно-бледным лицом, по которому градом катился пот. Граф призвал рыцарей в свидетели:

— Ну вот, самое время! Этот житель Безье от имени своих сограждан умоляет меня отыскать аббата из Сито и Симона де Монфора и уговорить их спасти город. Где это видано, чтобы волков упрашивали вернуть добычу, в которую уже впились их острые зубы?

Вооруженных людей становилось все больше, они пробирались вперед, отталкивая нас. Житель Безье упал на колени. Он воздевал руки к небу, лицо его было мокро от слез. Граф топнул ногой.

— Хватит! Надо было последовать моему примеру! Я предвидел, что это случится, и потому я здесь. Этот человек сказал мне, что его дочери двадцать лет, но она больна и не встает с кровати. Но тогда почему он не бежал из города? Еще вчера епископ Режинальд де Монпейру заклинал всех жителей покинуть город. Евреи, например, все уехали! Почему же ты не уехал вслед за ними? Люди так привязаны к своему добру, что предпочитают умереть, нежели расстаться с ним.

Пока граф рассуждал, Тибо сходил за графским конем и подвел его к хозяину. Тем временем граф, запнувшись, неожиданно повысил голос, почти перешел на крик:

— Они же не доверяют мне, ни тот, ни другой! Что бы я ни сказал, они сделают все наоборот. Монфор обвинит меня в предательстве или заставит сражаться на его стороне. И к тому же, где их найти? Палатка аббата из Сито находится на другом конце лагеря.

И все же он вскочил в седло. Тулузские рыцари стали требовать себе коней, намереваясь сопровождать его. В этот момент мощный рев заглушил все голоса. Огромная толпа паломников, принадлежавших, без сомнения, к какому-то религиозному братству, с пением гимнов двигалась в сторону Безье. Внушительный звук в соединении с протяжным напевом напоминал о могуществе грозного Бога и неизбежном мраке смерти. Словно гигантская приливная волна, которая, внезапно всколыхнувшись, взмывает ввысь и раскатывается вдаль, неисчислимая толпа нахлынула на нас и размыла наши ряды. Я видел, как граф Тулузский, окруженный своими рыцарями, с трудом удерживался на месте. Решив присоединиться к нему, я схватил меч и ударами рукоятки начал прокладывать себе дорогу. Но внезапно меня охватило неудержимое желание увидеть все собственными глазами, и я отдался на волю потока, неумолимо уносившего меня в сторону Безье.

То ли у Нарбоннских ворот еще шло сражение, то ли мост был разрушен, но только я вместе с паломниками вошел в город через ворота Каталан. По дороге некоторые паломники на своем варварском непонятном языке обращались ко мне с вопросами. В ответ я только указывал на огромный красный крест у себя на груди и на обнаженный клинок. Они отвечали непонятными воплями и показывали мне — кто на огромный карман, пришитый под рясой, кто на заплечный мешок. По выражению их лиц я видел: они были рады предстоящему грабежу и рассчитывали вернуться, отягощенные добычей. Скорее всего, они прибыли издалека. Почти у всех были ярко-рыжие волосы. Рядом со мной трусил тощий верзила — устремив взор к небу, он с непередаваемой страстью повторял странное женское имя: «Гуннур!», и я подумал, что это, наверное, имя его невесты. Его вытянутое, вполне добродушное лицо никак не вязалось с коротким широким тесаком странной формы. Еще один паломник напоминал карлика; голый по пояс, заросший волосами и с топором на плече, он был похож на горного кобольда, о которых сочиняют песни поэты с Севера. Паломники делились на отряды, по двадцать человек в каждом, и все старательно соблюдали дисциплину; подчинялись паломники человеку с огненно-рыжей шевелюрой, какой не было ни у кого другого; на конце пики огненно-рыжего вожака развевался голубой вымпел: с его помощью он собирал своих людей.

