VI. Новый удар
VI. Новый удар
Прошли недели и месяцы… Молодые дочери покойной маркизы Эльфриды сменили свой глубокий траур на светло-серые платья. Новорождённые близнецы подрастали…
Красивые и здоровенькие мальчики были любимцами и утешением всей семьи. Молодой отец чувствовал себя вполне счастливым рядом со своей прелестной молодой женой и очаровательными детишками. Даже старый маркиз Бессон-де-Риб хотя и не мог забыть о бедной покойнице, всё же понемногу возвращался к жизни. Он снова начал интересоваться делами и работать для упрочения благополучия своего семейства, будущие представители которого так уморительно мило шевелили крошечными ручками и ножками, точно перевернутые на спину жучки, под кружевным пологом своей двойной колыбельки, обитой голубым атласом.
Упругая душа человеческая, видимо, оправилась от прошлого горя. На вилле «Маргарита» снова раздавалась музыка и пение, снова появлялись весёлые нарядные гости. Жизнь вступала в свои права. Будущее, казалось, сулило одно счастье…
Как вдруг новый удар разбил воскресающую надежду.
Маркиз Роберт уехал вместе с целым десятком молодых аристократов на тот самый соседний английский остров Сан-Лючия, на котором три года назад познакомился с Лилианой.
Охота окончилась благополучно. Убили четырёх великолепных взрослых животных и взяли живыми пять маленьких детенышей. После этого подвига весёлое общество охотников собралось в обратный путь, обильно позавтракав.
Полуденный жар начинал спадать, когда весёлое общество молодых охотников село на коней, для обратного пути изрядно «подкрепившись» шампанским и ликёрами. Дорога шла лесом по узкой горной тропинке, капризно извивающейся вдоль опушки. Молодые люди громко пересмеивались и перекидывались весёлыми шутками. До начала шоссированной дороги оставалось не более пятисот или шестисот шагов… Как вдруг из глубины леса раздался выстрел…
Ехавший впереди маркиз Роберт тихо ахнул и упал с лошади… Перепуганные товарищи столпились вокруг него, пытаясь помочь раненому. Среди всеобщей растерянности никто не подумал кинуться на звук выстрела для поисков стрелявшего. Лорд Дженнер подбежал к своему зятю, но в это время маркиз Роберт уже скончался.
Тогда только вспомнили об убийце и стали разыскивать стрелявшего, но безуспешно. Был ли выстрел роковой случайностью или умышленным убийством, откуда явился и куда скрылся убийца, — это так и осталось загадкой.
Мнения охотников разделились, но всё же большинство отрицало возможность умышленного убийства. Да и какая могла быть его цель? О грабеже не могло быть и речи при данных условиях… Личных врагов у маркиза Роберта не было… Вполне естественно свидетели рокового случая остановились на предположении о случайном выстреле какого-либо одинокого охотника. Испуг легко мог объяснить бегство невольного убийцы…
На лорда Дженнера возложена была тяжёлая обязанность отвезти убитого в Сен-Пьер.
Тихо и печально входила в гавань нарядная яхта, увозившая такое шумное и весёлое общество. По телеграфу Гермине уже заранее было сообщено о несчастье. Её просили приготовить родных убитого к страшной встрече. Но из-за случайной порчи подводного кабеля, соединяющего Мартинику с соседними островами эта депеша опоздала на целых восемь часов, так что тело молодого маркиза привезли на виллу «Маргарита», когда там никто ещё ничего не знал о случившемся.
Описать страшную сцену неожиданной встречи отца с телом единственного сына мы не пробуем… Но ещё ужасней было горе обезумевшей Лилианы, которая, ничего не подозревая, вышла утром, по обыкновению, в сад, вместе со своими детьми и кормилицей. В отдалённой части этого сада, граничащей с «саванной» или бульваром, возвышалась группа роскошных пальм, любимое местечко молодой женщины. Здесь стояла полукруглая мраморная скамейка, окружённая трельяжем, покрытым ползучими розами и виноградом. Находящаяся шагах в десяти шагах довольно высокая кирпичная ограда с решётчатыми просветами также совершенно скрывалась роскошными вьющимися лианами.
Из-за ограды виднелись только вершины вековых магнолий и платанов «саванны», которая в этой части, отдалённой от шумных центральных улиц, оставалась почти всегда пустынной и тихой.
Звук «гонга» долетел до Лилианы.
Долетели до её слуха и громкие вопли прислуги, выражающей своё горе с обычной негритянской страстностью…
При звуке этих голосов, в которых ясно слышалось отчаяние, Лилиана вздрогнула и, вскочив с места, схватилась за сердце, которое сжалось нестерпимой внезапной болью.
— Что-то случилось, Лина… — с трудом вымолвила она, обращаясь к молодой мулатке, дочери её кормилицы.
