XV. Бракосочетание состоялось…

XV. Бракосочетание состоялось…

Невеста была белее своего подвенечного платья.

На улице, у входа в ратушу, молодых поджидал старый священник со скорбным лицом и короной снежно-белых волос над высоким бледным лбом. Его добрые, полные слез глаза с бесконечной жалостью и каким-то испугом остановились на смертельно-бледной молодой женщине, спускавшейся по монументальной лестнице под руку со своим «мужем».

Увидев священника, Алиса радостно улыбнулась и, проходя мимо него, низко склонила свою прекрасную бледную голову в венке из душистых померанцевых цветов, между которыми ярко сверкали громадные бриллианты.

— Благословите меня, отец мой! — произнесла она громко, твёрдо, отчётливо, задерживая длинное шествие своей остановкой.

— Да благословит тебя Бог, дочь моя! — прошептал священник и не мог продолжать. Губы его шевелились, но сжатое судорогой горло не выдавило и звука. Только бледная худая рука поднялась и начертала священный знак искупления над склоненной прекрасной и грустной головкой в драгоценном кружевном покрывале.

Алиса молча поднесла его дрожащую, покрытую морщинами, руку к губам.

Так как молодые шли впереди всех, то никто и не мог заметить зеленоватой бледности, внезапно покрывшей лицо «молодого», когда благословляющая рука священника мелькнула перед его глазами, яркая, нестерпимо сияющая, точно вылепленная из снега, озарённого солнечными лучами! Лорд Моор невольно отшатнулся.

— Вам, кажется, нездоровится, сэр Эдуард? — спросила Алиса. В чёрных глазах лорда Моора сверкнула молния гнева, страха, злобы. Но он быстро овладел собою и ответил с нежностью:

— Вы слишком добры, дорогая Алиса. Счастье обладать вами ошеломило меня на мгновение.

Алиса вздрогнула, но подняла синие глаза спокойно и уверенно кверху, туда, где высоко в безоблачном небе сверкал и горел золотой крест на храме святого Петра…

Свадебный обед и бал были достойны богатства и значения старинного аристократического дома, гордящегося своим родством с императрицей Жозефиной, полуаршинная статуэтка которой, литая из червонного золота, занимала почётное место в парадной гостиной. Гости много ели, ещё больше пили и провели несколько приятных часов.

После бесконечного обеда начался бал, во время которого молодая исполнила свои долг, пройдя полонез под руку со своим мужем и первую кадриль с военным губернатором острова, специально приехавшим из Иль де Франс — официальной столицы Мартиники — на свадьбу. Затем молодые «бесшумно» исчезли, сопровождаемые только матерью, молодой и почтенной старушкой, взявшей на себя обязанности посаженой матери у иностранца-жениха, не имеющего родных на острове.

Со слезами благословила маркиза Маргарита свою дочь, кажущуюся ещё бледнее от белого подвенечного платья и девственного убора, все ещё остававшегося на её голове.

В парадных залах главного фасада, выходившего на улицу, продолжала греметь музыка и раздавались несмолкаемые весёлые голоса.

Все до того были поглощены весельем, что никто не заметил белой фигуры, промелькнувшей мимо ярко освещённых окон и скрывшейся в тёмной глубине сада…

Только на следующее утро садовники перед окнами спальни молодых нашли на траве букет померанцевых цветов, скреплённый драгоценной бриллиантовой стрелой, накануне украшавший грудь невесты, а немного дальше — на цветущих ветвях мимозы — тихо качался в утреннем ветерке кусок тонкого белого кружева, очевидно оторванного от подвенечной фаты. Когда маркиза проснулась, Помпеи сообщил ей о странных находках в саду.

Не успела ещё испуганная мать опомниться от неожиданного сообщения и сообразить, что могли бы означать найденные вещи, как в дверь её будуара постучались и на пороге появился муж Алисы, смертельно бледный, с искажённым лицом. Его левая рука была перевязана.

— Господи, что случилось? Где Алиса? — вскрикнула испуганная маркиза.

Лорд Моор упал в кресло и прерывающимся голосом рассказал, что его молодая жена «в припадке безумия» ранила его кинжалом и затем убежала неизвестно куда. Опасаясь скандала, он молчал до утра, когда можно будет, не возбуждая толков, обсудить положение и принять меры для её разыскания.

— Брак наш, конечно, расторгнут, — печально докончил лорд Моор. — Да он фактически и не был совершён. Поэтому я решился немедленно уехать из Мартиники. Вам же, быть может, удастся вылечить бедняжку, или, по крайней мере, облегчить припадки её буйного помешательства. Все нужные для развода бумаги я немедленно вышлю из Лондона. Вы понимаете, что мне не особенно приятно быть связанным навеки с сумасшедшей.

