Мэн-цзы

Мэн-цзы

В течение столетий, прошедших между смертью Конфуция и рождением Мэн-цзы, конфликт между честолюбивыми князьями лег на Китай тяжким бременем разногласий и вражды. Даже ученые и интеллектуалы примкнули к разным сторонам и, забросив свои книги и красочные плиты, связывали свои судьбы с преуспевающими тиранами. В таких нестабильных условиях перестали появляться монархи, увлеченные научными занятиями, а интеллигенция погрязла в спорах и бесполезных дискуссиях. Возникла тенденция игнорировать пути истины и добродетели и считать, что древние принципы, которыми руководствовалась нация, более не действительны. Появилось нечто вроде гуманистической философии, обремененной разочарованностью и скептицизмом. Даже учения Конфуция игнорировали, а иногда и осуждали. Именно ради спасения основного учения от господствовавших скептических и циничных установок Мэн-цзы и представил собственную интерпретацию более древней доктрины.

Мудрец Мэн-цзы (латинизированное имя Менций) родился в 371 г. и умер в 288 г. до н. э. Таким образом, он был современником Аристотеля, Платона, Зенона, Эпикура и Демосфена. Подобно Конфуцию лишившись отца в раннем детстве, он находился под сильным влиянием добродетельной и мудрой матери, ставшей образцом китайский женщины.

О частной жизни Мэн-цзы известно очень мало. Никаких чудесных событий не отмечалось, но китайское воображение не могло не приукрасить сухое изложение фактов. Доктор Легг собрал большую часть переведенных на английский язык рассказов о жизни и пастырстве Мэн-цзы[253].

В юношеском возрасте Мэн-цзы, похоже, подавал мало надежд. Он очень легко поддавался влияниям окружающих, и мать, заинтересованная в правильном формировании его характера, три раза меняла место жительства, стремясь изменить к лучшему его привычки. Сначала, по слухам, вдова с сыном жила рядом с кладбищем и Мэн-цзы внимательно рассматривал резные орнаменты и сцены, связанные с похоронами. Потом он, бывало, занимал свое время тем, что разыгрывал обряды и церемонии, изображенные на гробницах. Решив, что это оказывает не самое подходящее влияние на психику ее сына, добрая женщина сняла дом на базарной площади города. Мэн-цзы тут же подпал под магическое очарование торговли, воображая себя продавцом, предлагающим свои товары и болтающим с покупателями. Его матери, убедившейся к тому времени, что ее сын чрезвычайно впечатлителен, пришла в голову блестящая мысль. Она снова переехала, поселившись поблизости от знаменитой школы.

Мэн-цзы, верный своим природным особенностям и прежним привычкам, незамедлительно начал копировать манеры, учтивость и научные интересы учащихся и профессоров. Так он в конце концов пришел к образу жизни и мышлению взрослого человека. Однако, даже остепенившись и благополучно занявшись выполнением программы обучения, Мэн-цзы обнаружил склонность пренебрегать занятиями. Поняв это, мать взяла нож и в присутствии сына рассекла материю, которую ткала на станке, объяснив, что ее поступок равноценен пренебрежительному отношению к урокам. Это произвело на Мэн-цзы глубокое впечатление, и с того времени он не позволял себе отступать от стези ученого.

Мэн-цзы приобщился к общественной жизни в возрасте примерно сорока лет и посвящал всего себя заботам о благоденствии государства, пока ему не исполнилось шестьдесят. Он удалился от дел и до конца жизни частным образом занимался преподавательской деятельностью. Он был до конца предан учениям Конфуция, но если Конфуция считали философом-практиком, то Мэн-цзы приобрел известность как метафизик. Иногда его называют «Вторым совершенномудрым».

Обстоятельства того времени объясняли в большой мере то особое значение, которое Мэн-цзы придавал социально-политическим проблемам и их этичному разрешению. Он стремился восстановить благородство человека, насколько это применимо и к управляющим и к управляемым. Его план был прост. Он обращался к правителям — одному за другим, решив продолжать свои поиски до тех пор, пока не найдет среди них князя, который последует его совету и поручит ему руководство правительством.