Последняя с самого рождения проживала в доме Лилианы на правах «молочной сестры». Она последовала за своей «барышней» в дом её мужа. Хорошенькая Лина месяца через три обвенчалась с камердинером маркиза Роберта и, сделавшись матерью месяцем раньше своей молочной сестры, с радостью согласилась помогать кормить её близнецов… На эту кормилицу Лилиана могла вполне положиться, относясь к ней с безусловным и безграничным доверием, которого беззаветно преданная ей Лина была действительно достойна.
— Я сейчас побегу, узнаю, в чём дело.
Верная мулатка ещё не успела договорить, как увидела подбегающую запыхавшуюся молоденькую негритянку горничную, на лице которой ясно были написаны страх и горе. Бедняжка до того растерялась, что даже без всяких предисловий крикнула, что «молодого барина привезли домой совсем мёртвого»…
— Старый барин лежит возле него тоже как будто замертво… А барышня Матильда плачет как безумная.
Не дослушав страшного извести, Лилиана кинулась бегом к дому, не рассчитав своих сил. Быстрый бег и страшное волнение настолько затмили ей сознание, что она свалилась замертво у постели, на которую наскоро положили бездыханное тело её мужа. Возле постели, заломив руки, в ужасающем безмолвном отчаянии неподвижно стоял на коленях старик-отец, не спуская остановившихся глаз с бледного лица сына, на котором застыла загадочная улыбка смерти. И так страшно было это немое отчаяние, что его несчастная дочь предпочла бы слышать вопли и рыдания, только бы не глядеть в остеклевшие глаза, в перекошенное скорбной судорогой лицо своего отца.
Прошли целые часы хлопот возле двух обезумевших от горя существ. Мучительные часы, когда горько плачущей сестре и дочери приходилось, поборов собственное горе, хлопотать об отце и Лилиане, жизни или рассудку которых угрожала серьёзная опасность. Гермина помогала бедной Матильде, сколько могла.
Лорд Дженнер, мрачный и сосредоточенный, с лицом, покрытым синеватой бледностью, то входил, то выходил из комнаты, молчаливый и суровый, как осенняя ночь. Отчаянные рыдания Лилианы и страшное молчание старого маркиза, видимо, волновали даже его.
Наконец он подозвал Гермину и посоветовал ей принести детей, вид которых, может быть, выведет осиротевших из состояния отчаяния.
Матильда кинулась в детскую, в которой… детей не оказалось…
Тут только вспомнила молоденькая горничная, первая известившая Лилиану, что дети остались с кормилицей в саду после того, как их молодая мать убежала навстречу бездыханному телу их несчастного отца.
По указанию этой девушки в сад поспешно отправился старый Помпеи вместе с Герминой, вслед за горничной, к которой присоединились ещё несколько человек прислуги.
Старый Помпеи плакал навзрыд, шагая рядом с Герминой, которая и сама не могла удержаться от слез при мысли об отчаянии бедной Лилианы, и громко бранил молодую кормилицу, что она «торчит» Бог знает где вместо того, чтобы сейчас же принести детей домой, к их матери.
В эту минуту где-то послышался детский плач.
Детский голос вторично раздался направо от дорожки, доносясь из довольно отдалённой группы кустов и деревьев. Там же, немного ближе к дорожке, виднелось посреди высокой зелёной травы какое-то длинное яркое пятно, довольно неопределенной формы, кажущееся не то упавшею шалью, не то потерянным пёстрым шарфом, какие носят местные простолюдины вместо пояса.
И в третий раз послышался детский голос шагах в десяти от этого «нечто». Само собой разумеется, все кинулись в эту сторону. Впереди всех бежал старый Помпеи, подгоняемый тяжёлым предчувствием. Ещё не добежав до кустов, старик узнал пёструю юбку молодой кормилицы. В десяти шагах от неё в густых кустах цветущих азалий лежал один из близнецов. Его поспешно подняли и передали подбежавшей Гермине, которая с глубокой радостью убедилась в том, что ребёнок не ранен, хотя на его белом платьице заметны были следы крови.
Между тем Помпеи наклонился к мулатке, лежавшей без чувств лицом к земле, в луже крови, вытекавшей из раны в спине немного пониже затылка. Рана эта, очевидно, была нанесена тонким кинжалом, какие носят почти все местные жители за широким поясом либо в голенище высокого сапога.
Несчастная молодая женщина ещё дышала, но положение её было безнадежно. Старый негр оставил рядом с умирающей своего внука, умеющего перевязывать раны, и двух девушек, из которых одну послала за водой к ближайшему фонтану. Затем он в сопровождении Гермины, не выпускавшей затихнувшего ребенка, направился на розыски другого мальчика. Увы, на этот раз они шли по верному следу. Зловещие пятна крови ясно виднелись на зелёной траве вплоть до пальмовой беседки. Здесь всё ещё стояла колясочка близнецов и лежала на мраморной скамье книга Лилианы, а на полу вязание кормилицы. Но колясочка была пуста. Ребёнок исчез бесследно…
Старый Помпеи тщательно осмотрел как самое место таинственной драмы, так и окрестности, и пришел к убеждению, что кто-то подкрался сзади к кормилице, которая стояла, наклонившись над колыбелью, и держала в руках одного из близнецов, вероятно, только что вынутого ею. Ранив несчастную молодую женщину, убийца стал вырывать у неё ребёнка, кружевное платьице которого было оборвано и запачкано кровью. Однако молодая, крепкая мулатка, несмотря на рану и на испуг, всё же ребёнка из рук не выпустила и каким-то образом успела убежать, направляясь у дому.