У ворот Каталан не было ни единого следа борьбы; их охраняли солдаты графа Неверского. Когда мы шли мимо, они крикнули нам, что напали неожиданно и захватили ворота без всякого сопротивления. Они посоветовали нам держать оружие наготове, ибо бои шли в каждом квартале города.

Мы продвигались по вымершим улицам, среди застывшей тишины. Все двери были закрыты. Устрашенные, мои спутники шли медленно, приглушив голоса. Мы вышли на маленькую площадь, посреди которой в тени платана журчал источник. Песенка воды, тень от домов, свежий воздух навевали воспоминания о мирном счастье. Место было такое спокойное, что несколько паломников даже присели на край бассейна. Но большинство изъявили желание идти дальше.

Тут дверь одного из домов отворилась, и из нее вышла женщина, с виду зажиточная горожанка. Пройдя несколько шагов, она наконец заметила нас. «Иисус, Мария!» — воскликнула она и бросилась бежать. Никто не шелохнулся. Только тощий верзила с добрым лицом бросился за ней, продолжая выкрикивать: «Гуннур!» Выхватив из ножен тесак, он в три прыжка догнал ее и с силой ударил по голове. Женщина повалилась на землю, он бросился на нее, раздирая ткань, обшарил складки платья и принялся стаскивать с рук кольца; если кольцо сидело туго, он, не раздумывая, отсекал палец. Потом старательно уложил добычу в один из карманов и что-то прокричал, видимо предупреждая остальных, что эта добыча принадлежит ему, а потом с гордостью замахал руками.

В течение нескольких секунд паломники, выстроившись в кружок, смотрели, как кровь из широкой раны на голове женщины растекалась по мостовой. Они молчали, изумленные. Первым моим побуждением было броситься на убийцу, но я сдержался. Ибо те, кто окружали меня, хором испустили дикий клич. Они тоже хотели убивать. Я увидел, как карлик с топором бросился крушить дверь. Другие принялись карабкаться друг другу на плечи, чтобы перелезть через невысокий забор. Вскоре всюду зазвучали крики. Запершиеся в своих домах и онемевшие от страха жители нарушили тишину. Подняв тучу брызг, в бассейн упал выброшенный из окна младенец. На меня, шатаясь, налетел какой-то человек, пытавшийся на бегу вытащить из собственной груди застрявший в ней клинок. Немного поодаль три гиганта ссорились из-за женщины с длинными черными волосами и лицом мадонны. Один из них воткнул кинжал в высокий воротник ее платья, чтобы разрезать его. Но сделал он это слишком резко, и когда платье распалось надвое, обнажилось тело, рассеченное надвое, сверху донизу.

Крестоносцев становилось все больше, они прибывали со всех сторон. Отчаянные вопли жертв раздирали душу. По улицам тащили мебель, ткани, бочки. Отважный молодой человек, забравшись, словно на жердочку, на гребень крыши, пристроился поудобнее и долгое время стрелял в крестоносцев из маленького, словно игрушечного лука, и перебил многих из тех, кто окружал меня. Одну за другой он доставал из лежащего рядом колчана стрелы и выпускал их, словно по мишеням, никогда не промахиваясь. Стоило мне издалека попытаться разглядеть его бледное лицо в обрамлении длинных черных волос, как он едва не пришпилил меня к деревянной двери, и в конце концов из всех, в кого он целился, в живых остался я один. Улица опустела. Никто не знал, как забраться к нему на крышу. Когда колчан его опустел, он огляделся, спокойно встал и незаметно исчез. Никто не видел, куда он подевался — скорее всего, влез в одно из чердачных окон. Я хотел громко выразить свое восхищение этим чудесным лучником, но осторожность удержала меня.

Я шел по улицам наугад. И всюду видел одни и те же картины. Несколько раз меня сбивали с ног всадники. Иногда на меня набрасывались обезумевшие от крови крестоносцы, и я мечом отражал их удары до тех пор, пока они наконец не различали крест, нашитый у меня на груди. В конце концов я решил вымазаться кровью, чтобы походить на тех, кто убивал, и избежать гибели от их руки.