Он путешествовал около двадцати лет, преподавая воззрения старых мудрецов и пытаясь облагородить поведение людей. Однако ему не удалось достичь цели. Возможно, неудача объяснялась отчасти его собственным характером. Разоблачая общественные и личные злоупотребления, он высказывался смело, даже резко. Он многих оскорблял и отталкивал от себя даже тех, кто мог бы стать его самой надежной опорой. Его крайне революционные идеи пугали правителей и государственных деятелей, и они были убеждены, что безопаснее всего не обращать на него внимания.

О независимости Мэн-цзы свидетельствуют два эпизода, упомянутые доктором Леггом. Некая важная особа посещала школу Мастера, но, когда он начал задавать Мэн-цзы вопросы, философ отказался отвечать. Получив упрек в недостатке вежливости, он сказал: «Я не отвечаю ни тому, кто спрашивает меня, злоупотребляя своими возможностями, ни тому, кто полагается на свои таланты, ни тому, кто пользуется своим возрастом, ни тому, кто полагается на услуги, оказанные мне, ни тому, кто пользуется старым знакомством».

Когда учащийся пояснил Мэн-цзы, что он хлопочет о покупке дома поблизости, чтобы иметь возможность получать наставления, философ ответил: «Путь истины подобен большой дороге. Узнать его нетрудно. Беда только в том, что люди его не ищут. Иди-ка ты домой и ищи его, и у тебя будет множество учителей»[254].

Несмотря на то что Мэн-цзы часто бывал связан с людьми, занимавшими высокое положение в обществе, он никогда не получал жалованья, а посему волен был высказываться откровенно и уходить, когда считал нужным. Хань Юй выразил признание мудрости Мэн-цзы любопытным высказыванием: «Ну разве не из-за него нам пришлось застегивать полы одежды на левую сторону и наши рассуждения стали совершенно запутанными и невнятными, и именно поэтому я почитал Мэн-цзы и считаю его заслуги ничуть не уступающими заслугам Юя».

Мэн-цзы неизбежно должен был испытывать разочарование и уныние, и философ переносил эти муки с глубоким внутренним терпением и покорностью, даже если иногда он, по-видимому, и занимал бунтарскую позицию. Сделав все возможное, чтобы помочь вождям Китая осознать возложенные на них небом обязанности, присущие их высокому положению, и всегда встречая одно и то же — отсутствие честности, он в конечном итоге пришел к заключению, что «небо пока что не желает, чтобы царство наслаждалось спокойствием и безупречным порядком, если бы оно этого хотело, то кому же как не мне добиваться этого?» Его главные рекомендации в отношении преуспевающего государства сводились к следующему: сделать людей состоятельными и следить за тем, чтобы они были хорошо образованными.

Мэн-цзы, видимо, полагал, что влияние Конфуция распространится на пять поколений и что он, живя именно в этот период, находится в выигрышном положении, потому что может учиться у мастеров, непосредственно через которых передавались конфуцианские учения. Поэтому он говорит: «Хотя сам я и не мог быть учеником Конфуция, я старался совершенствовать свой характер и знания с помощью тех, кто ими были».

Несмотря на то что слава Конфуция в общем затмила доктрину Мэн-цзы, нельзя сказать, что Мэн-цзы был всего лишь толкователем конфуцианства. Он и сам по себе был выдающимся философом.

Первым учебником каждого китайского школьника является «Канон из трех священных писаний», открывающийся утверждением: «Человеческая природа изначально добра». В его основе лежит философия Мэн-цзы. Он был странным оптимистом, ибо заявлял, что нет ничего хорошего, чего человек не может сделать, только он этого не делает. Его самое знаменитое высказывание гласит: «Великий человек — это тот, кто не теряет сердца ребенка».

