Герменевтика

Герменевтика

Концепция Морозова подразумевает кардинальный пересмотр всей хронологической схемы истории древности. Конечно, это тоже нужно делать по документам на основании общей методики исторического исследования.

Эта методика предписывает после внешней критики документа и выяснения его происхождения заняться его внутренней критикой (герменевтикой). В первую очередь, герменевтика должна ответить на вопрос: что написано в документе? — т.е. должна прочесть документ. Дело в том, что даже когда документ надежен (является, скажем, найденной в Кумране рукописью иди представляет собой высеченный на скале иероглифический текст), использовать его очень сложно, поскольку почти всегда прочтение документа неоднозначно. Отсутствие огласовок, обилие сокращений и специфических реалий дает возможность для нескольких вариантов понимания смысла документа, и это даже в том редком случае, когда язык документа полностью известен, так что никаких чисто переводческих проблем нет.

Большое значение для прочтения документа имеет; в частности, априорное мнение исследователя о том, к какой эпохе документ относится. (Утрированный пример: слово «вратарь» мы по–разному поймем в старорусской рукописи и в современной газете). К сожалению, в отношении греко–латинских документов это исходное мнение о «соответствующей эпохе» пришло к исследователям из периода почти полного отсутствия критики, а ныне оно жестко затвердело в виде традиции. На самом же деле подавляющее большинство древних документов описывают совсем не ту эпоху, которая насильно привязана к ним этой хронологической традицией.

Можно сказать, что чтение документа есть функция понимания этого документа. Это особенно наглядно видно на примере действительно трудно понимаемых, по–настоящему древних документов (в основном религиозных, как, например, Библия). Человек, не имеющий доступа к оригиналам, вынужден знакомиться с ними по приглаженным переводам, обусловленным априорной точкой зрения издателя. Конечно, сейчас сознательные ученые снабжают издание документа обширным аппаратом комментариев, в которых разъясняются трудные места, указываются варианты перевода, т.е. расшифровываются реалии. Однако некий основной слой априорных предположений всегда присутствует и никогда не оговаривается. Например, не существует издания Аристотеля, в котором было бы прямо оговорено предположение о его «античном» происхождении, поскольку считать это предположением (а ведь это действительно предположение, и к тому же ничем реальным не обоснованное) никакому специалисту по Аристотелю даже не приходит в голову (хотя все общие принципы исторической критики ему хорошо известны и он с ними вполне согласен).

Ошибки, возникающие из предварительной (часто неосознанной) установки исследователя, хорошо известны ученым. Вот, например, что пишут Ланглуа и Сеньобос:

«Даже историки, работающие по всем правилам метода, имеют естественную склонность читать текст документа с единственною заботою найти в нем непосредственно нужные сведения, не задаваясь мыслию представить себе с точностью, что имелось в уме у автора. Такой образ действия извинителен, самое большее, по отношению к документам XIX столетия, писанным людьми, говорящими и мыслящими вполне для нас понятно, одним словом, в тех случаях, где возможно только одно толкование. Он делается опасным тотчас же, как только привычка автора выражаться и мыслить расходится с образом мышления я языком историка, читающего документ, или если смысл текста не представляется бесспорным и очевидным. Всякий, кто, читая текст, не заботится исключительно о том, чтобы его понять, поневоле читает его сквозь призму своих собственных впечатлений: его поражают в документе отдельные фразы и слова, отвечающие его собственным мыслям и согласующиеся с тем представлением, которое он составил себе априори о фактах; сам того не замечая, он выделяет эти фразы и слова и создает из них воображаемый текст, принимаемый им за действительный текст автора.

Здесь, как и везде в истории, метод необходим для сопротивления первому влечению. Нужно, прежде всего, проникнуться тем очевидным, но часто забываемым принципом, что документ содержит только мысли писавшего его лица, а потому следует принять за правило сначала понять текст сам по себе, а потом уже задаваться вопросом, что можно извлечь из него для истории. Таким образом, приходят к тому главному правилу метода, что изучение каждого документа должно начинать с анализа содержания, не имея в виду никакой другой цели, кроме выяснения действительной мысли автора» ([157], стр. 114—116). Однако, признавая на словах всеобщую значимость этих соображений, историки не применяют их к критике фундаментальнейших. положений древней истории, поскольку сама мысль о том, что с этими положениями, может быть что–то неладно, им чужда.