Я присмотрел дом, через отрытую дверь проник в коридор, а затем и в комнату, где стоял ужасный запах. При свете крошечного окна я разглядел пьяных рутьеров, валявшихся на полу, а рядом с ними нескольких перепуганных полуобнаженных женщин; глаза их сверкали во мраке. Рутьеры приняли меня за своего и закричали, что у них тут всего вдоволь. Один из них ногой подтолкнул ко мне бутылку. Когда я сделал шаг в направлении женщин, те в ужасе отшатнулись. Я споткнулся об обагренное кровью недвижное тело. В полумраке я смутно различил волосы, очертания изящной груди с огромной дырой на месте сердца. Я наклонился, погрузил руки в кровь, вытекавшую из этой дыры, и обмазал ею лоб и щеки.

Сзади раздались диковатые смешки.

— Он предпочитает кровь вину.

Последовали новые смешки. Рутьеры решили, что я только что напился крови.

Однако эта картина наполнила меня неизмеримо меньшим отвращением, нежели то, которое мне довелось испытать несколько часов спустя. Я был охвачен чувством, больше всего напоминавшим опьянение. Дышал воздухом, напоенным тлением. Во мне пробудился вкус к смерти. Мне тоже захотелось разрушать и убивать. Я чувствовал себя отупевшим и шел, сам не зная куда, наслаждаясь воплями ненависти и отчаяния, испытывая в сокровенных глубинах собственной плоти неведомое мне прежде чудовищное сладострастие. У меня было такое ощущение, словно какая-то гидра, фантастическое животное с зубами и щупальцами зародилось в глубине моего сердца и начало в нем расти. Я был одержим окружавшим меня злом. Не имея возможности отделаться от этого зла, я страдал, составляя единое целое с этим жутким зверем.

На большую площадь приносили раненых. Говорили, в каком-то квартале все еще сопротивляются. Я узнал, что в соборе Сен-Назер укрылись более шести тысяч человек. Но забравшиеся на крышу солдаты сумели сбросить внутрь горящие факелы. Платья на женщинах загорелись. Они бросились бежать, распространяя охвативший их огонь. Занялись скамьи и деревянные резные панели на хорах, а за ними и вся церковь. Тогда Господь сотворил чудо. Стены собора рухнули — никто так и не понял отчего — и погребли под своими обломками всех находившихся в нем грешников.

Я устал как собака. Разум постепенно покидал меня. На повороте улицы, которая, скорее всего, была главной улицей города и подверглась поистине варварскому разграблению, я услышал ликующие возгласы. Солдаты, только что стоявшие на ногах, упали на колени. Красномордые крестоносцы в шлемах с откинутыми дребезжащими забралами грабили лавку; услышав ликующие крики, они выскочили на улицу и тоже упали на колени.

Показалась процессия. Впереди шел сержант и нес железный крест, в арьергарде, на некотором удалении, ехали несколько рыцарей-тамплиеров, а посредине медленно двигался какой-то человек, точнее призрак, не замечавший окружавших его бед и разрушений. На нем было белое облачение, какое обычно носят цистерцианские монахи, и сидел он на белой лошади, потряхивавшей гривой в такт собственным шагам. Сначала я принял его за Христа, потом за ангела Люцифера. Но быстро догадался, что красивое лицо с правильными чертами, большим носом и нахмуренными бровями, напоминавшими о постоянной готовности Юпитера метать громы и молнии, принадлежало папскому легату Арно, аббату из Сито, который вместе с Симоном де Монфором командовал армией крестоносцев. Легат привычным жестом поднял правую руку и, подобно тому, кто привык разбрасывать манну, стал благословлять. Он благословлял убийц, пьяниц, осквернителей, благословлял оружие, которым убивали, бросал всем манну духовного вознаграждения, обещал вечный рай. Когда он проехал, солдаты Христа воспрянули духом, лица их озарились радостью, и они начали меряться заслугами, приобретенными в этот победоносный день.

