10

10

Я вернулся к дону Хуану 30 мая 1969 года и прямо сказал ему, что хочу сделать новую попытку достичь виденья. Он отрицательно покачал головой и засмеялся, и я почувствовал себя обязанным выразить протест. Он сказал, что я должен быть терпелив и что сейчас неподходящее время, но я упрямо настаивал на том, что готов.

Он не казался раздраженным моими постоянными просьбами, но старался тем не менее сменить тему. Я не поддался и попросил его посоветовать, что мне делать, чтобы преодолеть нетерпение.

— Ты должен действовать как воин, — сказал он.

— Как?

— Действовать, как воин учится действуя, а не разговаривая.

— Ты говорил, что воин думает о своей смерти. Я делаю это все время, но, очевидно, этого недостаточно.

Казалось, что в нем прорвалось нетерпение — он даже чмокнул губами. Я сказал, что не хотел его рассердить и что если я не нужен ему здесь, в его доме, то готов уехать обратно в Лос-Анджелес. Дон Хуан мягко похлопал меня по спине и сказал, что никогда не сердится на меня; просто он считал, что я знаю, что значит быть воином.

— Что я должен делать, чтобы жить как воин? — спросил я.

Он снял шляпу, почесал виски, пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Ты любишь, чтобы тебе все обстоятельно объясняли, да?

— Мой ум работает таким образом.

— Он не должен так работать.

— Я не знаю, как измениться. Вот почему я прошу тебя сказать мне точно, что нужно делать, чтобы жить как воин; если бы я знал, то мог бы найти способ приспособить себя к этому.

Он, должно быть, решил, что я шучу, и долго хохотал, хлопая меня по спине.

У меня было чувство, что он может попросить меня уехать каждую минуту, поэтому я быстро сел на соломенный мат лицом к нему и начал задавать вопросы. Я хотел знать, почему я должен ждать.

Он объяснил, что, если я буду пытаться видеть кое-как, прежде чем «залечу раны», которые получил в битве со стражем, может случиться, что я встречу стража снова, даже если не ожидаю этого. Дон Хуан заверил меня, что никто в таком положении не был бы способен пережить эту встречу.

— Ты должен совершенно забыть стража, прежде чем сможешь продолжить путь к виденью, — сказал он.

— Как может кто-то забыть стража?

— Воин должен использовать свою волю и терпение, чтобы забывать. В действительности воин имеет только свою волю и свое терпение, и с ними он создает все, что хочет.

— Но я не воин.

— Ты начал учиться путям магов. У тебя нет больше времени для отступлений или сожалений. Есть время только для того, чтобы жить как воин и работать для достижения терпения и воли, нравится это тебе или нет.

— Как воин работает для этого?

Дон Хуан надолго задумался перед ответом.

— Я думаю, что нет способа говорить об этом, — сказал он наконец. — Особенно о воле. Воля — это нечто весьма особое. Она проявляется загадочно. Нет реального способа рассказать, как ее используют, кроме того, что результаты использования воли поразительны. Может быть, первое, что нужно сделать, — это узнать, что волю можно развить. Воин знает это и продолжает ждать ее. Твоя ошибка в том, что ты не знаешь, что ждешь свою волю. Мой бенефактор говорил, что воин знает, что ждет, и знает, чего ждет. В твоем случае ты знаешь, что ждешь. Ты был здесь со мной много лет, и все же ты не знаешь, чего ты ждешь. Обычному человеку очень трудно, если не невозможно, узнать, чего он ждет. У воина нет проблем, он знает, что ждет свою волю.

— Чем точно является воля? Это решимость вроде решимости твоего внука Люсио иметь мотоцикл?

— Нет, — сказал дон Хуан мягко и улыбнулся. — Это не воля. Люсио только потакает себе. Воля — это нечто другое, нечто очень ясное и мощное, что может направлять наши поступки. Воля — это нечто такое, что человек использует, например, чтобы выиграть битву, которую он, по всем расчетам, должен проиграть.

— Тогда воля, должно быть, то, что мы называем мужеством, — сказал я.

— Нет. Мужество — это нечто другое. Мужественные люди — это надежные люди, благородные люди, вечно окруженные теми, кто толпится вокруг и восхищается; но очень мало мужественных людей имеют волю. Обычно они бесстрашны и очень способны к совершению смелых поступков, отвечающих здравому смыслу; большею частью мужественный человек также внушает страх. Воля, с другой стороны, имеет дело с поразительными задачами, которые побеждают наш здравый смысл.

