Глава одиннадцатая

Глава одиннадцатая

Убийство мэра Рокотова для Таганрога было почти таким же по значимости, как и убийство президента Кеннеди для США. Горожане, хотя и не надолго, вдруг поняли, что жизнь, со всеми ее постоянно повторяющимися атрибутами счастья, горя и печали, на самом деле фигня: родился, получил свою дозу разочарований и, прости-прощай, умер. Мэра Рокотова убили не за то, что он кому-то мешал, а за то, что он не мешал московской «Альфа-группе» прибирать к рукам сугубо местное народное достояние — таганрогский металлургический завод и морской порт. Уголовный розыск в лице генерала Самсонова понимал, что начало активной добычи «бафометина» вблизи города и концентрация в нем людей, не желающих жить ниже, чем на десять тысяч долларов в месяц, не говоря уже о людях другой, многомиллионной, финансовой ориентации, не обещают покоя ни городу, ни уголовному розыску, ни лично ему, генералу Самсонову. Непосредственного исполнителя убийства мэра вскоре нашли — через три часа. Само собой, нашли мертвым. Он лежал на скамейке пустого полутемного вагона ночной электрички, следующей из Таганрога в Ростов. В кармане мертвого убийцы был пистолет с глушителем, из которого стреляли в Рокотова, а в другом маска, которая была натянута на лицо убийцы во время покушения. Самсонов вздохнул: заказчиков установить не удалось, да никто и не пытался: если убивают мэра промышленно-портового города, значит, в какой-то степени это выгодно городу. Все, кто желал смерти Рокотову, были у него на похоронах и все скорбели и негодовали. Генерал вежливо поаплодировал вышедшим для поклонов на сцену артистам и подумал, что устанавливать, кто заказал Рокотова, так же бессмысленно, как задаваться вопросом, почему городской дурачок, тридцатилетний «Нюся», всю свою полубессознательную жизнь собирающий пустые бутылки на пригородном вокзале, решил застрелить мэра. Он нервно зевнул, прикрыв рот рукой, и с шумной толпой зрителей поспешил к выходу театра, чтобы успеть на последнюю ростовскую электричку.

— Семен, — Стефания Алексеевна с удовольствием посмотрела на сделавшего ее генеральшей мужа, — как тебе новая постановка Фагодеева-Ступинского и Любочка Кракол в роли саксофонистки, агента полиции, внедренной в партизанский отряд колумбийской наркомафии?

— Люба на саксофоне — это, конечно, посильнее «Фауста» Гете. Фагодеева можно и в КПЗ водворять за распространение порноспектаклей в одном из старейших театров России.

— В КПЗ не надо, — величественно не согласилась с мужем Стефания Алексеевна. — Но Любочка, играющая на саксофоне-баритоне, по-моему, уж слишком для детского спектакля.

За несколько дней до премьеры в театре имени А. П. Чехова спектакля талантливого таганрогского режиссера Фагодеева-Ступинского «Люба и наркомафия» в городе произошли значительные, хотя, на первый взгляд, и не казавшиеся таковыми, события.

Во-первых, похоронили Глорию Ренатовну Выщух, то есть целый пласт городского времени и чувства, во-вторых, как-то так получилось, что ее хоронили военные: два демобилизованных десантника, друзья погибшего сына Глории Ренатовны, два официально выделенных военкоматом офицера, капитан и майор, и генерал ФСБ Веточкин, раненный в том же бою, в котором погиб Слава Кракол. Присутствие московского генерала дало дополнительный импульс к вмешательству военных. Военком спешно откомандировал к дому усопшей еще семерых офицеров и сам возглавил их, предварительно договорившись с авиационным полком, дислоцированным в городе, об участии в погребении роты солдат. Окрестные ветераны, увидев большое скопление военнослужащих в траурных повязках, спешно надели на себя ордена и примкнули к скорбной процессии. Видя такое несанкционированное, но достойное внимания, если не сказать почтения, скопление людей в форме, плюс участие генерала из Москвы, городская власть оформила похоронную процессию двумя машинами ГАИ, пятьюдесятью одетыми в парадную форму милиционерами и прочими атрибутами траурного достоинства: венками, транспортом и своими скорбными лицами. К Веточкину примкнуло все местное подразделение ФСБ, с майором Пчелкиным во главе, а также его друг Миронов, что послужило сигналом для всех оппозиционно-политических и неформально-антиполитических сил города: в процессию спонтанно влились кришнаиты, молодежное движение «Счастливые оранжевые мученики» и вся остальная интеллектуальная элита Таганрога, включая общество «Достойного времяпрепровождения», основанное городскими художниками «эпикурейских тонов» для того, чтобы как-то оправдать свою постоянную нетрезвость. Естественно, в этой траурной демонстрации принимал участие и генерал Самсонов.

Вот и получилось, что похороны Глории Ренатовны затмили запомнившиеся городу похороны Тильзитной Робертины Стасовны, бабушки Лени Светлогорова, великого таганрогского художника. Затмили и по количеству людей, и по яркости, и по длине траурного кортежа.