Убийца, вероятно, испугался её криков, могущих привлечь внимание обитателей виллы, так как он не преследовал беглянку. Вынув из колыбели второго оставшегося ребёнка, которого, очевидно, позабыла раненая молодая женщина, злодей скрылся с ним так же, как и вошёл, — через решётку. Она была распилена заранее. Заметить это раньше было невозможно, так как все просветы каменной стены были густо заплетены зеленью и цветами. Только следы, ясно видные в мягком газоне, довели Помпея до места, через которое похититель проник в сад.
За оградой начинался один из самых пустынных бульваров Сен-Пьера. Здесь следы убегавшего были заметны ещё некоторое время. Они круто обрывались возле места, сильно изрытого лошадиными копытами. Отсюда начинались уже другие следы — от колёс небольшого и очень лёгкого экипажа, на котором, по всей вероятности, похитителем и был увезён ребёнок. Следы колёс нельзя было проследить далеко, так как экипаж свернул на оживленную улицу, где постоянное движение делало невозможным всякие поиски.
Вернувшись к раненой кормилице, которую успели привести в чувство, Помпеи и Гермина попытались узнать от неё подробности ужасного происшествия. Но несчастная молодая женщина была так слаба, что могла произнести только несколько слов, подтверждающих все догадки Помпея.
Она действительно стояла, наклонившись над колясочкой, куда только что уложила одного ребёнка и хотела укладывать другого, собираясь везти их домой, вслед за убегающей Лилианой. Внезапно она почувствовала острую боль в спине. В то же время чьи-то руки схватили ребёнка, которого она держала в руках. Наполовину бессознательно она крепко прижала дитя к груди и рванулась в сторону, оттолкнув какого-то мужчину, который пошатнулся, очевидно, не ожидая ничего подобного, и выпустил платьице ребёнка.
Тогда молодая женщина с криком побежала к дому. Но на бегу несчастная быстро слабела, потеряв много крови. Ей казалось, что за ней гонятся и слышались голоса, но она не знала, была это действительность или фантазия. Наконец, она почувствовала, что ноги уже её не держат. Опасаясь погони своего убийцы, о намерении которого овладеть детьми кормилица всё ещё помнила, бедная молодая женщина упала шагах в двухстах от дома. Последним усилием она бросила ребёнка в кусты, чтобы его не сразу мог найти злодей, и затем лишилась чувств.
На вопросы о наружности похитителя кормилица не могла отвечать ничего определённого. Она заметила только, что злодей был молод и принадлежал к белой расе, хотя у него были чёрные глаза и волосы, «вроде как у итальянцев или евреев», прибавила раненая в виде пояснения.
Когда несчастную мулатку, снова потерявшую сознание, перенесли в дом, а показания её передали лорду Дженнеру, которого Гермина вызвала на свою половину, где скрыла раненую, не смея сразу сообщить Матильде о новом несчастье, красивое лицо англичанина омрачилось ещё более.
— Это дело «Чёрной руки»… Никто другой не заинтересован в похищении грудного ребёнка, — произнёс он глухим голосом, с трудом сдерживая своё волнение.
Услышав эти слова, Гермина вскрикнула. Она уже не раз читала в газетах об ужасающих подвигах гнусной «итальянской» шайки, ворующей детей богатых родителей, чтобы добиться от них выкупа. Вся Северная Америка была терроризована «Чёрной рукой», против которой тщетно боролась полиция.
Правда, богатых детей обыкновенно возвращали, получив за них громадные деньги. Малютки, за которых не могли уплатить назначенной разбойниками суммы, почти всегда бесследно исчезали. Изредка только находили где-нибудь в лесу, на болоте или на свалке нечистот маленький истерзанный трупик, который хоронили особенно поспешно, без подробных расследований, чтобы не «наводить паники» на население. И никто не замечал, что подобные находки повторялись «случайно», всегда в одно и то же время, весной, как раз накануне или немного после еврейского праздника «Пейсах».
Гермина, конечно, меньше всех замечала эту странную случайность, усиленно замалчиваемую газетами. Она была уверена в существовании «итальянских» разбойников и с ужасом услыхала об их появлении в Сен-Пьере. Но лорд Дженнер поспешил успокоить её уверением, что разбойникам несравненно более выгодно получить громадный выкуп за ребёнка богатых родителей, чем убить его без всякой для себя пользы.
Это рассуждение было так правдоподобно, что успокоило даже Матильду, которая решилась передать отцу страшное известие вместе с соображениями о возможности скорого возвращения ребёнка.
