7

7

Дона Хуана не было дома, когда я приехал к нему в полдень 8 ноября 1968 года. Я не имел представления, где его искать, поэтому сел и стал ждать. По какой-то неизвестной причине я знал, что он скоро вернется. Немного погодя дон Хуан вошел в дом. Он кивнул мне. Мы обменялись приветствиями. Он выглядел усталым и лег на циновку, пару раз зевнув.

Идея виденья стала для меня камнем преткновения, и я решил опять воспользоваться его галлюциногенной курительной смесью. Принять такое решение мне было очень трудно, поэтому я хотел обговорить этот вопрос.

— Я хочу учиться видеть, дон Хуан, — сказал я прямо. — Но я действительно не хочу ничего принимать; я не хочу курить твою смесь. Как ты думаешь, есть какой-нибудь шанс научиться видеть без нее?

Он сел, секунду пристально смотрел на меня, а затем лег опять.

— Нет, — сказал он. — Тебе придется воспользоваться дымком.

— Но ты говорил, что я был на грани виденья у дона Хенаро.

— Я хотел сказать, что в тебе что-то светилось, словно ты действительно осознавал действия Хенаро, но ты просто смотрел. В тебе, очевидно, есть что-то напоминающее виденье, но не являющееся им. Ты набит до краев, и только дымок может помочь тебе.

— Но зачем нужно курить? Почему нельзя просто научиться видеть самому? У меня очень сильное желание, разве этого недостаточно?

— Нет, недостаточно. Виденье не так просто. Только дымок может дать тебе скорость, необходимую, чтобы уловить отблеск этого мимолетного мира. Иначе ты будешь только смотреть.

— Что ты имеешь в виду под мимолетным миром?

— Мир, когда видишь, не таков, каким ты представляешь его себе сейчас. Это скорее мимолетный мир, который движется и меняется. Может быть, можно научиться самому воспринимать его, но ничего хорошего из этого не выйдет, потому что тело разрушится от стресса. С другой стороны, с дымком никогда не страдаешь от утомления. Дымок дает необходимую скорость для того, чтобы поймать мимолетное движение мира, и в то же время сохраняет тело и его силы целыми.

— Хорошо, — сказал я драматически. — Я больше не буду ходить вокруг да около. Я буду курить.

Он рассмеялся над моими эмоциями:

— Выбрось это из головы. Ты всегда хватаешься не за то, за что следует. Теперь ты считаешь, что простое решение позволить дымку вести тебя может дать тебе виденье. Нужно еще многое. Всегда и для всего нужно еще многое.

На секунду он стал серьезен.

— Я был с тобой очень осторожен, и мои поступки были обдуманны, потому что Мескалито хочет, чтобы ты понял мое знание. Но я знаю, что у меня не будет времени, чтобы научить тебя всему, чему я хочу. У меня будет время только на то, чтобы поставить тебя на дорогу и верить, что ты будешь искать так же, как искал я. Я должен признать, что ты более упрям и менее восприимчив, чем я. Ты имеешь иные взгляды, и направление, которое примет твоя жизнь, — это нечто такое, чего я не могу предвидеть.

Рассудительный тон его голоса и что-то в его поведении вызвали во мне старое чувство — смесь страха, одиночества и ожидания.

— Скоро мы узнаем, где ты стоишь, — сказал он загадочно.

Больше он ничего не сказал. Немного погодя он вышел из дома. Я вышел следом и встал перед ним, не зная, то ли сесть, то ли начать распаковывать свертки, которые я привез ему.

— Это будет опасно? — спросил я, просто чтобы нарушить тишину.

— Все опасно, — сказал он.

Дон Хуан, видимо, не был расположен говорить мне что-нибудь еще. Он собирал какие-то маленькие узлы, сваленные в углу, и складывал их в сетку. Я не предлагал ему помощь, зная, что если бы она была ему нужна, он попросил бы сам. Потом он лег на соломенную циновку и сказал, чтобы я расслабился и отдохнул. Я лег на свою циновку и попытался заснуть, но я не был усталым. Прошлой ночью я остановился в мотеле и спал до полудня, зная, что до дома дона Хуана мне ехать всего три-четыре часа. Он тоже не спал. Хотя его глаза были закрыты, я заметил почти неуловимые ритмические движения его головы. Мне пришла в голову мысль, что он, пожалуй, поет про себя.