— Это контроль, который мы можем держать над собой? — спросил я.

— Можно сказать, что это разновидность контроля.

— Как ты думаешь, могу ли я упражнять свою волю, например, отказывая себе в нескольких вещах?

— В таких, как задавание вопросов? — вставил он.

Он сказал это таким насмешливым тоном, что я прекратил писать, чтобы взглянуть на него. Мы оба засмеялись.

— Нет, — сказал он. — Отказывать себе в чем-то — это потакание себе, и я не советую ничего подобного. Поэтому я позволяю тебе задавать все вопросы, какие ты хочешь. Если бы я велел тебе прекратить задавать вопросы, то мог бы искривить свою волю, пытаясь сделать это. Потакание себе путем отказа от чего-то хуже всего; оно заставляет нас верить, что мы совершаем великие дела, тогда как в действительности мы просто застыли внутри себя. Перестать задавать вопросы — это не воля, о которой я говорил. Воля — это сила. И поскольку это сила, она должна быть контролируемой и настроенной, а это требует времени. Я знаю это, и я терпелив с тобой. Когда я был в твоем возрасте, я был так же импульсивен, как и ты, но изменился. Наша воля действует независимо от нашего потакания себе. Например, твоя воля уже приоткрывает твой просвет мало-помалу.

— О каком просвете ты говоришь?

— В нас есть просвет — как мягкий участок на голове ребенка, который закрывается с возрастом и открывается, когда развиваешь свою волю.

— Где этот просвет?

— В местах твоих светящихся волокон, — сказал он, показывая на свою брюшную область.

— На что он похож? Для чего он?

— Это отверстие. Оно дает воле просвет, чтобы та могла вылететь подобно стреле.

— Воля — это предмет? Или подобна предмету?

— Нет. Я просто сказал так, чтобы ты мог понять. То, что маг называет волей, — это сила внутри нас самих. Это не мысль, не предмет, не желание. Перестать задавать вопросы — не является волей, потому что для этого нужно думать и хотеть. Воля — это то, что заставляет тебя побеждать, когда твои мысли говорят тебе, что ты побежден. Воля — это то, что делает тебя неуязвимым. Воля — это то, что позволяет магу проходить сквозь стены, сквозь пространство, на луну, если он хочет.

Я ничего больше не хотел спрашивать. Я устал и был несколько напряжен. Я боялся, что дон Хуан собирается попросить меня уйти, и это беспокоило.

— Пойдем на холмы, — сказал он неожиданно и встал. По пути он снова начал говорить о воле и смеялся над моим замешательством из-за того, что я не мог записывать на ходу. Он описал волю как силу, которая была истинным звеном между людьми и миром. Очень тщательно он объяснил, что мир — это все, что мы воспринимаем, каким бы способом мы ни делали это. Дон Хуан подчеркнул, что «восприятие мира» заключает в себе процесс понимания всего, что предстает перед нами. Это особое «восприятие» совершается нашими чувствами и нашей волей.

Я спросил его, не является ли воля шестым чувством. Он сказал, что она скорее отношение между нами самими и воспринимаемым миром.

Я предложил, чтобы мы остановились и я мог сделать заметки в блокноте. Он засмеялся и продолжал идти.

Этой ночью он не велел мне уезжать, а на следующий день после завтрака сам возобновил разговор о воле.

— То, что ты сам называешь волей, — это характер и крутой нрав, — сказал он. — То, что маг называет волей, — это сила, которая выходит изнутри и прикрепляется к внешнему миру. Она выходит через живот, прямо здесь, где находятся светящиеся волокна.

Он потер свой пупок, указывая место.

— Я говорю, что она выходит отсюда, потому что можно почувствовать, как она выходит.

— Почему ты называешь это волей?

— Я не называю ее никак. Мой бенефактор называл его волей, и другие люди знания называют его волей.

— Вчера ты сказал, что можно воспринимать мир как чувствами, так и волей. Как это возможно?

— Средний человек может «схватить» вещи мира только своими руками, или глазами, или ушами, но маг может схватывать их также своим носом, языком или своей волей, особенно своей волей. На самом деле я не могу описать, как это делается, но ты и сам, например, не можешь описать, как ты слышишь. Так случается, что я тоже могу слышать, поэтому мы можем говорить о том, что слышим, но не о том, как мы слышим. Маг использует свою волю для того, чтобы воспринимать мир. Однако это восприятие не похоже на слух. Когда мы смотрим на мир или когда слышим его, мы получаем впечатление, что он вне нас и что он реален. Когда мы воспринимаем мир нашей волей, мы знаем, что он не настолько «вне нас» и не так «реален», как мы думаем.