Буддизм в Китае

После проникновения буддизма в Китай, произошедшего примерно в 67 г. н. э. во время правления императора Мин-ди, индийская философия начала оказывать влияние на формирование китайской религиозной мысли. Уже прочно укоренились даосизм и конфуцианство, причем первый делал упор на поклонение духам, а второе — на почитание предков. Поэтому у системы мышления, концентрировавшейся вокруг индивидуума, его личных проблем и потребностей, было вполне достаточно оснований понравиться новообращенным и привлечь их.

Некоторое время буддизм оставался в стороне как чужеземная доктрина. Однако мало-помалу он впитался в китайский образ жизни, обогатив местную веру и приобретя, в свою очередь, ярко выраженный китайский характер. При таком алхимическом смешении очевидно противоречивых верований менее всего пострадало конфуцианство, вероятно, благодаря тому интеллектуальному уровню, на котором процветало.

Ранние китайские драмы и театральные постановки на религиозные темы определенно указывают на глубокую внутреннюю связь, возникшую между даосизмом и буддизмом. В даосизме излюбленным сюжетом драматических произведений была посмертная судьба человеческих душ. В течение многих столетий Храм Вселенной в Пекине славился своими сложными скульптурными композициями, каждая из которых изображает несчастья и наказания, которым непременно подвергнутся злодеи после смерти. Каждая группа фигур олицетворяла конкретную форму наказания, а в результате получалась страшная панорама мучений и пыток. Между прочим, во внутреннем дворе храма имели обыкновение собираться прокаженные, что отнюдь не смягчало обстановку.

В цикле буддийских религиозных пьес трактовался главным образом закон повторного рождения. В них были включены и наказания, но всегда с оптимистическим намеком на то, что человек непременно достигает освобождения благодаря собственной добродетели или заступничеству бодхисаттв[255] школы махаяны[256], возникшей на основе популярной буддийской метафизики. Цикл перевоплощений с его двенадцатью ниданами[257], или состояниями повторного воплощения, традиционно представляется в тоскливой и причудливой манере.

Эта концепция насквозь пропитана атмосферой утешения. Каждый наказывается для его же блага и для того, чтобы его будущее поведение принесло соответствующие воздаяния и счастливые дары. Буддизм в целом придает особое значение развитию и раскрытию. Конечной целью жизненного пути с его периодическими повторными рождениями является просвещение и освобождение. Будды-хранители в своих позолоченных масках и мягкие учителя с бритыми головами всегда присутствуют подобно добрым родителям. Они внушают необходимость терпеливого признания кармы и воодушевляют страдальцев на подготовку к будущему покою и беззаботности. Милосердная Гуаньинь[258] вступается за тех, кто страдает, а просвещенный Майтрейя ждет всех преодолевших свои слабости и недостатки, чтобы принять их в царство блаженных. Рассказы, легенды и темы, естественно, включают жизнеописания добродетельных людей и подчеркивают замечательные качества, которые они проявляли и за которые получили соответствующее вознаграждение.

Что же касается китайцев, то у них, подвластных строгим традиционным формам, все наказания и вознаграждения после смерти регулируются жестким сводом законов. Во всех чистилищах имеются облеченные надлежащей властью суды под председательством судей и законоведов. Все свидетельства тщательно взвешиваются, и никаких судебных ошибок быть не может. Есть еще и правоведы, наблюдающие за применением вознаграждения и наказания. Все абсолютно правильно, но это никоим образом не смягчает господствующий кодекс.

В даосских пьесах особое значение придается справедливости, абсолютной и окончательной, тогда как буддийское представление мистерий делает акцент на милосердии, безотлагательном и доступном.

Таким образом, китайцы живут в мире, в котором справедливость и милосердие параллельны друг другу, но не всегда пересекаются. Напрашивается неизбежный вывод о том, что при такой системе действительные взгляды Конфуция должны были бы привлекать тех интеллектуалов, которые, считая себя свободными от всяческих предрассудков, предпочитали придерживаться официальной системы этики и вести себя соответственно.