Ошеломленная маркиза слушала рассказ своего неудачного зятя в совершенном оцепенении: всё, что он рассказывал, было невероятно.

Но с другой стороны, окровавленная перевязка раненой руки слишком ясно доказывала истину слов лорда Моора. И маркизе приходилось благодарить этого рокового человека за то, что он щадит их дочь и их доброе имя, соглашаясь молчать о происшедшем.

Помпеи доложил, что из ближнего подгородного монастыря пришла монахиня, принесшая известие от «барышни».

При этих словах молодой «супруг» побледнел так сильно, что у маркизы сжалось сердце. Она подумала, что этот человек любит её дочь и должен безмерно страдать, потеряв ее.

Англичанин сказал глухим голосом:

— Пожалуйста, примите этого посланца и сообщите мне, что случилось с Алисой, на квартиру, куда сейчас же перееду.

Алиса сообщала матери, что убежала в монастырь, после объяснения с своим мужем, о котором просила не расспрашивать ее… Только своему духовнику рассказала она вкратце происшествия своей ужасной брачной ночи.

— Я знала одну из тайн этого ужасного человека, — сказала она, — и потому могла его заставить от меня отказаться. Не сделала же я этого раньше потому, что не хотела губить отца, которого этот… англичанин, действительно, держал в своих руках. О совершении брака старый ван Берс должен был известить телеграммой доверенного лорда Моора, у которого сохранились бумаги, делавшие моего отца рабом этого ужасного англичанина… Вот почему мне пришлось согласиться на гнусную комедию этого «гражданского брака», который я никогда за брак не считала. Я знала, что вечером отец получит свою свободу, а следовательно и я смогу располагать собой. Теперь моя жизнь кончена, и я благодарю Бога за то, что смогу докончить её в монастыре.

— Но вы ещё так молоды, дитя мое, — со слезами говорил старый священник. — Ваш брак церковью не признан. Вы свободны, этот англичанин обещал дать вам развод и по гражданскому закону, так что вы ещё можете быть счастливы…

Тяжелый вздох поднял грудь молодой девушки.

— Моя жизнь кончена, отец мой… Я слишком дорогой ценой заплатила за возможность освободиться от человека, которого ненавидела и презирала. И я боюсь, что совершила страшный грех… Нет. Не спрашивайте, отец мой… Мне страшно вспоминать ту ужасную ночь… Но ведь я не знала, на что решаюсь, и потому надеялась, что Господь простит мне невольный и бессознательный грех мой…

Ничего другого не добился от Алисы даже её духовник. Мать же и брат, немедленно приехавшие в монастырь, принуждены были оставить её в нём.

От маркиза Бессон-де-Риба, которому о случившемся сообщено было депешей, ответа не последовало, к удивлению всего семейства, за исключением Алисы. Последняя, тяжело вздыхая, повторяла:

— За отца надо молиться, матушка… О, если бы Господь принял мою жизнь в искупление его грехов…

Лорд Моор уехал через три дня после своей так трагически окончившейся свадьбы в Порт-де-Франс, а оттуда в Нью-Йорк. Эти три дня он просидел взаперти, никого не принимая, и только раз выехал, и то на рассвете, на плантацию к старику ван Берсу, возвращения которого он очевидно дожидался. О чём разговаривали между собой эти два человека, — никто не знал. Но в том, что разговор был далеко не дружеский, сомневаться было трудно после рассказов негров, работавших в саду недалеко от башни и слышавших озлобленные голоса ван Берса и его гостя. Понять того, о чем они спорили, негры не могли, не зная языка, на котором «бранились» белые господа… Хозяин не счёл нужным предложить лорду хотя бы стакан холодного «гренадина» или «цитронада» — факт, возбудивший наиболее толков среди цветной прислуги, ибо в гостеприимной колонии только «кровного» врага отпускают без угощения прохладительным, да и то не всегда.

Не менее толков вызвало и то, что гость не просил позволения «откланяться дамам». Это считалось страшным невежеством или предумышленным оскорблением, за которое хозяин дома платил иногда даже вызовом на дуэль.

Однако Самуэль ван Берс, очевидно, не обиделся, так как вышел провожать своего гостя с весёлым и довольным видом, потирая свои жирные руки.

Но зато англичанин вышел из башни мрачный, хотя и спокойный, как человек, примирившийся с неизбежным. На одутловатом лице голландского банкира блестело злорадное торжество, когда он крикнул вслед выезжавшему со двора всаднику по-голландски:

— Прощайте, милорд… Не забудьте передать, что не всё потеряно, что отложено, и что здесь прекрасно подготовленная почва…

Алиса осталась в монастыре. Несчастная умирала. От какой болезни? Этого не могли решить самые искусные доктора. Бледная, как полотно, с побелевшими губами, она едва двигалась, слабея с каждым днём. «Анемия» — решили врачи, предписывая кровавые бифштексы и железные капли… Но лекарства не могли справиться с ужасающим обескровлением юного, но уже разрушенного организма.