Лилиане правды не сказали. Пользуясь её ужасным нравственным состоянием, граничащим с потерей сознания, ей показывали оставшегося ребёнка, постоянно перевязывая ленточки на его платьице. Так как поразительное сходство близнецов позволяло распознавать их только по таким разноцветным ленточкам, обман был вполне возможен. Страшная же апатия молодой женщины мешала ей заметить, что её детей приносят всегда порознь. Впрочем, на всякий случай приготовлен был довольно правдоподобный ответ и на этот вопрос.
Решено было, в случае необходимости, объяснить Лилиане, что кормилица заболела какой-либо заразительной болезнью — корью или лихорадкой, которой и заразился уже один из близнецов, почему его и кормилицу удаляют от брата, также как от матери, кормящей оставшегося здоровым.
Но Лилиана ничего и не спрашивала. Она даже не замечала отсутствия своей молочной сестры. Равнодушно, почти машинально, кормила она грудью приносимого ребёнка, и затем, по-видимому, забывала о нём, вся поглощенная скорбью о муже.
Зато вдвойне волновались её родные, разыскивая похищенное дитя.
Вопреки надеждам лорда Дженнера, никаких требований о выкупе не предъявлялось.
Тщетно маркиз Бессон-де-Риб, которого оживил новый страшный удар, поставил на ноги всю полицию Сен-Пьера. Тщетно лорд Дженнер обратился к помощи масонских лож для получения хоть каких-нибудь сведений о пропавшем ребёнке; тщетно обещана была громадная награда за малейшее указание о судьбе украденного мальчика.
Ребёнок точно в воду канул…
Через две недели на семейном совете решили сообщить наконец молодой матери о смерти её второго сына. Избавляя совершенно разбитую женщину от томления страшной неизвестности, предпочли сказать ей, что её ребёнок утонул в пруду, куда нечаянно уронила его кормилица, тут же убившая себя в порыве отчаяния. Все понимали, что матери будет легче оплакивать мертвого сына, чем жить, не зная, какая судьба ожидает живого. Смерть кормилицы, не вынесшей страшной раны, сделала эту басню и вероятной, и необходимой.
Лилиана перенесла это известие лучше, чем ожидали. Теперь только, после смерти своего сына, она могла снова плакать и молиться. И начала ласкать оставшегося у неё, увы, теперь уже единственного близнеца.
Родные облегчённо вздохнули. Доктор объявил, что опасность потери рассудка миновала… Но тем мучительнее стало положение близких Лилианы, с которыми молодая мать поминутно заговаривала о «маленьком ангеле, отошедшем на небо», в то время как они все ещё надеялись найти бедного ребёнка.
То, что выстрадали старый маркиз и его дочь за время страшной неизвестности, не поддаётся описанию. Немногим легче жилось и Гермине. Она ни на минуту не отходила от своих подруг, попеременно пытаясь утешать то горько плачущую Лилиану, которая теперь боялась выпустить из своих рук единственного сына, то мрачно молчащую Матильду, не находящую покоя ни днем, ни ночью, но принуждённую скрывать причину своего волнения от несчастной молодой матери.
Впервые доказала Гермина, сколько душевной силы скрывалось под её легкомыслием. Она была верной помощницей своим друзьям в это страшное время. Приняв на себя распоряжение всем хозяйством осиротелого дома, она избавила своих подруг от тысячи мелких хлопот и забот, которые так невыносимо тяжелы женскому сердцу, разбитому нравственными потрясениями.
Лорд Дженнер пропадал целыми днями, разыскивая следы украденного ребёнка, или, по меньше мере, той страшной шайки итальянских злодеев, которая, согласно общему мнению, устроила филиальное отделение на Мартинике. Так, по крайней мере, утверждали все «прогрессивные» колониальные газеты, наполненные сочувственными статьями к «высокочтимому» семейству, на которое обрушилось столько ударов за такое короткое время.
Прошла ещё неделя томительной неизвестности. Наступила весна. Христиане готовились к Святой Пасхе. Евреи только что отпраздновали свой «пейсах».
И только теперь, через три недели после исчезновения сына Лилианы, было, наконец, получено известие о его судьбе:
Далеко в лесу, возле плантации Ван-Берса, на болотистой прогалине, найден был трупик шестимесячного ребёнка, убитого ударом тонкого кинжала в сердце не менее трех суток назад.
Однако, несмотря на жаркий климат, тление не коснулось маленького тельца. Мало того — хотя мёртвый ребёнок был положен возле громадного муравейника с очевидной целью уничтожения, тем не менее маленькое тело оказалось нетронутым. Жаркое солнце как бы высушило трупик, не изменяя его наружности и позволяя вполне ясно видеть многочисленные порезы, покрывающие буквально всё тельце.