Говорят, что прибывшие в Китай первые буддийские монахи вначале строили свои храмы в строгом соответствии с китайской архитектурой и сменили индусские рясы на китайские одежды. Отец Фавье в своем детально разработанном труде «Пекин» отводит значительное место учреждению христианских миссий в Китае. Опять же, примечательно, что первые миссии возводились по образцу местных зданий и миссионеры — священники и святые отцы — носили принятое у китайских ученых и мандаринов платье. На более раннем этапе распространения буддизма китайский образ жизни и обычаи мощно наступали на ввезенную доктрину, и на всех последующих этапах она претерпевала постепенные видоизменения.

Исторический Будда сохранил свою индийскую индивидуальность, но так никогда и не добился заметного расположения народа. Его признавали как основателя системы, но многие поколения новообращенных отдавали явное предпочтение двум бодхисаттвам — Авалокитешваре и Майтрейе. В свое время циклы китайских легенд настолько основательно трансформировали этих бодхисаттв, что теперь они кажутся почти совсем китайскими.

Авалокитешвара, главный министр в раю Амитабхи, в самых ранних буддийских писаниях прямо не упоминается. Некоторые полагают, что изначально он был божеством Солнца в центральной Азии. В системе махаяны он представляет собой эманацию, или расширение сил, Будды Амитабхи. Долгое время его считали персонификацией атрибутов милосердия. Постепенно этот бодхисаттва присоединил индусские атрибуты Брахмы и Ишвары[259] и стал символом духовного тела вселенной. Число его глаз и рук бесконечно увеличивалось, и он подарил миру формулу: «Ом мани падме хум», дарующую освобождение способным раскрыть ее истинный смысл и правильно интонировать ее[260].

В ранних произведениях Авалокитешвара представлен как существо мужского пола или как андрогин, однако, попав в сферу китайского влияния, этот бодхисаттва утратил почти все свои индусские атрибуты. Он превратился в милосердную царицу небесную по имени Гуань-ши-инь — «Ту, что слышит, сознает и понимает мольбы всех смертных».

Э.Т.К. Вернер пишет: «Мария является вдохновляющим духом римско-католической церкви, а Гуаньинь — буддийской веры!» Полное превращение Авалокитешвары в Гуаньинь, похоже, завершилось уже в эпоху танской династии, но в соответствии с доктриной определенных школ имеются и некоторые исключения. В Китае Гуаньинь как богине милосердия, а точнее, бодхисаттве Сострадания поклоняются и обращаются к ней с просьбами повсюду, где укоренилось буддийское влияние. Эта милостивая владычица в качестве «прогоняющего страх Будды» проникает в сокровенную жизнь родителей и ребенка. Она защищает тех, кто отправляется в дальние края; она утешает умирающих и указывает душам усопших дорогу в Западный Рай Амитабхи. Она ассоциируется с материнством и изображается беременной или с новорожденным младенцем на руках. Ей приписываются многочисленные чудеса, а ее чудотворное заступничество качественно тождественно заступничеству Девы Марии. Даже в недавние годы книги, свидетельствующие о ее великодушной защите, были широко распространены среди китайцев[261].

Изображение Гуаньинь в образе доброй матери

Китайская легенда о Гуаньинь лишена каких бы то ни было ассоциаций с индусами. Согласно этой версии, она была младшей из трех дочерей Мяо Чжуана, жившего в 7-м в. до н. э. Ее настоящее имя было Мяошань; она с самого раннего детства отличалась добродетельностью, скромностью и кротостью духа. Ее честолюбивый отец, захвативший свое царство силой, твердо решил, что три его дочери должны заключить богатые и могущественные брачные союзы. Не имея сыновей, царь, прислушавшись к мнению своих советников, вознамерился назначить самого подходящего из своих зятьев своим преемником. Двум старшим дочерям подходящие мужья были найдены, а вот младшая отказалась выходить замуж, решив посвятить свою жизнь благочестивым деяниям. Это привело ее царственного отца в такую ярость, что он наложил на нее множество наказаний, силясь преодолеть ее упрямство. Потерпев полную неудачу, он приказал в конце концов казнить ее, и она обрела бессмертие путем мученичества.