Среди тамплиеров, сопровождавших легата, я узнал его конфидента и советника, испанского монаха Доминика, которому приписывали умение творить чудеса и который слыл святым во всем христианском мире. Его необъятный лоб и совершенно лысый череп являли туманное пятно посреди сверкающих шлемов. В том месте, где улица поворачивала и стоял я сам, высилась куча сложенных друг на друга мертвецов, накрытая кожаной попоной. Но попона была слишком узкой, и из-под нее торчали изуродованные ноги, рассеченные головы и, словно зловещая растительность, свисали волосы. Споткнувшись о ногу мертвеца, лошадь Доминика взбрыкнула. Я проследил за взглядом монаха и понял, что он не заметил мертвецов, на груду которых его только что чуть не сбросила лошадь. Он обладал способностью видеть только живых, тех, у кого на груди был огромный красный крест. Он увидел меня, меня и мой крест, и губы его скривились в милостивой улыбке. Он не стал отворачиваться, желая избежать зрелища сложенных в штабель мертвецов. Они были для него невидимы. Я заметил, что на сутане его расплылось свежее кровавое пятно, запятнанная ткань прилипла к колену, но по той же самой причине он, видимо, не чувствовал ни ее влажности, ни запаха.

Не знаю, что на самом деле происходило со мной в последующие часы. В какой-то момент я, похоже, упал и заснул, так и не избавившись от гидры зла. Она вошла в мою плоть, угнездилась в ней и настолько слилась со всем моим существом, что я бы не удивился, если бы увидел на концах своих пальцев вместо ногтей длинные когти и узрел бы, как превратившиеся в клыки зубы вытянулись до самой груди.

Проснувшись, я увидел заходящее солнце, стоявшее на небе как-то странно низко. По его тревожным отсветам, напоминавшим отблески раскаленных углей, я попытался определить, где нахожусь и куда надо идти, чтобы выйти из города. Но, устремив взор на восток, я увидел еще одно солнце, заходившее среди еще более ярких сполохов. Третье солнце полыхало на севере, четвертое — на юге, посылая в лазурное небо чудовищные снопы искр. Солнца были на всех четырех сторонах света.

Охваченный неизъяснимым ужасом, я помчался вперед. Я стал свидетелем ярости изначальных стихий, которая с незапамятных времен считалась предвестницей конца света. Четыре огненных шара освещали жалкую планету людей, и свечение их должно было дойти до самых сокровенных тайников человеческих душ. Блеск светил был таким ярким, что в свете его я сумел прочесть сокрытую глубоко во мне книгу моих собственных мыслей. Из этой книги я узнал о своей трусости, об отчаянной любви к самому себе и о наслаждении злом, лицемерно именуемым мною любопытством. Я находил удовольствие в преступлении, стал безучастным свидетелем убиения агнца и по справедливости должен был теперь разделить наказание вместе со всеми, кто проклят.

Стуча зубами, я остановился на площади, перед маленькой церквушкой с дымящимся порталом. Мне показалось, что из дыма встает радуга, предсказанная Иоанном в Апокалипсисе. И мне почудилось, что на престоле я вижу того, кто видом своим подобен яспису и сардису. Облеченные в белые одежды, из церкви медленно выходили двадцать четыре старца. Четыре таинственных животных били крылами и в упор смотрели на меня бессчетными очами.

Затем меня посетила иная мысль. Кто-то убил меня, пока я спал. Я был мертв. И догорающая церковь, и распахнутые дома, откуда вырывалось предсмертное хрипение, и зловеще вытянувшиеся улицы — все это лишь сон души, блуждавшей в потустороннем мире. Ад принял форму, навязанную последней картиной, увиденной мною в жизни. Я смешался с убийцами, стал одним из них, и теперь меч архангела столкнет меня туда же, куда и прочих нечестивцев, сбросит в бездну вместе с кровавой сутаной испанца Доминика, с безглазым черепом англичанина Симона де Монфора. Меня объял неодолимый ужас, и я закричал.

