III. Исповедь
III. Исповедь
С минуту продолжалось тяжёлое молчание. Наконец, Ольга прошептала, все ещё не выпуская руки Гермины из своих похолодевших пальцев:
— Да, я уже давно удивляюсь тому, как мало в Европе обращено было внимания на такую ужасающую катастрофу, как мартиникское извержение вулкана и как мало следов она оставила в воспоминании тех, кого, казалось бы, должна была касаться больше всех, т. е. французов и парижан… Правда, всё население Сен-Пьера погибло, так что некому было вспоминать, некому рассказывать.
— Неправда, — горячо зашептала Гермина. — Неправда, Оленька… Далеко не все жители Сен-Пьера погибли. Добрая четверть жива и поныне… Можешь мне поверить. Я ведь своими глазами видела, как почти за год до катастрофы началось бегство из проклятого города. Бежали все, в ком оставалась хоть искра совести, все, кто боялся гнева Божия. Бежали все, кто мог и как мог, бежали куда глаза глядя и число беглецов увеличивалось еженедельно. Все, кто ещё оставались христианами, бежали не разбирая куда… бросали свои дома, плантации, дела, только бы скорее вырваться из проклятого, обречённого на гибель города…
— Но за что же? За что, Гермина? — прошептала Ольга.
— Сейчас узнаешь… Эти массовые отъезды увеличивались с каждым рейсом. Все, кто ещё не разучился верить и молиться Богу, все знали, что Сен-Пьер осуждён на гибель, знали также все и почему… Убежавшие из Сен-Пьера были спасены. Многих предупреждали вещие сновидения, повторявшиеся до того одинаково, что одной этой одинаковости достаточно было для того, чтобы убедить самых неверующих. Но, увы, ослеплённых адскими чарами ничто убедить не могло и Сен-Пьер погиб.
— А твой муж? — неосторожно спросила Ольга и не договорила, чувствуя, как стройное тело молодой женщины вздрагивает от сдержанных рыданий.
Этот вопрос точно заставил очнуться Гермину. Она решительно отёрла слезы и произнесла все ещё шёпотом:
— Мой муж лорд Дженнер? Я не знаю, что с ним сталось… Бог сжалился надо мной. И кроме того… кроме того, я видела грозное знамение, образумившее меня. Но дай мне рассказать по порядку о моём пребывании на Мартинике. Всё, что я сообщу тебе, все, что ты прочтёшь в этой книжечке (Ольга почувствовала, что в её руку вложили довольно большую, но тонкую тетрадь в мягком кожаном переплёте), всё это ты напечатаешь, когда захочешь, где захочешь и в какой угодно форме, но только после моей смерти.
Ольга вздрогнула и попыталась засмеяться, но смех прозвучал неискренне в жуткой тишине тёмной комнаты.
— Я, конечно, исполню твоё желание, но… в таком случае, пожалуй, твои записки никогда не увидят света, ибо, по всей вероятности, ты проживёшь дольше меня… Ведь как-никак, а я на десять лет старше тебя… А у нас, в России, живут быстро и умирают ещё быстрей, особенно в наше ужасное время…
— Нет, Оленька, — сказала Гермина. — Я знаю, что дни мои сочтены. Вот почему я и написала тебе после пятнадцати лет молчания… Прежде я боялась смерти и откладывала роковое признание, боясь, что оно будет мне приговором. Бог мне простит эту слабость. Ты скоро узнаешь всё. Я не хочу умереть, не исполнив своей священной обязанности… А потому выслушай мою исповедь и не суди меня строго.
Долго, долго раздавался тихий шёпот в комнате Ольги. Ночная темнота уступала место бледному рассвету, а Гермина всё ещё рассказывала… Только тогда, когда на востоке загорелась розовая полоса зари, замолчала утомлённая молодая женщина; на смертельно-бледном лице её первые лучи солнца осветили страшные следы пережитых волнений.
Не менее бледно и взволнованно было лицо русской писательницы. С глубокой нежностью и с болезненным состраданием прижала она к своей груди головку Гермины, когда та замолчала, и перекрестила её.
— Храни тебя Христос, бедняжка! Он один может дать тебе силу жить с подобными воспоминаниями… В том, что Он простил тебя, я не могу сомневаться уже потому, что ты успела уехать из обречённого города. В этом ясно сказалось милосердие Господне.
Гермина Розен прижалась лицом к груди старшей подруги, отирая крупные капли слез, неудержимо струившихся из глаз, а бледные губы её чуть слышно прошептали:
— Да будет воля Твоя, Господи!
В тот же вечер Бельская уехала из Кенигсберга. Она заранее уже, в присутствии камердинера и камеристки, предупредила свою подругу, что вырвалась «только на минутку» и что может пробыть с нею не более трёх дней. Поэтому быстрый отъезд русской писательницы никого, по-видимому, не удивил.
Гермина Розен довезла Ольгу на своём автомобиле до вокзала, а затем усадила её в свободное купе первого класса.