Однако на самом деле в жертву было принесено только тело Мяошань. Бессмертные, помнившие о ее благородном стремлении, постановили, что она должна достичь состояния блаженства. Они отрядили стража провинции Сяншань перевезти кроткую девушку в безопасное место. Это божественное существо приняло обличье тигра, и, когда Мяо Шань уселась тигру на спину, он в мгновение ока перенес ее к подножию скалистых склонов острова Путо. Там она пробыла девять лет и достигла совершенства. О ее жизни и приключениях среди бессмертных известно очень много. В должное время ее многочисленные милосердные и добродетельные деяния привели к ее канонизации, пожалованной самими бессмертными. В официальном объявлении говорилось, в частности, следующее: «Мяошань будет носить титул «Самая Милосердная и Самая Сострадательная Пуса, Спасительница попавших в беду, чудотворная и всегда готовая прийти на помощь Защитница смертных». Восседая на своем величественном драгоценном троне-цветке лотоса, Ты будешь Владычицей северных морей и острова Путо»[262].

К.А.Уильямс пишет в своем «Обзоре китайского символизма и основных тем в искусстве», что остров Путо в архипелаге Чусань — святыня для буддистов, а его главная достопримечательность — культ Гуаньинь, связанный с тем, что богиня, по слухам, прожила там девять лет. Полное название острова — Путолока, от названия горы Паталока, откуда богиня, превратившись в Авалокиту, взирает вниз на человечество. На острове почти сто монастырей и храмов и свыше тысячи монахов. Отмечалось также, что у Гуаньинь три даты рождения, и дары ей приносятся в девятнадцатый день второго, шестого и девятого месяцев. Очевидно, что эту легенду нельзя полностью согласовать с более древней индусской версией, однако это мало волнует китайское воображение, воспринимающее ее как полностью китайскую, хотя основные функции Гуаньинь сохраняют смысл, придаваемый им в Индии. Изображаемая в виде стоящей фигуры, она держит зеленую ветку или похожую на вазу бутыль, из которой льет воды жизни. Она появляется также, правда, часто с некоторыми индийскими атрибутами, в буддийском учении Японии под именем Каннон.

Будду Майтрейю (по-китайски Милэ) часто считают одним из первых архатов буддизма, хотя и не личным учеником Будды, и утверждают, что он был основателем эзотерической философской школы. В его честь создавались статуи и надписи уже в 350 г. до н. э. В китайском религиозном искусстве он обычно изображается в виде чрезвычайно полной улыбающейся фигуры с четками в одной руке. Его имя означает «мягкость, доброту», но в народе его называют «смеющимся Буддой».

Как описывают, Майтрейя — Грядущий Будда и в этой секте ближайший по смыслу эквивалент понятия Мессии — пребывает в небесах Тушита.

Именно там Гаутама назначил его своим преемником, который должен явиться на землю через пять тысяч лет после погружения великого Будды в нирвану. Небеса Тушита — это небесный мир в процессе создания. Он существовал много веков, но все еще несовершен. В будущем, когда Майтрейя станет назначенным учителем рода человеческого, он превратится в райскую сферу.

Существует предание о том, что Майтрейя-буд-да воплотился среди восемнадцати лоханов, где он известен как Достопочтенный Пу. В списках архатов, или лоханов, он занимает семнадцатое место и называется Аджитой, хотя китайцы предпочитают имя Пу Тай Хо Шан и знают его как «Монаха с ситцевой сумой», так как он часто ассоциируется с большим мешком. Иногда вокруг него играют дети. Существуют различные толкования смысла, заключенного в этих детях. Изредка их называют «шестью маленькими воришками», олицетворяющими смертные грехи, а в других случаях их сравнивают с архатами или учениками, еще не достигшими духовной зрелости.