— Поедим что-нибудь, — внезапно сказал дон Хуан, и его голос заставил меня подскочить. — Тебе понадобится вся твоя энергия. Ты должен быть в хорошей форме.

Он приготовил суп, но я не был голоден.

На следующий день, 9 ноября, дон Хуан позволил мне съесть лишь немного пищи и велел отдыхать. Я валялся все утро, но расслабиться не мог. Я не имел понятия, что у дона Хуана на уме, но что хуже всего, я не знал твердо, что на уме у меня самого.

Примерно в три часа дня мы сидели под его рамадой. Я был очень голоден. Несколько раз я предлагал поесть, но он отказывался.

— Ты не готовил свою смесь уже три года, — внезапно сказал он. — Тебе придется курить мою, поэтому будем считать, что я собрал ее для тебя. Тебе понадобится совсем немного. Я один раз набью трубку. Ты всю ее выкуришь и затем будешь сохранять покой. Потом придет страж другого мира. Ты не будешь ничего делать, только наблюдать за ним. Наблюдай, как он двигается; наблюдай за всем, что он делает. Твоя жизнь может зависеть от того, насколько хорошо ты будешь смотреть.

Дон Хуан так внезапно прервал свои инструкции, что я не знал, что сказать и даже что подумать. Секунду я бормотал что-то бессвязное. Я не мог привести в порядок свои мысли. Наконец я спросил первое, что пришло мне в голову:

— Кто такой этот страж?

Дон Хуан категорически отказался разговаривать, но я слишком нервничал, чтобы замолчать, и настойчиво просил его рассказать об этом страже.

— Ты увидишь его, — сказал он мимоходом. — Он охраняет другой мир.

— Какой мир? Мир мертвых?

— Это не мир мертвых и не мир чего-нибудь еще. Это просто другой мир. Нет смысла говорить об этом. Ты увидишь это сам.

С этим дон Хуан пошел в дом. Я последовал за ним в его комнату.

— Подожди, подожди, дон Хуан. Что ты собираешься делать?

Он не отвечал. Вытащив из мешочка свою трубку, он сел на соломенную циновку в центре комнаты, испытующе глядя на меня. Казалось, он ждал моего согласия.

— Ты дурак, — сказал он мягко. — Ты не боишься. Ты просто говоришь себе, что боишься.

Он медленно покачал головой из стороны в сторону. Затем достал небольшой мешочек с курительной смесью и набил трубку.

— Боюсь, дон Хуан. Я действительно боюсь.

— Нет, это не страх.

Я отчаянно старался выиграть время и начал длинное обсуждение природы моих чувств. Я искренне считал, что боюсь, но он указал на то, что мое дыхание не прерывисто и сердце бьется не быстрее, чем обычно.

Я некоторое время думал о том, что он сказал. Он ошибался: у меня было много физических ощущений, обычно связанных со страхом, и я был в отчаянии. Ощущение неотвратимого рока пропитало все вокруг меня. Мой желудок был неспокоен, и я был уверен, что побледнел; мои ладони сильно вспотели; и тем не менее я действительно думал, что не боюсь. У меня не было того чувства страха, к которому я привык за свою жизнь. Страх, который всегда был специфически моим, отсутствовал. Я разговаривал, шагая взад и вперед по комнате перед доном Хуаном, который все еще сидел на циновке, держа свою трубку и пристально глядя на меня; наконец, рассмотрев все, я пришел к заключению, что то, что я чувствовал вместо своего обычного страха, было глубоким чувством неудовольствия, дискомфорта при одной только мысли о смятении, вызываемом психотропными растениями.

Дон Хуан секунду глядел на меня, затем взглянул на меня, прищурившись, как будто старался обнаружить что-то вдалеке.