Вызванный из Сен-Пьера судебный врач явился вместе с лордом Дженнером, поспешившим на место происшествия при первом известии о страшной находке. Известие это было принесено одним из негров-сторожей ближайшей плантации, случайно забредшим на это болото в погоне за дикими утками. Ребёнка Лилианы сейчас же узнал как молодой доктор, мулат, так и зять маркиза Бессон-де-Риб, лорд Дженнер.
Вскрытие было поспешно сделано в ближайшей сторожке. В протоколе высказывалось мнение, что трупик ребёнка был протащен волками или шакалами через колючий кустарник, окружающий болотистую прогалину, чем и объясняются многочисленные «царапины» на теле убитого.
О том, что все эти «царапины» были нанесены при жизни; что некоторые из них были очень глубоки, что вскрывались вены, что в мертвом тельце не была и следа крови, — обо всех этих «пустяках» врачебный протокол даже не упомянул.
— К чему расстраивать несчастную мать подобными подробностями! — шепнул лорд Дженнер доктору, предварительно обменявшись с ним таинственными масонскими знаками.
«Ввиду разложения, угрожающего заражением воздуха», — гласил всё тот же протокол вскрытия, тело убитого ребёнка было немедленно положено в свинцовый гробик, который, благодаря «счастливой случайности», нашёлся в ближайшем селении у торговца старым железом.
Запаянным и запечатанным привезли этот гробик к матери и деду, которых друзья и знакомые «уговорили» не раскрывать его, чтобы «не отравлять воспоминания о прелестном детском личике» видом «совершенно разложившегося» трупика.
Так как Лилиана оставалась убежденной, что её сын утонул и что тело его было найдено в воде, она легко поверила басне о разложении и даже не просила раскрыть гробик.
Маркиз и Матильда были слишком расстроены, чтобы заметить противоречия в рассказах Лео и в протоколах врачебного осмотра: «Мёртвого всё равно не воскресишь».
Малютку похоронили рядом с отцом и бабкой, в той самой часовне, что была воздвигнута над гробом первой жертвы масонов, Алисы (сестры старого маркиза), где нашла неожиданную смерть и её мать. Увы, вокруг этой могилы вырастали новые…
После маркизы Маргариты — бедная Эльфрида, затем молодой маркиз Роберт и, наконец, маленький Рауль… Четыре смерти в одной семье в какие-нибудь полгода.
Задача, поставленная лорду Дженнеру масонами, близилась к исполнению…
Между громадным наследством маркизов Бессон-де-Риб и сыном Лючии Дженнер оставался только убитый горем старик да грудной ребенок. Умри маленький Рене, и таинственный ребёнок, которого называли Ральфом Дженнером, оставался единственным наследником майората. Правда, у маркиза Бессон-де-Риб была ещё дочь, Матильда, получившая значительное состояние своей матери, точно так же, как Лилиана оставалась единственной наследницей своего ещё живого отца. Но… здоровье старика и жизнь первых женщин — вещь хрупкая, и, как знать, что ещё ожидало злосчастную семью в ближайшем будущем. Масоны умеют получать наследства не менее, если не более искусно, чем иезуиты, прославившиеся этим искусством.
Но пока что глава колониальных масонов лорд Дженнер обнаруживал глубокое сочувствие к несчастной семье своей первой жены, сочувствие, до слез трогавшее бедную Гермину. Когда Лео говорил своим чарующим голосом, возвращаясь с похорон ребёнка: «Какая жестокая судьба обрушилась на мою несчастную семью! Как мне жаль несчастных оставшихся!» — простодушная и любящая женщина восторгалась сердечной «добротой» своего мужа.
Пользуясь тем, что маркиз уехал с кладбища вдвоём с Матильдой, а Лилианы, всё ещё боявшейся выйти из комнаты, на похоронах малютки не было, — Гермина высказала мужу свои опасения за рассудок бедной молодой женщины, за которую снова не на шутку начинали беспокоиться не только её близкие, но и врачи.
Лорд Дженнер насупился, слушая свою глубоко и искренно огорчённую жену.
И снова, как на похоронах старой маркизы, как у смертного одра Эльфриды, как у тела убитого Роберта, болезненная судорога исказила красивое лицо англичанина. Отвечая скорей на свои мысли, чем на слова жены, он прошептал мрачным голосом:
— Да… Жизнь накладывает порой тяжёлые обязанности… Очень тяжёлые…
А время всё шло… Неудержимое, незаметное, всё пожирающее и всё восстанавливающее время.
В Сен-Пьере близилась к концу постройка великолепного здания, носящего название «храма Соломона», или «молитвенного дома свободных каменщиков».
Высоко к лазурному небу возносились гордые купола, венчающие масонскую постройку семью золотыми шапками, ослепительно ярко сверкающими в лучах тропического солнца. С безумной роскошью построено было громадное здание, вернее, целая серия зданий, в которых были помещения, предназначенные для молитв и жертвоприношений, залы заседаний масонских лож и многолюдных политических собраний, школа тайной масонской мудрости, квартиры главных служителей храма и обширные строения с неопределённым названием «складов».