Раздались ответные крики. Мимо меня бежали другие покойники, устрашенные видом четырех солнц Апокалипсиса. И один из них объяснил мне на языке живых людей, что огонь, земной огонь, разведенный руками человека, был зажжен в четырех концах города.

— Это оборванцы! — крикнул он. — Они дерутся с итальянцами из-за пленниц.

А еще один сказал:

— Они захватили триста девушек, связали их за шеи и погнали впереди себя, словно скот, подкалывая отстающих и упавших пиками.

Тогда я пришел в себя. Вгляделся в улицы. Я по-прежнему находился в Безье, куда пришел добровольно, желая любой ценой вырваться из гибельного круга, куда угодил по своей воле.

Внезапно я понял, где я. Узнал маленькую площадь, источник и платан. Увидел осевший труп одного из тех, кого убил ловкий лучник с высокой крыши; убитый сидел в той же позе, в которой я его оставил. В бассейне, окружавшем источник, колыхалось тело выброшенного из окна младенца. Глаза трупа были открыты, сам он раздулся, и лицо его, ставшее громадным и черным, уподобилось лику неведомого чудовища. Жирные мухи нимбом вились над ним. Но в надвигавшихся сумерках, в мертвой тишине это место вновь обрело свое умиротворяющее спокойствие, столь поразившее меня утром.

Я был совсем близко от ворот Каталан. Устремившись по улочке, ведущей к воротам, я вдруг услышал радостный вскрик, а следом прозвучало имя: «Гуннур!» Я увидел паломника с тесаком, того самого, с кем рядом шел сегодня утром. Он узнал меня и дружески помахал мне рукой. Лицо его, по-прежнему излучавшее добродушие, приобрело землистый цвет. Ухватившись за кожаные ремешки, он волок за собой сундук с добычей. И с гордостью продемонстрировал мне его содержимое. Среди разнообразной рухляди, накиданной поверх массивного золотого подсвечника, лежала длинная женская коса с одним окровавленным концом: наверное, он отсек ее своим тесаком. Заметив направление моего взгляда, он с гордостью вытащил косу, чтобы я мог разглядеть ее. Он шевелил ее, словно это была змея. Не знаю почему, я вспомнил дивные волосы Эсклармонды. Думая, наверное, что я завидую его трофею, он громко захохотал.

Тогда я со всей силой, имевшейся у меня в руке, ударил его мечом по голове, нанес такой же удар, каким он сегодня утром сразил убегавшую женщину. Но я ударил его в лицо, и при этом изо всех сил крикнул «Гуннур!». Он упал носом вниз и больше не шевелился. На площади стало еще темней и тише, и я помчался к воротам Каталан.

Я беспрепятственно вышел за ворота и пошел по дороге к лагерю крестоносцев. Но когда городские стены остались далеко позади, я свернул на тропинку, бежавшую в противоположную сторону. Мне казалось, она выведет меня на дорогу на Каркассонн.

Я был голоден, хотелось пить. Едва передвигая ноги от усталости, я прошагал довольно долго, а когда совсем стемнело, сел на обочине. Вдалеке, в мерцавших отблесках пожара, вставал обуглившийся остов догоравшего города. Ветер доносил до меня неумолчный, отчаянный вопль: это кричали девушки, которых насиловали оборванцы. Тень передо мной вытянулась, и я обнаружил, что сижу у подножия креста. Я встал, схватил его обеими руками и затряс изо всех сил. Однако он был вкопан очень глубоко в землю и сопротивлялся так, словно успел там укорениться. И все же мне удалось его вырвать и швырнуть на землю. Он полностью перегородил дорогу. Затем я разодрал свой колет с нашитым на него алым крестом крестоносца и разбросал по сторонам клочки. Только тогда я почувствовал, что наконец избавился от чудовищного зверя, угнездившегося в моем сердце. А так как рукоять моего меча также была в форме креста, я вооружился камнем и колотил по ней до тех пор, пока она окончательно не искривилась.