Я продолжал ходить взад и вперед перед ним до тех пор, пока он не велел мне сесть и расслабиться. Несколько минут мы тихо сидели.

— Ты не хочешь потерять свою ясность, не так ли? — сказал он внезапно.

— Очень точно сказано, дон Хуан, — ответил я.

Он засмеялся с явным удовольствием.

— Ясность, второй враг человека знания, подавляет тебя. Ты не боишься, — сказал он успокаивающе, — ты не можешь вынести перспективы потерять ясность, а поскольку ты дурак, ты называешь это страхом. — Он хмыкнул. — Принеси мне угли, — велел он.

Его тон был мягким и успокаивающим. Я автоматически встал и пошел за дом, чтобы набрать небольших кусочков горящего угля из костра, положил их на маленькую каменную плитку и вернулся в комнату.

— Выходи на крыльцо, — громко позвал дон Хуан снаружи.

Он положил соломенную подстилку на место, где я обычно сидел. Я положил угли рядом с ним, и он подул на них, чтобы заставить их гореть ярче. Я собирался сесть, но он остановил меня и велел сесть на правый край циновки. Затем он положил кусочек угля в трубку и вручил ее мне. Я взял ее. Я был поражен молчаливой силой, с которой дон Хуан управлял мною. Я не мог придумать, что сказать. У меня не было аргументов. Я был убежден, что не боюсь, а просто не желаю терять свою ясность.

— Кури, кури, — приказал он мне мягко. — На этот раз только одна чашечка.

Я потянул из трубки и услышал шуршание занимающейся смеси. Мгновенно возник холод во рту и носу. Я сделал другую затяжку, и холод распространился на грудь. Когда я сделал последнюю затяжку, внутри всего моего тела было особое ощущение холодного тепла.

Дон Хуан взял у меня трубку и постучал чашкой по ладони, чтобы выбить остаток. Затем, как всегда, он смочил палец слюной и протер чашку изнутри.

Тело онемело, но я мог двигаться. Я изменил положение, чтобы сесть удобнее.

— Что должно случиться? — спросил я.

Мне было несколько трудно говорить.

Дон Хуан очень бережно убрал трубку в мешочек и завернул его в длинный кусок ткани. Затем сел прямо, лицом ко мне. Я почувствовал головокружение; мои глаза непроизвольно закрывались. Дон Хуан энергично встряхнул меня и приказал не спать. Он сказал, что я знаю очень хорошо, что умру, если усну. Это встряхнуло меня. Мне пришло в голову, что дон Хуан говорит мне это, чтобы я продолжал бодрствовать, но, с другой стороны, мне также пришло в голову, что он мог быть прав. Я как можно шире раскрыл глаза, и это заставило дона Хуана рассмеяться. Он сказал, что я должен ждать, не закрывая глаз ни на миг, и что в определенный момент я смогу увидеть стража другого мира.

Я чувствовал очень неприятный жар во всем теле; я попытался изменить положение, но уже не мог сдвинуться. Я хотел заговорить с доном Хуаном, но слова, казалось, были так глубоко внутри меня, что я не мог вытянуть их. Тогда я упал на левую сторону и обнаружил себя глядящим на дона Хуана с пола.

Он наклонился и шепотом приказал мне не смотреть на него, а пристально уставиться в точку на циновке прямо напротив моих глаз. Он сказал, что я должен смотреть одним глазом, левым, и что рано или поздно я увижу стража.

Я стал глядеть туда, куда он указал, но ничего не увидел. В какой-то момент, однако, я заметил комара, летящего перед моими глазами. Он сел на циновку. Я следил за его движениями. Он приблизился вплотную ко мне, так близко, что мое зрение затуманилось. Внезапно я почувствовал, что словно бы встал на ноги. Это было очень озадачивающее ощущение — оно заслуживало того, чтобы его обдумать, но для этого не было времени. У меня было полное ощущение, что я смотрю прямо вперед с обычного уровня глаз, и то, что я увидел, потрясло все фибры моего существа. Нет способа описать эмоциональное потрясение, которое я пережил. Прямо передо мной, на близком расстоянии, находилось гигантское, чудовищное животное. Настоящий монстр! Никогда в самых диких фантазиях я не встречался ни с чем подобным. Я смотрел на него в полнейшем замешательстве.