— Все кончено, отец мой, — говорила бедняжка своему духовнику. — Да поможет мне Бог умереть по-христиански… Надежды на жизнь уже нет…

— Молись, дитя мое, Бог может сделать чудо, — со слезами отвечал почтенный священник.

— Да разве я достойна чуда, отец мой? Я, несчастная, вошедшая в сделку с чернокнижником, продала ему свою кровь… быть может для какой-нибудь гнусной цели… Разве я достойна чуда? Только бы Господь простил мне, по благости своей неизмеримой… Я на это надеяться не смею…

— Надейся, дитя мое, — утешал священник несчастную. — Ты отдала свою юную жизнь, спасая честь и душу свою. Господь простит тебе грех, совершённый по незнанию и неосторожности…

— О, да, отец мой… Это моё единственное утешение. Мне было сказано, что кровь нужна для научных исследований, могущих принести пользу всему человечеству. И взамен мне обещали возможность избавиться от человека, в котором я подозревала чудовище. Видно, мой ангел-хранитель предупредил меня. Увы, я не поняла его внушения, отдаваясь в руки ужасному голландскому колдуну… Страшно подумать, что я помогла ему… В чём? Я и сама не знаю. Но судя по его торжеству, я помогла ему в чем-то для него важном и, конечно, преступном… Вот это сознание убивает меня больше, чем потеря крови. Бывают минуты, когда я не смею молиться, считая себя недостойной милосердия Господня.

Священник укоризненно покачал седой головой.

— Не греши, дитя моё… Милосердие Господне безгранично, и Сын Божий умер не за одних праведников, а и за самых тяжких грешников… Разбойник на кресте прощён был за предсмертную минуту покаяния… Ты же, бедное дитя, искупила свой невольный грех целыми месяцами слез и молитвы… Именем Бога, дозволившего мне, недостойному рабу Своему, разрешать грехи земные, прощаю тебе, Алиса, и допускаю к Святому Причастию…

И Господь простил бедняжку. В этом не могли сомневаться присутствовавшие при её кончине. Она угасла тихо, безболезненно, мирно и непостыдно, как умирают верующие христиане, — угасла с улыбкой на бледных губах и с блаженной надеждой в потухающих очах.

Перед последним таинством, простившись со всеми, умирающая подозвала к себе брата и прошептала ему так тихо, что только он один мог слышать её голос, нежный и слабый, как пение засыпающей птички:

— Брат… Я чувствую — нет, я знаю, — что ты любишь Эльфриду… И я должна тебя предупредить… Попомни слова умирающей, брат, и… берегись… Она сама чистое дитя… но берегись, как бы он, её отец, не развратил её… Не расспрашивай меня, Рене… Я уже не успею объяснить тебе всего, что нужно было бы, и не хочу омрачать ни твою юную жизнь, ни мою смерть тяжёлыми воспоминаниями… Но верь несчастной сестре, заплатившей жизнью за своё… знание… Берегись старого банкира! Он не голландец, а еврей. Эльфрида же дочь христианки! Спаси её поскорее, взяв от отца, или… беги от неё!

Слабость помешала умирающей продолжать… Молодой маркиз со слезами поцеловал её восковую руку, не придавая, впрочем, особого значения её словам, которые, в своем юношеском легкомыслии, принял за предсмертный бред.

Алиса же больше ничего не сказала. После отходной молитвы она тихо лежала, прислушиваясь к чтению Евангелия страстей Господних, которые, по её просьбе, поочерёдно читали сестры у её изголовья… Часы медленно тянулись, пока не позвонили к пасхальной заутрени. При первом звуке колокола, умирающая приподнялась и попросила одеться.

— Господь зовёт меня, — громко проговорила она и с неожиданной силой привстала с постели.

Её стали одевать…

В белое… в белое! — прошептала она. — «Се Жених грядёт в полунощи!..»

Сестры надели на больную её подвенечное платье. Другого не нашлось в монастыре…

Больную посадили в кресло возле алтаря… Она отслушала всю заутреню и со слезами приложилась к распятию, к которому подошла твёрдыми шагами, опираясь на монахиню.

— Скоро… Скоро… — шептала она, возвращаясь на место. — Господи, будь милостив… Позволь дожить до радостной вести о Воскресении Твоём!..

Господь услышал молитву несчастной… При первых звуках пасхального гимна она приподнялась с кресла и громко, на всю церковь произнесла:

— Ныне отпущаеши рабу Твою, Господи!..

Затем тихо, с улыбкой на устах, голова её откинулась на подушку и глаза закрылись, как у засыпающего ребёнка…

С молитвой на устах заснула она вечным сном при сладостных звуках пасхальных песнопений.

Счастливая кончина несчастной жизни…