В храме Ламы в Пекине, дворце, переданном жрецам в 1740 г. н. э., есть колоссальная статуя Владыки Майтрейи. Фигура из сандалового дерева, покрытая тонким слоем золота, имеет высоту в семьдесят пять футов (22,9 м). Чтобы близко рассмотреть ее, необходимо подняться на многочисленные балконы храма. Несмотря на то что это божество изображено в художественном стиле танской династии и целиком и полностью вписалось в религиозную психологию китайцев, оно сохраняет свой по сути индусский смысл. В ритуале Хун упоминание о человеке, которого ждут, вероятно, относится к Майтрейе.

Буддийский круг восемнадцати Архатов, или лоханов, является по существу индусским. Святые были учениками Будды или знаменитых мудрецов, появившихся в рамках секты. Основной вклад китайцев в эту историю сводился к разработке традиционных образов этих святых личностей, изображаемых ныне китайскими художниками. Создание этих образов было делом рук живописцев танской династии, и в результате святые Архаты приобрели отчетливо китайские черты и манеры.

К числу восемнадцати Архатов относятся Пиндола Бахраддаджа (Pindola, the Bahraddaja); Канака Васта (Kanaka, the Vasta); Пиндола Второй; Нандимитра; Вакула (Vakula); Тамра Бхадра (Tamara Bhadra), двоюродный брат Будды; Калика (Kalika); Ваджрапутра; Гобака Защитник (Gobaka, the Protektor); Пантха Старший; Рахула, сын Будды; Нагасена; Ангида; Ванаваса; Аджита (Майтрейя); Пантха Младший; Асита (также связанный с Майтрейей) и Поло-то шэ (Polo-t’o she) — вероятно, форма Пиндолы. У каждого из лоханов характерная внешность, и ему сопутствуют отличительные символы. Более подробную информацию можно получить в книге «Обзор китайского символизма и основных тем в искусстве» К.А.Уильямса.

В официальной части китайского буддизма каждому лохану отводится положение или место в мире и назначается свита из менее важных святых числом от 500 до 1600. Их считают выходцами из всех слоев общества; но, благодаря своей преданности благородному восьмеричному пути, они достигли освобождения от колеса повторных рождений и принимают человеческий облик только для того, чтобы совершать благотворительные дела в качестве слуг рода человеческого.

В буддийской иерархии достижений существует десять уровней, представляющих степени внутреннего раскрытия. Ордена архатов располагаются на третьем-пятом уровнях по восходящей линии от состояния простых смертных. Высочайший, называемый Великим Архатом, достиг пятой ступени лестницы просветления. Большинство архатов относится к третьему уровню; в их число входят патриархи или главы различных школ, назначенные в силу своего рода апостолической преемственности. В Китае список патриархов открывает Бодхидхарма, признанный 28-м патриархом после Будды. После Бодхидхармы упоминаются последовательно пять других патриархов, завершающих таким образом цикл с мистическим номером тридцать три.

Кратко подытоживая описание структуры китайского буддизма, приходится признать существование субъективной модели с определенными формальными границами и ярко выраженными признаками внутренней организации. Ученики продвигаются сообразно своим достоинствам и достижениям, проходя уровни, или степени, своих орденов. Достигнув степени архата, они переходят в субъективный мир, где их развитие продолжается до тех пор, пока они не добьются полного освобождения путем переживания нирваны.

Как свидетельствует распределение архатов и их школ, они образуют невидимую империю медитирующих монахов, связанных друг с другом обязательствами, а также степенью понимания, которой они достигли. Даже будучи перенесенными с их родной индийской почвы, эти посвященные буддийских мистерий являются гражданами философской империи и слугами Царя Мира, который правит со своего престола, находящегося за снежными горами.

Те китайские буддисты, которые заявляют о своей преданности первоначальной индусской системе, лучше осведомлены о сокровенном смысле символизма и признают, что буддийские архаты по сути совершенно не отличаются от индусских Махатм и Риши. Они — великие души, справедливо назначенные защитники пребывающего в младенчестве человечества и волей неба учителя расы.