Первое, что я действительно заметил, был его размер. По какой-то причине я решил, что оно было около тридцати метров высотой. Оно, казалось, стояло прямо, хотя я не мог понять, как. Потом я заметил, что у него были два коротких широких крыла. В этот момент я понял, что изучаю животное так, словно это обычное зрелище, то есть смотрю на него. Но в действительности я не мог смотреть на него, как привык. Я понял, что скорее замечаю относящееся к нему, как будто картина становилась более ясной, когда добавлялись ее части. Его тело было покрыто пучками черных волос. У него было длинное сочащееся рыло. Его глаза были выпуклыми и круглыми, как два огромных белых шара.

Затем оно начало бить крыльями. Это было не машущее движение крыльев птицы, а трепетание, вибрация. Оно набрало скорость и начало кружиться передо мной; это был не полет, а скорее скольжение с поразительной скоростью и проворством всего в нескольких дюймах над землей. В этот момент я обнаружил, что поглощен наблюдением его движений. Я подумал, что его движения безобразны и все же его скорость и легкость великолепны.

Оно описало передо мной два круга, вибрируя крыльями; то, что сочилось из его рта, летело во все стороны. Потом оно повернулось и заскользило прочь с неописуемой скоростью, пока не исчезло из виду. Я пристально смотрел туда, куда оно улетело, поскольку ничего другого мне не оставалось. У меня было очень любопытное ощущение тяжести, ощущение неспособности собрать мысли воедино. Я не мог сдвинуться, будто был приклеен к месту.

Затем я увидал вдали нечто, похожее на облако; спустя мгновение громадный зверь снова закружился передо мной на полной скорости. Его крылья становились все ближе и ближе к моим глазам, пока не ударили меня. Я почувствовал, что его крылья действительно ударили ту мою часть, которая там была. Я изо всех сил закричал от одного из самых сильных в жизни приступов боли.

Следующее, что я осознал, — что сижу на своей циновке и дон Хуан трет мне лоб. Он натер мои руки и ноги листьями, затем отвел меня к ирригационной канаве позади его дома, снял с меня одежду и полностью окунул в воду; затем вытащил меня и окунул еще раз и еще.

Пока я лежал на Неглубоком дне канавы, дон Хуан время от времени поднимал мою левую ногу и осторожно похлопывал по подошве. Спустя некоторое время я почувствовал щекотку. Он заметил это и сказал, что я в порядке. Я оделся, и мы вернулись в его дом. Я снова сел на свою соломенную циновку и попытался заговорить, но почувствовал, что не могу сконцентрироваться на том, что хочу сказать, хотя мои мысли были очень ясны. Я был удивлен, поняв, как много концентрации необходимо, чтобы говорить. Еще я заметил, что, для того чтобы сказать что-нибудь, я должен перестать глядеть на вещи. У меня было ощущение, что я запутался на большой глубине и, пытаясь заговорить, должен всплывать, как водолаз; я должен был подниматься, словно слова вытягивали меня. Дважды я продвинулся до того, что откашлялся самым обычным способом. После этого я мог сказать все, что хотел, но не сделал этого. Я предпочел остаться на незнакомом уровне молчания, где мог только смотреть. Было чувство, что я начинаю постигать то, что дон Хуан называл «виденьем», и это переполняло меня счастьем.

Потом дон Хуан дал мне суп, лепешки и велел поесть. Я мог есть без всякого усилия и без потери того, что я считал своей «силой виденья». Я фокусировал свой взгляд на всем вокруг. Я был убежден, что могу «видеть» все, и тем не менее, насколько я мог судить, мир выглядел таким же. Я старался «видеть» до тех пор, пока не стало совершенно темно. Наконец я устал, лег и заснул.

Я проснулся, когда дон Хуан накрывал меня одеялом. У меня болела голова, и меня тошнило. Через некоторое время я почувствовал себя лучше и крепко заснул до следующего дня.