Поезд тихо тронулся. Ольга высунулась в окошко, подобно другим отъезжающим. Возле окна стояла высокая стройная фигура красавицы в синем бархатном костюме, в парижской шляпе из собольего меха и бледно-голубых цветов гортензии, с маленькой собольей муфтой, украшенной такими же цветами. Прекрасное лицо Гермины было бледней обыкновенного, а её громадные тёмные глаза глядели с бесконечной грустью на уезжавшую подругу.
— До свидания! — крикнула Ольга с напускной весёлостью.
— Прощай, Оленька! — ответила Гермина таким голосом, что Ольга невольно вздрогнула.
— Прощаются только с покойниками! Тебе же я говорю «до свидания». Ведь я жду тебя весной к себе в Петербург.
Поезд ускорил ход. Гермина ответила подруге только прощальным жестом, махнув светло-серой лайковой перчаткой.
Перед глазами Ольги быстро замелькали фонари платформы; идущие рядом с окнами провожающие начали отставать.
Гермина ещё стояла на том же месте, сжимая кружевной платок, затем, махнув ещё раз платком, повернулась и пошла к выходу.
Следившая за ней глазами Ольга видела, как Гермина подошла к дверям вокзала и внезапно остановилась при виде подходившего к ней со шляпой в руке высокого плотного господина, в пальто с бобровым воротником. Ольга видела его почтительный поклон, а также и то, как Гермина быстро обернула голову к убегающему уже поезду и сделала движение, точно желала побежать за ним, но затем подала руку неизвестному господину, который в свою очередь обернулся, глядя вслед поезду. Лица этого господина Ольга уже не могла разглядеть. Но она видела, как он направился к двери под руку с Герминой, и как эта дверь за ними затворилась.
Поезд ускорял ход… Потянулись полутемные склады по обеим сторонам, затем замелькали фонари предместья, всё скорей и скорей, постепенно сливаясь в одну блестящую линию. Затем линия стала раскрываться. Огоньки редели, темнота сгущалась… ещё минута-другая — и курьерский поезд мчался уже по полям и лугам, кажущимся пустыней в тёмных сумерках зимнего вечера.
Перед глазами Ольги всё ещё стояла красивая стройная фигура молодой женщины в синем бархатном платье, с голубыми гортензиями на собольей шапочке, под руку с мужчиной в изящном пальто с бобровым воротником. И Бог весть почему картина эта наполняла душу русской писательницы тяжёлой и мрачной грустью.
До самого Вержболова преследовало Ольгу это воспоминание о подруге, уходящей под руку с неизвестным мужчиной. Минутами её сердце больно сжималось — не то страхом, не то беспокойством. Чудилась в тёмном углу плохо освещённого багажного зала стройная фигура Гермины и её печальное бледное лицо с полными слез глазами.
Только после Вержболова усталость взяла своё. Ольга попросила кондуктора приготовить ей постель и крепко заснула.
Но и во сне её преследовало воспоминание о Гермине. Она видела её, высокую, стройную, прекрасную, уходящую под руку с неизвестным господином; из-под поднятого бобрового воротника у последнего блестели два чёрных глаза, отливавшие зеленоватым блеском, как у волка или филина.
Молча двигалась эта пара по каменным плитам какого-то бесконечного коридора, тускло освещённого простыми керосиновыми лампами, льющими слабый дрожащий свет на печальное бледное лицо Гермины и на тёмную фигуру мужчины рядом с ней…
Ни звука кругом… Даже шаги медленно удаляющейся пары не звучали по каменным плитам. Только издали доносился слабый плеск, точно от прибоя волн о песчаный берег или о корму движущегося судна.
Внезапно коридор расширился. Показалась каменная лестница, ведущая куда-то вверх. Старая крутая лестница, с покривившимися ступенями, покрытыми тёмно-зелёной плесенью. Перед первой ступенью этой лестницы Гермина отшатнулась, охваченная ужасом. Ольга видела, как она зашаталась и протянула руку, ища опоры. Неизвестный спутник Гермины любезно поддержал её, заботливо помогая ей подниматься по лестнице.
А позади, шипя и пенясь, вырвались откуда-то зелёные волны… Всё выше поднимали они белые гребни, нагоняя уходящих. Вот они уже касаются синего бархатного платья Гермины. Вот они поднялись до её колен… до пояса… до груди…
— Гермина! — с ужасом воскликнула Ольга и… проснулась.
Поезд мчался. В окно глядела беспросветная тьма… Из соседнего купе доносился храп какого-то пассажира… Мелькнул бледный свет из какой-то сторожки…
Ольга перекрестилась, снова улеглась и снова заснула.
И снова увидела она во сне Гермину… Всё в том же синем бархатном платье, но уже без собольей шляпы; вместо шляпы на её роскошных распущенных волосах был надет венок из незнакомых Ольге цветов — белых, желтых и красных, переплетённых тёмной зеленью. Прекрасное лицо Гермины казалось выточенным из мрамора: так бледно, неподвижно и бескровно оно было. Даже губы её, яркие, пурпурные, чувственные губы побледнели, чуть-чуть выделяясь посреди матово-бледного лица. Только глаза молодой женщины горели ярким светом. И так странно светились эти глубокие живые глаза! Казалось, что в алебастровую голову вставлены были прозрачные агатовые пластинки, освещенные сзади ярким электрическим лучом.