Общий вид громадной постройки напоминал древний план храма Соломона в уменьшенном виде. Подобно ему, это масонское сооружение взбегало вверх почти до полугоры своими дворами, садами и отдельными корпусами, заключёнными в высокую тройную ограду.
Все эти здания построены были из великолепного местного гранита и порфира. Для центрального же храма допущены были только благородные материалы, драгоценные мраморы, бронза, редкие породы деревьев, — чёрное, красное, розовое, а также слоновая кость, черепаха, серебро и золото…
Перед главным входом центрального здания, окружённым двойным рядом стройных колонн из ярко-жёлтого мрамора, находился небольшой внутренний дворик, вымощенный фарфоровой эмалью, изображающей знаки Зодиака. На ярко-красном фоне всего двора они рельефно выделялись блестящими чёрными изображениями. Посредине поставлен был громадный сосуд в виде чаши, из блестящей красной меди, поддерживаемой двенадцатью быками в натуральную величину, отлитыми из тёмной бронзы. Этот гигантский сосуд представлял точную копию знаменитого «медного моря» (небухим), стоявшего в дни торжественных жертвоприношений. Его до краёв наполняли кровью жертвенных животных.
Какой кровью желали наполнить своё «медное море» сатанисты, скрывающиеся в центре масонства и в глубине еврейско-талмудической секты? Как знать, какие ужасающие сцены увидели бы красивые стройные колонны, окружающие этот «двор жертвоприношений», если бы Господь, мановением властной десницы Своей, не уничтожил строителей вместе с постройкой…
Но в те дни, когда тысячи искусных рук кончали внутреннюю отделку великолепных зданий; когда сотни судов подвозили со всех сторон света драгоценные материалы, дивную утварь, роскошные ткани — шёлк, бархат и парчу; когда строители с гордостью показывали заезжим туристам новую «гору Мория», когда масоны всего мира заранее торжествовали, в ожидании открытия «второго» храма Соломона, — в те дни никто из строителей не думал о Боге…
Упоённые гордыней, они торжествовали и богохульствовали…
Пароходы, приезжающие на Мартинику, постоянно подвозили группы любопытствующих членов всесветного тайного общества, желающих полюбоваться зданием, которое должно было стать осязаемым доказательством не только их могущества, но и их главенства над христианским миром, скромные церкви которого казались и бедными, и тесными, и жалкими в сравнении с этим сверкающим чудом строительного искусства…
Со дня приезда лорда Дженнера в Сен-Пьер прошло уже больше шести лет. Со времени свадьбы Гермины прошло четыре года.
Наружно в их отношениях ничего не изменилось. Но зато сильно изменился характер лорда Дженнера. Он стал желчным и нервным, легко раздражался и не любил оставаться один, постоянно удерживая возле себя свою жену, присутствие и ласки которой доставляли ему видимое облегчение.
Только счастливая натура Гермины, с её несокрушимым легкомыслием и поверхностностью, сносила легче других тяжёлую атмосферу печали, окутывающую семью Бессон-де-Риб. Одна Гермина ещё смеялась иногда в затихшем доме, где даже дети, казалось, не знали детского веселья…
Лилиана бродила по комнатам, всегда закутанная в чёрные покрывала, бледная и молчаливая, не смея выйти в сад, не смея на пять минут отойти от колыбели своего сына. Молчаливое, гнетущее горе молодой женщины подействовало на её психику настолько, что в городе начинали говорить о том, что молодая красавица, маркиза Бессон-де-Риб, видимо, теряет рассудок…
Энергичная, страстная и смелая натура Матильды успешней боролась со своим горем. Она находила поддержку в религии и долге, стараясь успокоить отца и поддержать сломившуюся под ударами судьбы Лилиану.
Месяца через два после погребения убитого ребёнка Лилианы, мистер Смис, её отец, вернулся из Америки, где провёл больше года по каким-то чрезвычайно серьёзным делам, о которых он, видимо, не желал говорить, отвечая уклончиво на все вопросы лорда Дженнера.
Старый англичанин, живший отшельником на соседнем острове, уже знал о несчастии, постигшем его дочь. В этом, конечно, не было ничего необычайного, так как из Сен-Пьера в Сен-Лючию ежедневно приходило по два парохода, не считая подводного кабеля, связывающего все Антильские острова между собой. Однако лорд Дженнер всё же счёл нужным осторожно осведомиться о том, какого мнения отец Лилианы о пропаже её ребенка.
К крайнему удивлению главы Сен-Пьерских масонов, мистер Смис был чрезвычайно хорошо осведомлён обо всех обстоятельствах потери, поисков и находки. Но так как всё это передавалось газетами, — а отец Лилианы, по-видимому, вполне разделял мнения газет, одобряя в то же время предосторожность родных, скрывавших от молодой матери ужасную правду о судьбе её сына, — то Лео и успокоился, находя вполне естественным желание отца увезти дочь и внука к себе, подальше от мест, напоминающих столько ужасных событий.