Утром я снова был самим собой и нетерпеливо спросил дона Хуана:

— Что со мной происходило? Дон Хуан смущенно засмеялся.

— Ты ходил искать стража и, конечно, нашел его, — сказал он.

— Но что это было, дон Хуан?

— Страж, хранитель, часовой другого мира, — сказал дон Хуан как нечто само собой разумеющееся.

Я хотел подробно рассказать ему об этом зловещем и безобразном звере, но он отверг мою попытку, сказав, что в моем опыте не было ничего особенного и что любой человек мог приобрести его.

Я сказал ему, что страж вызвал во мне такой шок, что я до сих пор не могу толком думать о нем.

Дон Хуан стал высмеивать то, что он назвал сверхдраматической наклонностью моей натуры.

— Этот зверь, чем бы он ни был, ударил меня! — сказал я. — Он был так же реален, как ты и я.

— Конечно, реален. Он ведь сделал тебе больно, не так ли?

Одновременно с тем, как я вспоминал свои переживания, мое возбуждение росло. Дон Хуан велел мне успокоиться и спросил, действительно ли я боялся; он подчеркнул слово «действительно».

— Я был ошеломлен, — сказал я. — Никогда в жизни я не испытывал такого жуткого ужаса.

— Брось, — сказал он, смеясь. — Тебе было нечего бояться.

— Клянусь тебе, — сказал я с искренней дрожью, — если б я мог двигаться, я удрал бы в истерике!

Он нашел мое утверждение очень забавным и захохотал во все горло.

— Зачем надо было заставлять меня видеть эту тварь, дон Хуан?

Он стал серьезен и пристально посмотрел на меня.

— Это был страж. Если ты хочешь видеть, ты должен победить стража.

— Но как его победить, дон Хуан? В нем метров тридцать роста!

Дон Хуан засмеялся так, что по его щекам потекли слезы.

— Почему ты не даешь мне рассказать о том, что я видел, чтобы не оставалось никаких неясностей? — спросил я;

— Если тебя это осчастливит, валяй, рассказывай.

Я рассказал все, что мог вспомнить, но это, казалось, не изменило его настроения.

— Ну и что, ничего нового, — сказал он, улыбаясь.

— Но ты ждешь, чтобы я победил это чудовище? Чем?

Он минуту помолчал. Затем повернулся ко мне и сказал:

— На самом деле ты не боялся. Тебе было больно, но ты не боялся.

Он откинулся на какие-то узлы и закинул руки за голову. Я решил, что разговор окончен.

— Знаешь, — неожиданно сказал он, глядя на крышу рамады: каждый человек может увидеть стража. Иногда он бывает устрашающим зверем высотой до неба. Ты счастливец: для тебя он был только тридцатиметровым. И все же его секрет очень прост.

Он сделал паузу и замурлыкал мексиканскую песенку.

— Страж другого мира — это комар, — сказал он медленно, как будто взвешивая эффект своих слов.

— Извини?

— Страж другого мира — это комар, — повторил он. — То, с чем ты встретился вчера, было комаром; и этот маленький комар не пропустит тебя, пока ты не победишь его.

Сперва я не хотел верить тому, что говорил дон Хуан, но, вспомнив по порядку свои видения, должен был согласиться, что смотрел на комара, а мгновение спустя случилось нечто вроде миража, и я увидел зверя.

— Но как мог комар навредить мне, дон Хуан? — спросил я, действительно сбитый с толку.

— Он не был комаром, когда причинял тебе боль, — сказал он, — он был стражем другого мира. Возможно, однажды ты наберешься мужества победить его. Впрочем, не сейчас; сейчас он для тебя тридцатиметровый истекающий слюной зверь. Но нет смысла говорить об этом. Стоять перед ним несложно; поэтому, если хочешь узнать про него больше — найди стража опять.

Два дня спустя, 11 ноября, я снова курил смесь дона Хуана. Я попросил дона Хуана дать мне покурить еще раз, чтобы найти стража. Я просил его не под влиянием минутного настроения, а после долгого размышления. Мой интерес к стражу был намного больше страха или боязни потерять ясность.

