Римская традиция

Римская традиция

Далее Радциг переходит к исследованию «римской традиции». Вот, оказывается, как подразделяется эта традиция: «Первую ступень ее можно назвать верной действительности (как это устанавливалось? — Авт.), вторая уже делает некоторые уступки патриотическим требованиям современников, а последняя изображает события так, чтобы их течение происходило вполне во вкусе читателей.

Типичным примером такого развития традиции представляется рассказ о галльском погроме… Первый вариант, самый древний и свободный от всяких патриотических вымыслов, передается Полибием. Галлы, по его словам, заключивши с римлянами договор, беспрепятственно и невредимо вернулись домой. Второй вариант, диодоровский, уже выводит на сцену Камилла, причем, однако, этот последний побивает галлов не на развалинах Рима и не в момент заключения капитуляции, а через год… Совсем по–другому излагается дело у Ливия. Камилл тут является на помощь осажденным в Капитолии как раз в тот момент, когда взвешивали золото, и произносит достойные римлян слова, что не золотом, а железом платят римляне. Затем начинается битва, и вчерашние победители галлы терпят такое поражение, что даже некому сообщить на их родину. Насколько выигрывает красота описания, настолько проигрывает истина» ([34], стр. 11). Подчеркнем, что, по заявлению самого Радцига, этот пример — типичный. Он демонстрирует типичный процесс написания псевдоисторического романа, каким, по–видимому, и является труд Ливия, романа, написанного, конечно, на основе каких–то документов (скорее всего, немногочисленных и, что главное, в большинстве своем не дошедших до нас, так что какое–либо их обсуждение — весьма скользкое занятие). В лучшем случае, Ливий не фальсификатор, он — лишь амплификатор, вдохновенно творящий роман, никого не стараясь сознательно ввести в заблуждение.

«Таким образом, мы видим, как видоизменялась традиция, переходя из–под пера одного автора к другому. Открывались новые документы, вносились добавления, придумывались новые имена, события (например, Камилл. — Авт.), которых не знали прежние писатели. И если таким образом вошло в историю кое–что истинное, то столько же и сочиненного. На последнем поприще особенно прославился анналист Валерий Антий. Сам Ливий не раз обвиняет его в неумеренной лжи, в ужасном преувеличении цифр… И, несмотря на это, Валерий Антий во многих случаях оказывается его руководителем. Оттого–то все Валерии у Ливия оказываются чем–то вроде героев ложноклассических поэм — бескорыстные, гуманные защитники угнетаемых плебеев. К сожалению, надо сказать, что упрек, делаемый Ливием Валерию Антию, относится в большей или меньшей степени и к другим анналистам. Даже древнейший анналист Рима Фабий Пиктор не безупречен в этом отношении. Уже Полибий упрекает Фабия за чрезмерное восхваление своей фамилии, а для нас этот факт стоит вне сомнений… Откуда могло взяться в истории такое пространное описание подвигов Фабиев и их истребления при Кремере? Несомненно, что в доме Фабиев существовали семейные записи, и их–то, быть может, прикрасивши, ввел Пиктор в свои анналы. (Откуда взялось это слово «несомненно»? Этими «несомненными» предположениями переполнена история. — Авт.). Интересы своего дома он считал настолько тесно связанными с интересами государства, что день при Кремере отнес к траурным страницам государственной жизни…

Итак, все анналисты внесли в историю большую или меньшую долю субъективного элемента, так что общее впечатление от симпатий Ливия получается довольно пестрое: по своей добросовестности (!! — Авт.) он не мог подчинить взгляды анналистов один другому и предпочел передать их целиком. Наряду со своими взглядами некоторые анналисты, как было сказано, вносили и прямо произвольные, выдуманные происшествия или приводили такие подробности, которые прямо обнаруживают свою искусственность… Особенно много фантазировали анналисты, когда надо было подробно рассказать какое–либо происшествие или привести в связь с другими» ([34], стр. 12—13).

Далее Радциг рассматривает вопрос о многочисленных параллелях в римской истории, о постоянных повторах одних и тех же событий в слегка видоизмененной обстановке. «Подобных случаев можно привести несколько из истории Ливия. Например, романтическая подкладка и обстоятельства, сопровождавшие изгнание царей, совпадают с историей изгнания децемвиров даже в мелочах. Сецессия плебеев, закон о провокации, закон о плебисцитах упоминаются трижды, как можно объяснить это? Верить ли традиции и считать достоверным каждое из перечисленных событий или же сделать ограничение?» ([34], стр. 13).

Морозов предлагает следующее объяснение этих параллелизмов: в руках Ливия (или, скорее, неизвестных нам его предшественников, которых Ливий амплифицировал) имелись отдельные разрозненные записи одних и тех же событий, сделанные различными авторами (и потому расходящиеся в деталях). Первые составители «римской истории» приняли эти фрагменты за описание различных событий и по своему разумению разместили их последовательно в рамках уже принятой ими хронологической схемы. Это объяснение мы обсудим в своем месте. Здесь же лишь заметим, что хотя пока оно имеет чисто умозрительный характер и не подкреплено фактами, но все же оно довольно правдоподобно объясняет наличие параллелизмов, тогда как традиционные историки (в том числе и Радциг) никаких других разумных объяснений не предлагают.