После того, как документ прочтен, и мысль автора понята, наступает следующий этап герменевтической критики документа; следует оценить объективную значимость сообщаемой в документе информации. «Даже в том случае, когда автор мот наблюдать факты, его текст показывает только, как он хотел их передать, а не то, как он видел их в действительности, и еще менее дает понятие о том, как они происходили на самом деле. С одной стороны, автор мог и не высказать того, что думал, потому что он мог лгать; с другой стороны, то, что он думал, не происходило непременно в действительности, так как он мог ошибаться. Основательность этих предположений очевидна. Тем не менее, первое, естественное, влечение заставляет нас принимать за верное всякое свидетельство, содержащееся в документе, или, иными словами, признавать, что ни один автор никогда не лгал и не ошибался; и эта доверчивость, по–видимому, очень велика, потому что она продолжает существовать вопреки ежедневному опыту, убеждающему нас в бесчисленных случаях ошибок и лжи.

Здесь, как во всякой науке, исходной точкой должно быть методическое сомнение. (Декарт, живший в то время, когда история состояла еще из воспроизведения прежних повествований, не находил возможным применять к ней методического сомнения; за то он отказался признать ее наукой). Все, что не доказано, должно считаться временно сомнительным: прежде чем утверждать что–либо, необходимо представить доказательства. В применении к историческим документам методическое сомнение становится методическим недоверием. Историк должен априори относиться с недоверием к каждому свидетельству автора документа, так как он никогда не уверен заранее, что оно не окажется лживым или ошибочным.

Но, даже решив в принципе идти наперекор врожденной доверчивости и проявлять недоверие, мы все–таки инстинктивно стараемся, возможно скорее освободиться от этой тяжелой обязанности. По первому влечению мы склонны обыкновенно критиковать всего автора или, по крайней мере, весь документ, разбивать как авторов, так и документы на две категории, отсылая направо овец и налево козлищ, т.е. направо авторов достойных доверия и хорошие документы и налево авторов подозрительных и плохие документы. После этого, истощив весь запас недоверия, воспроизводят уже без рассуждении все свидетельства «хорошего документа». Соглашаясь относиться с недоверием к Свиде (византийский писатель Х века. — Авт.) или Аймонну (французский летописец Х века. — Авт.), как к подозрительным авторам, передают как положительную истину все, что сказал Фукидид или Григорий Турский. (Не предугадали ли здесь Ланглуа и Сеньобос соображения Морозова о Фукидиде? — Авт.)

К авторам исторических источников применяется, таким образом, судебная процедура, классифицирующая свидетелей на правоспособных и неправоспособных.

Сбивчивость понятий усиливается еще более благодаря заимствованному из юридического языка выражению «подлинный» (аутентичный), относящемуся, в сущности, только к происхождению, а не к содержанию документа; назвать документ «подлинным» — значит сказать только, что происхождение его не подлежит сомнению, но отсюда не следует, что и содержание его заслуживает доверия. Однако «подлинность» документа вызывает к нему известное уважение и побуждает принимать без рассуждении и его содержание» ([157]. стр. 124—128).

Все эти соображения нам также представляются очень важными; вся теория Морозова основывается всего лишь на более последовательном, чем это обычно делается, проведении их на практике.

Мы не будем перечислять конкретные приемы герменевтической критики, поскольку все они само собой понятны и в абстрактном изложении никаких возражений не вызывают. Мы лишь заметим, что неправильно думать, что древние (средневековые) писатели лучше нас знали предшествовавшие им события в отдаленных от них странах, или даже в своей собственной стране за два или за три поколения до них. Совершенно наоборот. Они не имели возможности пользоваться теми разнообразными документами, которые были собраны и опубликованы со времен Возрождения. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на географические карты средних веков, полные фантастических искажений. Не более чем они, походили на действительность и события, описываемые тогда в этих искаженных странах.

Во избежание недоразумений, быть может, стоит также заметить, что документ может содержать неправильные сведения и тогда, когда автор не ошибался и не пытался ввести читателей в заблуждение. Это происходит, например, если исследователь неправильно квалифицирует документ и принимает за летопись, скажем, художественное произведение типа романа (или, лучше сказать, «проторомана»?). Представим себе, что все исторические документы, относящиеся к придворной французской истории, исчезли и нам приходится восстанавливать ее по романам Александра Дюма–отца. Удастся ли в таких условиях кому–нибудь из наших современников отличить в них действительное от сочиненного самим автором?

Как бы то ни было, но все древние документы по тем или иным причинам являют собой причудливую смесь вымысла и реальных фактов. Благодаря тому, что первобытная фантазия была, по–видимому, проще нашей, иногда можно рассчитывать на отделение придуманных авторами комбинаций от комбинаций естественных, но, конечно, эта деятельность сопряжена с огромным трудом и не может быть однозначной,

Поэтому в любой реконструкции древних событий следует четко отделять то, что нам известно надежно, а что является домысливанием, которое, по самой своей природе, ближе к литературе, чем к науке. Апокрифисты эпохи Возрождения, надо думать, это хорошо понимали и знали, чего стоят их писания; недаром они поставили музу истории в один ряд с музами изящных искусств (приписав, конечно, это «древним»).