Процедура была той же. Дон Хуан набил трубку и, когда содержимое кончилось, взял ее и спрятал.

Эффект был заметно медленнее. Когда я почувствовал легкое головокружение, дон Хуан подошел ко мне и, поддерживая мою голову руками, помог мне лечь на левый бок. Он велел мне вытянуть ноги и расслабиться, а затем помог поместить правую руку перед собой, на уровне груди. Он так повернул мою руку, чтобы ладонь упиралась в циновку и на нее приходился вес тела. Я ничего не делал, чтобы помочь или помешать ему, не зная, что он собирается делать.

Он сел напротив и велел мне ни о чем не заботиться. Он сказал, что страж сейчас придет и я должен смотреть вокруг, чтобы увидеть его. Кроме того, он небрежно заметил, что страж может причинить сильную боль, но есть один способ предотвратить это. Он напомнил, что два дня назад заставил меня сесть, когда решил, что с меня хватит. Указав на мою правую руку, он сказал, что намеренно поставил ее в такое положение — я могу пользоваться ею как рычагом, чтобы подняться в любой момент.

Когда он кончил говорить, мое тело совсем онемело. Я хотел обратить его внимание на то, что не смогу подняться, потому что потерял контроль над своими мускулами. Я пытался произнести слова, но не мог. Он, однако, понял меня и объяснил, что вся хитрость была в воле. Он убеждал меня вспомнить, как несколько лет назад я впервые курил грибы. В тот раз я упал на землю и поднял себя с помощью того, что он назвал моей «волей»; я «подумал себя стоящим». Он сказал, что это был единственно возможный способ встать.

То, что он говорил, было бесполезно, потому что я не помнил, что в действительности делал годы назад. Я испытывал всепоглощающее чувство безнадежности и закрыл глаза.

Дон Хуан схватил меня за волосы, энергично встряхнул мою голову и приказал мне не закрывать глаз. Я не только открыл глаза, но сделал нечто, что показалось мне невероятным. Я вдруг произнес:

— Я не знаю, как тогда вставал.

Я был поражен. Что-то очень монотонное было в ритме моего голоса, но это был действительно мой голос, и тем не менее я искренне верил, что не мог сказать этого, потому что минутой раньше не был способен говорить.

Я посмотрел на дона Хуана. Он отвернулся и засмеялся.

— Я не говорил этого, — сказал я.

Я опять сильно удивился своему голосу. Я почувствовал себя бодрее. Говорить в этой ситуации было увлекательно. Мне хотелось попросить дона Хуана, чтобы он объяснил, как я говорю, но я обнаружил, что снова не в состоянии произнести ни единого слова. Я неистово старался высказать свои мысли, но это было бесполезно. Я отказался от этого, и сразу же, почти непроизвольно, сказал:

— Кто говорит, кто говорит?

Этот вопрос так рассмешил дона Хуана, что он повалился набок.

Очевидно, я мог высказывать простые вещи, если знал точно то, что хотел сказать.

— Я говорю? Я говорю? — спросил я.

Дон Хуан сказал мне, что если я не остановлюсь, то он ляжет отдыхать под рамадой и оставит меня одного с моим дурачеством.

— Это не дурачество, — сказал я.

Я говорил очень серьезно. Мои мысли были ясными; тело, однако, онемело — я не чувствовал его. Я не задыхался, как однажды в прошлом в подобных условиях; мне было удобно, потому что я не мог ничего чувствовать; контроля над произвольными реакциями у меня не было, но все же я мог говорить. Мне пришла в голову мысль, что если я могу говорить, то, возможно, смогу и встать, как сказал дон Хуан.

— Вверх, — сказал я по-английски, и в мгновение ока оказался на ногах.

Дон Хуан недоверчиво покачал головой и вышел из дома.

— Дон Хуан! — позвал я три раза. Он вернулся.

— Положи меня, — сказал я.

— Положи себя сам, — сказал он. — Кажется, ты делаешь все очень хорошо.