Матильда и старый маркиз вполне одобрили этот план, надеясь, что перемена места и жизнь в доме отца, где протекало всё детство Лилианы, вернёт спокойствие её разбитому сердцу. Как ни тяжело было им расставаться с последней своей радостью и надеждой, сыном покойного Роберта, но здоровье Лилианы было дороже всего и её свёкру, и сестре её мужа, которые искренно уговаривали её уехать со своим отцом на Сан-Лючию.
Однако Лилиана наотрез отказалась удалиться от могилы мужа и сына, у которых она ежедневно проводила целые часы, неподвижно сидя на мраморных ступенях великолепного надгробного памятника, но не спуская глаз с лежащего не её коленях оставшегося ребенка, которого она ни на минуту не оставляла одного.
Отказ молодой вдовы был так решителен, такое волнение овладевало ею при продолжении уговариваний, что пришлось исполнить её желание и оставить её жить по-своему.
К общему удивлению, отец Лилианы довольно быстро согласился исполнить желание дочери и снова удалился к себе на остров, жалуясь на болезненную слабость, которую он называл «предвестницей смерти», хотя в его наружности, бодрой и свежей, ничто не говорило о дряхлости.
Впрочем, на это противоречие никто не обратил внимания, кроме лорда Дженнера, глаза которого сверкнули загадочным блеском. Он быстро отвернулся.
В мрачной душе жреца сатаны пробуждался мучительный страх и гнетущая тоска, неизбежные спутники преступления…
Долго дремлет иногда неразрушимый и непобедимый внутренний голос, заложенный Господом в душу каждого человека. Так долго, что легкомысленные и тщеславные люди, считающиеся только со своим нетерпеливым и жалким временем, осмеливаются утверждать с наглым торжеством, что им удалось окончательно вытравить из своей души всякую совесть, ампутируя её, как заражённую гангреной руку или ногу…
Но невозможно вытравить из души человеческой сознание, заложенное Творцом. И если своим гипнотическим влиянием сила ада одерживает иногда кажущуюся победу, превращая создание Господне — человека в воплощённого дьявола, то эта победа кратковременная. Когда в душе такого человека пробуждается совесть, когда пресыщение преступлением оставляет неизмеримо более мучительного отвращения, чем пресыщение наслаждением, — тогда-то отрёкшийся от Бога хотел бы отречься от сатаны и… не может. Прикованная преступлениями душа рвётся к добру, а должна продолжать служить злу…
Горше этой пытки не сможет придумать никакая фантазия. Прикованный к разлагающемуся трупу должен испытать нечто подобное. Но у подобного несчастного есть надежда на смерть, как на избавление. Для души же, отдавшейся сатане, смерть — только усугубление муки, ибо за нею — вечность… страшное слово, не вмещаемое ограниченным человеческим разумом. Вечность раскаяния… вечность страдания!.. Боже, спаси и помилуй несчастные души преступников!
Для Лео Дженнера настал страшный час, наступающий для каждого преступника с роковой неизбежностью. Тот определённый Высшей Волей час, когда «когтистый зверь», спавший в груди сатаниста, начинает просыпаться, вонзая свои острые зубы в мозг и сердце, лишая спокойствия, отравляя всякое наслаждение и превращая всякую радость в отчаяние, всякое веселье в мучительную тоску…
Тщетно понадеялся Лео на своё адское хладнокровие, принимаясь за истребление семьи, мешавшей тайным планам масонов. Зарезать невинную жертву на страшном камне в капище Люцифера оказалось легче жрецу сатаны, опьянённому воплями, проклятиями и кровью. Но убивать людей медленно и хладнокровно, убивать «друзей», которым пожимаешь руки, видеть предсмертные муки тех, кто называл его другом и братом, целыми месяцами наблюдать нравственную агонию осиротелых женщин, слушать слова признательности и принимать ласки от тех, кого сам осудил на ужасающие мучения… Это было слишком тяжело, так тяжело, что даже железная душа страшного масона не выдержала.
Он ещё не хотел признаться даже самому себе о причине своего душевного недомогания. Он ещё боролся со своей совестью, но ему всё тяжелее становилось встречаться со своими жертвами. Он уже боялся оставаться один на один со своими мыслями.
Присутствие Гермины не только развлекало, но и успокаивало его. Нежная и кроткая ласка безгранично любящей женщины возвышала его в его собственных глазах. Ему казалось, что Гермина как бы заглаживает его вину перед его жертвами своей привязанностью, своей дружеской помощью, своим сочувствием их горю, увы — причинённому её мужем…
Беспокоил Гермину и таинственный ребёнок, которого она, как и все «непосвящённые», считала сыном Лео. Этому мальчику пошёл уже седьмой год. Дивная красота его привлекала всеобщее внимание, а непостижимое, прямо-таки невероятное развитие поражало всех, кто имел случай его повидать.