День похорон Глории Ренатовны был очень богат на чудеса и события. Уход с поверхности Земли в глубь нее и наоборот насыщен чудесами, а уж уход из иллюзии в истину, то есть из жизни в смерть, всегда оформлен великим Событием и не доступным для понимания Чудом. Несмотря на то, что Смерть это величайшее зло, осознав которое, первозданный Адам огорчился настолько, что даже не стал дожидаться круглой даты и умер в девятьсот тридцать лет, Смерть, тем не менее, в своей сокровенной глубине наполнена гулом нетленной нежности, в которой пульсируют мелодии пока еще не исполняющейся Надежды. Это особенно было заметно по лицу упокоенной Глории Ренатовны Выщух и по лицу, Игорь Баркалов не смог бы объяснить, склонившейся для отдания последнего поцелуя умершей Капитолины Витальевны Щадской. Почему-то именно на этом мгновении Игорь Баркалов вспомнил о Славе Савоеве. Никто в отделе не забывал о нем, и следствие по делу о пропаже старшего оперуполномоченного продолжалось. Правда, все это стало привычным до такой степени, что уже ничего не затрагивало в душе, «обидно, досадно, но ладно»… А вот сейчас, на кладбище, вопрос об исчезновении старшего оперуполномоченного встал перед Игорем так остро и ярко, словно Славу только что, на глазах Игоря, скрутили, бросили в машину с затемненными стеклами и увезли в неизвестном направлении. Игорь дернул за рукав стоящего рядом с ним Степу Басенка и спросил:

— Ты давно Ивана Максимовича Савоева видел?

— Давно, почти две недели назад. — Степа с удивлением посмотрел на Игоря. — Я только что, кстати, подумал, что нужно зайти к нему…

События на похоронах Глории Ренатовны Выщух продолжали развиваться. Бывший прокурор города Миронов обратился к своему другу Веточкину, с которым они вместе ехали в катафалке, сопровождая покойную на кладбище:

— Тарас, пойми меня правильно, но после того, как я подержался за молнии, во мне стали происходить странные процессы. Не такие, конечно, — он кивнул на гроб с телом усопшей, — а конкретно-странные…

— Прошу тебя, — меланхолично возмутился Веточкин, — не употребляй слово «конкретно». У меня от него изжога. Что, говоришь, с тобой случилось? Ударила молния? Куда?

— Слушай, после контакта с молниями я взглянул на мир глазами Антихриста.

— Ну и что? — вяло заинтересовался Веточкин, доставая из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку. — Что увидел твоими глазами Антихрист?

— Пыль, — коротко ответил Миронов. — И то, что за нею следует, но о чем Антихрист в моем теле умолчал. Зато я знаю, где Ленька Хромов, вот он уж точно жив и здоров, несмотря на то, что без вести пропал вместе с подводной лодкой на дне Северного Ледовитого океана.

— Ты прав. — как-то грустно улыбнулся Веточкин, откручивая пробку на фляжке. — Ленька жив и здоров, — он коснулся открытой фляжкой левой стороны груди, — вот в этом месте. — Веточкин сделал глоток из фляжки, затем протянул ее Миронову и деловито поинтересовался: — А ты разве знаешь другое место жизни и здравия Лени Хромова?

— Конечно, — Миронов тоже сделал глоток, — он сейчас в десятом, то есть в начале одиннадцатого века, в центре Нахапетовской аномалии. Это здесь, — Миронов сделал второй глоток и со стуком поставил фляжку на крышку гроба. — рядом, прямо по курсу.

Иван Максимович Савоев, участковый городского района «Соловки», в административном исполнении звучащего как Орджоникидзевский район города Таганрога, протянул своей супруге, Марии Оттовне, предпринимательнице, владеющей контрольным пакетом акций кожевенного завода, серебристо-светящуюся палочку и произнес:

— Это свирель, дорогая.

— Музыка одиночества, — улыбнулась в ответ Мария Опоена Савоева, в девичестве Бергольц, беря из рук Ивана Максимовича свирель, и, поднеся ее к губам, заиграла. Вокруг участкового и бизнесменши во все стороны раскинулось зеленовато-нежного цвета море, в глубине которого как бы угадывалась клубящаяся оранжевость. Волн не было, потому что вокруг царило предзакатное, вечно пребывающее в неподвижности и неизменяющееся время хрустальной и безветренной благодати. Иван Максимович и Мария Оттовна сидели в креслах на песчаном острове, не более десяти метров по периметру, на котором ничего, кроме них и белоснежных кресел, не было, и улыбались друг другу. Время от времени над ними пролетали огромные лучеподобные люди. Иван Максимович и Мария Оттовна провожали их взглядами и снова улыбались друг другу. Им было навсегда радостно и спокойно, ибо они находились внутри чьей-то неизъяснимой созидательной страсти и с нежным достоинством понимали, что таким образом их отблагодарили за то, что их сын. Слава Савоев, без каких-либо заслуг со своей стороны и абсолютно случайно, ибо случайность это суть предопределенности, стал материальным телом для аоэлитного лаоэра. Пролетающие над ними лучезарные люди были Странниками, то есть теми сущностями, для которых, собственно говоря. Бог и выдохнул из себя не имеющую начала Бесконечность.