Я сказал: «Вниз» — и внезапно потерял комнату из виду. Я ничего не видел. Через секунду комната и дон Хуан опять появились в поле моего зрения. Я подумал, что, должно быть, лежал лицом вниз, а он взял меня за волосы и поднял мою голову.

— Спасибо, — сказал я очень медленно и монотонно.

— Пожалуйста, — ответил он, копируя тон моего голоса, и снова разразился смехом.

Затем он принес листья и начал растирать ими мои руки и ноги.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Растираю тебя, — сказал он, имитируя болезненную монотонность моей речи, и содрогнулся от смеха. Его глаза были блестящими и очень дружелюбными. Он нравился мне. Я ощущал, что дон Хуан сочувствует мне и пребывает в хорошем и смешливом настроении. Я не мог смеяться с ним, но мне бы этого хотелось. Новая волна счастья охватила меня, и я засмеялся; это был настолько ужасный звук, что дон Хуан был удивлен.

— Я лучше отведу тебя к канаве, — сказал он, — или ты убьешь себя дурачеством.

Он поставил меня на ноги и заставил прогуляться по комнате. Мало-помалу я стал приходить в чувство, ощутил свои ноги и, наконец, все тело. Уши разрывались от странного давления. Это напоминало ощущение затекшей руки или ноги. Я чувствовал огромную тяжесть в затылке и под кожей макушки.

Дон Хуан потащил меня к канаве позади дома и окунул туда полностью одетого. Холодная вода уменьшила давление и боль, и постепенно все прошло.

В доме я переоделся, сел и снова почувствовал прежнюю отчужденность, прежнее желание молчать. Однако на этот раз я заметил, что это была не ясность ума или способность к сосредоточению; скорее это была разновидность меланхолии и физической усталости. Наконец я заснул.

12 ноября 1968 года

В это утро дон Хуан и я пошли на соседние холмы собирать растения. Мы прошли около шести миль по чрезвычайно неровной местности. Я очень устал. По моей инициативе мы сели отдохнуть, и он начал разговор, сказав, что доволен моим прогрессом.

— Я знаю теперь, что это говорил я, — сказал я, — не тогда мог поклясться, что это был кто-то другой.

— Конечно, это был ты.

— Как же случилось, что я не мог узнать себя?

— Это то, что делает дымок. Можно говорить и не чувствовать этого или перенестись на тысячи миль и не заметить. Еще это способ проникать сквозь предметы. Дымок убирает тело, и человек становится свободен, как ветер; свободнее, чем ветер, — ведь ветер может быть остановлен скалой, стеной или горой. Дымок делает человека свободным, как воздух; возможно, даже свободнее — воздух может быть заперт в гробнице и стать затхлым, а того, кому помогает дымок, уже нельзя остановить или запереть.

Слова дона Хуана вызвали во мне смесь эйфории и сомнения. Я чувствовал сильное беспокойство; у меня было ощущение неопределенной вины.

— Тогда человек действительно может делать все эти вещи, дон Хуан?

— А что ты думаешь? Скорее ты решишь, что спятил, не так ли? — сказал он язвительно.

— Тебе легко принять все эти вещи. Для меня это невозможно.

— Мне это не легко. У меня не больше привилегий, чем у тебя. Эти вещи одинаково трудно принять тебе, мне или любому другому.

— Но ты на короткой ноге со всем этим, дон Хуан.

— Да, но это многого мне стоило. Я должен был бороться, возможно, больше, чем ты когда-либо будешь. У тебя потрясающая способность заставлять все работать на себя. Ты не представляешь, сколько я потратил сил, чтобы сделать то, что ты сделал вчера. У тебя есть что-то, что помогает тебе на каждом дюйме пути. Нет другого возможного объяснения тому, как ты узнаешь о силах. Ты делал это прежде с Мескалито, теперь делаешь с дымком. Ты должен сосредоточиться на том, что имеешь огромный дар, и отбросить другие соображения в сторону.

— У тебя все звучит очень просто, но для меня это не так. Меня разрывает изнутри.