Ребенок усваивал себе всё, что ему преподавали учителя, тщательно выбираемые самим лордом Дженнером, с быстротой и лёгкостью, которая граничила с чудесным. Казалось, что он не учился, а припоминал уже давно выученное. При этом он был странно спокойным ребенком, не знающим ни детских капризов, ни лени, ни шалостей, ни наивности, ни всего того, что было естественным и милым в других детях его возраста. Но даже старый маркиз Бессон-де-Риб не мог себя заставить полюбить его и не смел, положительно не смел, обращаться с ним как с другим своим внуком, сыном Лилианы. Да и никому никогда и в голову не приходило взять Ральфа на колени, приласкать, побаловать, пошалить с мальчиком, который ежедневно являлся к дедушке, чтобы почтительно поцеловать руку своей «прекрасной мамаше» Гермине. Казалось, какая-то непреодолимая пропасть или ледяная стена отделяет этого красивого «принца» от тех, кто считался его родными. Он казался каким-то царским сыном, случайно попавшем в хижину бедняков и любезно забывающим на время своё происхождение, снисходительно позволяя ухаживать за собой. Гермина замечала оттенок почтительности даже в обращении Лео с собственным сыном. Окружённый своими воспитателями и особым штатом прислуги, набранным лордом Дженнером из среды «посвящённых», ребёнок никогда не слышал ни одного слова о Боге.
Гермина, став христианкой, начала задумываться над многим, чего прежде даже не замечала. И то, что казалось ей раньше не имеющим значения, как, например, масонство её мужа, теперь не на шутку стало огорчать её. Теперь она понимала и то, что все официальные заявления масонов о «свободе совести» и полном уважении их «союза» ко всем религиям были только пустые слова. Её муж не считал нужным скрывать от неё ненависть масонов к христианству и тайной связи общества свободных каменщиков с еврейством. Да и трудно было бы скрыть это, когда Гермине поминутно попадались в руки масонские газеты и журналы, в которых открыто проповедовалась самая злобная, самая непримиримая ненависть ко всем религиям вообще, а к христианству — в особенности, и специально — к католичеству и православию.
В таких газетах проповедовалась необходимость начать беспощадную войну против «пагубного суеверия», именуемого верой в Бога, и повторялись на все лады заявления старого французского философа-атеиста Рейналя, говорившего в конце XVIII века: «Народы будут счастливы только тогда, когда перебьют всех монархов и сожгут все алтари», исключая, конечно, жидовских синагог и капищ сатаны.
Гнусные стихи одного из масонских поэтов Франции, мечтавшего о «счастливом дне», когда удастся «удавить последнего короля кишками последнего попа», особенно охотно повторялись бывавшими у Лео масонами, не стесняющимися присутствием Гермины, которую они продолжали считать всё ещё еврейкой, так как тайна её крещения свято соблюдалась немногими, о ней знавшими.
В таком духе воспитывался и таинственный мальчик. До своего крещения Гермина не думала ни о значении подобного воспитания, ни о его цели. Теперь же всё это пугало её не на шутку. Она не смела говорить о своём страхе с Лео, который при первой же попытке резко остановил её холодно-насмешливыми словами:
— Пожалуйста, не заражайся ханжеством своих подруг. Ты потеряешь от этого всю свою прелесть.
Один только поверенный и советник был у Гермины, — старый духовник, окрестивший её, аббат Лемерсье, которого она посещала, как только находила возможность сделать это незаметно от Лео. Достойному священнику высказывала она все свои страхи, сомнения и печали.
Но, не подозревая о гнусностях и зверских жертвоприношениях сатане, объясняя всё учащающиеся находки обескровленных детских трупиков, так же, как и похищение молодых девушек и юношей, преступлениями так называемой «Чёрной руки», — разбойничьей шайки, на которую жиды и масоны сваливают и поныне все свои ритуальные зверства в Америке, — аббат Лемерсье, понятно, не мог сказать Гермине ничего особенного против её мужа, ограничиваясь указанием на его неверие как на причину тоски, терзающей его, и советуя ей как жене молиться о просветлении души своего мужа.
Что касается несчастного ребёнка, некрещеного, не знающего даже имени Господа Бога, сердце аббата обливалось кровью при мысли об этой погибшей душе, лишённой небесного света. Но что мог он сделать!.. Успокаивая Гермину надеждой на будущее, он мог только напомнить ей о милости Господней, никогда не оставляющей тех, кто верит и молится.
Старик священник и сам грустил и печалился. Его терзали и предчувствия, и действительность. Он не мог не понимать размера опасности, грозящей вере Христовой… Недавно только к нему в церковь принесли икону Богоматери, которую «не пожелали» сохранять на военном судне французские моряки новейшего фасона. Старик капитан, католик — офицер старого закала, принесший образ, со слезами передал его священнику, умоляя простить ему невольный грех:
— Я больше не хозяин у себя на борту, как полковые командиры не хозяева в своих полках… Наши морской и военный министры, — да будут прокляты их имена, — развели такое шпионство во флоте и армии и заполнили офицерские кадры такой испорченной молодёжью, что я предпочёл унести образ, вделанный в «переборку».