— Очень скоро ты снова будешь целым. Во всяком случае, ты не заботишься о своем теле. Ты слишком толстый. Раньше я не хотел ничего тебе говорить. Нужно всегда позволять другим делать то, что они должны делать. Тебя не было годы. Однако я сказал, что ты вернешься, и ты вернулся. Та же вещь случилась и со мной. Я ушел на пять с половиной лет.

— Почему ты это сделал, дон Хуан?

— По той же причине, что и ты. Мне все это не нравилось.

— Почему же ты вернулся?

— По той же причине, по какой вернулся ты сам, — потому что нет другого пути, чтобы жить.

Эти слова сильно на меня подействовали — я тоже пришел к выводу, что, наверно, нет другого пути жизни. Я никогда не высказывал эту мысль никому, однако дон Хуан угадал ее точно.

После очень долгого молчания я спросил его:

— Что я сделал вчера, дон Хуан?

— Ты вставал, когда хотел.

— Но я не знаю, как я это делал.

— Совершенствование этой техники отнимает время, однако важно то, что ты знаешь, как это делать.

— Но я не знаю. В том-то и дело — я действительно не знаю.

— Конечно, ты знаешь.

— Дон Хуан, я уверяю тебя, я клянусь тебе… Он не дал мне окончить, встал и вышел.

Позже мы снова беседовали о страже другого мира.

— Если я верю, что все, что я испытал, действительно реально, — сказал я, — тогда страж является гигантским созданием, которое может причинить невероятную физическую боль; и если я верю, что можно действительно путешествовать на огромные расстояния посредством акта воли, тогда логично заключить, что я мог бы также захотеть, чтобы чудовище исчезло. Так?

— Не совсем так, — сказал он. — Ты не можешь волей заставить стража исчезнуть. Однако твоя воля может помешать ему причинить тебе вред. Стоит когда-нибудь выполнить это, и дорога открыта. Ты действительно сможешь пройти мимо стража, и он ничего не сможет сделать, не сможет даже бешено кружиться вокруг.

— Как же я это сделаю?

— Ты уже знаешь, как. Все, что нужно, — это практика.

Я сказал ему, что у нас было взаимное непонимание, происходящее от разницы в восприятии мира. Я сказал, что для меня знать что-нибудь подразумевает, что я должен полностью осознавать то, что я делаю, и быть в состоянии повторить то, что знаю, по желанию, а в этом случае я не осознавал того, что делал под влиянием дымка, и не смог бы ничего повторить, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Дон Хуан изучающе посмотрел на меня. Его, казалось, забавляли мои слова. Он снял свою шляпу и почесал виски, как обычно делал, изображая смущение.

— Ты действительно знаешь, как говорить, ничего не сообщая, — сказал он, смеясь. — Я сказал, что тебе необходимо обрести непреклонное намерение, чтобы стать человеком знания. Но у тебя, кажется, непреклонное намерение путаться в загадках. Ты настаиваешь на объяснении всего, как будто весь мир составлен из вещей, которые могут быть объяснены. Теперь ты стоишь лицом к лицу со стражем и с проблемой движения путем использования воли. Тебе когда-нибудь приходило на ум, что только немногие вещи в этом мире могут быть объяснены твоим способом? Когда я говорил, что страж на самом деле преграждает тебе проход и может действительно выбить из тебя дурь, я знал, что подразумеваю. Когда я говорю, что можно двигаться, используя свою волю, я тоже знаю, что имею в виду. Я хотел научить тебя двигаться мало-помалу, но затем понял, что ты знаешь это, хотя и говоришь, что не знаешь.

— Но я действительно не знаю как, — запротестовал я.

— Ты знаешь, дурак, — сказал он неумолимо и затем улыбнулся. — Это напоминает мне случай, когда кто-то посадил малыша Хулио на комбайн; он знал, как вести его, хотя никогда не пробовал.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, дон Хуан, однако чувствую, что не смогу сделать это снова, потому что не уверен в том, что делал.

— Липовый маг пытается объяснить все в мире объяснениями, в которых не уверен, — сказал он, — поэтому все для него является колдовством. Но только ты не лучше. Ты тоже хочешь объяснить все своим способом, но точно так же не уверен в своих объяснениях.