— Воля то же самое, что и виденье!

— Нет, воля — это сила, могущество. Виденье — это не сила, а скорее способ проходить сквозь вещи. Маг может иметь очень сильную волю и все же не видеть, что означает, что только человек знания воспринимает мир и своими чувствами, и своей волей, и своим виденьем.

Я сказал ему, что мне ясно меньше, чем когда-либо, как использовать волю, чтобы забыть стража. Это заявление и мое недоумение, казалось, развеселили его.

— Я уже повторял тебе, что, когда ты говоришь, ты только запутываешься, — сказал он и засмеялся. — Но, по крайней мере, теперь ты знаешь, что ждешь свою волю. Ты до сих пор не знаешь, что это такое или как это может с тобой случиться. Поэтому тщательно следи за всем, что делаешь. Та самая вещь, которая может помочь тебе развить свою волю, находится среди всех тех мелочей, которые ты делаешь.

Дона Хуана не было все утро; он вернулся вскоре помеле полудня со связкой сухих растений, кивком дал мне знак помочь ему, и мы работали в полном молчании несколько часов, сортируя растения. Закончив, мы сели отдохнуть, и он доброжелательно улыбнулся мне.

Я сказал ему очень серьезно, что перечитал свои записи и так и не могу понять, что значит быть воином и что представляет собою идея воли.

— Воля — не идея, — сказал он.

Это был первый случай, когда он разговаривал со мной целый день.

После долгой паузы он продолжал:

— Мы различны, ты и я. Наши характеры непохожи. Твоя природа более насильственна, чем моя. Когда я был в твоем возрасте, я был не насильственным, а злобным; ты же — наоборот. Мой бенефактор был таким же; его бы полностью устроило быть твоим учителем. Он был великим магом, но не видел, как вижу я. или Хенаро. Я понимаю мир и живу, руководствуясь своим виденьем. Мой бенефактор, с другой стороны, должен был жить как воин. Если человек видит, то он не должен жить как воин или как кто-нибудь еще, так как он может видеть вещи такими, какие они есть в действительности, и соответственно направлять свою жизнь. Но, принимая во внимание твой характер, я сказал бы, что ты можешь никогда не научиться видеть, и в этом случае тебе придется прожить всю свою жизнь как воину.

Мой бенефактор говорил, что человек, вступивший на путь магии, постепенно начинает сознавать, что обычная жизнь навсегда оставлена позади, что знание в действительности пугающая вещь, что средства обычного мира больше не будут буферами для него и что он должен приспособиться к новому образу жизни, если собирается выжить. Первая вещь, которую ему надо сделать, — это захотеть стать воином; это очень важный шаг и решение. Пугающая природа знания на оставляет никакой альтернативы — только стать воином.

К тому времени, когда знание становится пугающим делом, человек также осознает, что смерть является незаменимым партнером, который сидит рядом с ним на одной циновке. Каждая капля знания, которая становится энергией, имеет своей центральной силой смерть. Смерть делает завершающий мазок, и все, чего касается смерть, действительно становится силой.

Человек, который идет путями магии, встречается с возможностью уничтожения на каждом повороте пути и неизбежно начинает остро осознавать свою смерть. Без осознания смерти он будет только обычным человеком, погрязшим в обычных поступках. У него будет отсутствовать необходимая потенция, которая преобразует его обычное время на земле в волшебную силу.

Таким образом, чтобы быть воином, человек должен прежде всего — и правильно, что это так, — остро сознавать свою собственную смерть. Но озабоченность смертью заставит любого из нас фокусироваться на самом себе, а это ослабляет. Поэтому следующая вещь, которая необходима, чтобы стать воином, — это отрешенность. Мысль о неминуемой смерти, вместо того чтобы стать навязчивой идеей, перестает играть роль.

Дон Хуан остановился и взглянул на меня. Он, казалось, ожидал замечаний.

— Ты понимаешь? — спросил он.

Понимая то, что он говорит, я лично не мог увидеть, как кто-либо может прийти к чувству отрешенности; я сказал, что с точки зрения моего собственного ученичества я уже пережил момент, когда знание стало устрашающим. Я также мог правдиво сказать, что больше не нахожу поддержки в обычных обстоятельствах моей повседневной жизни. И я хотел или, может быть, даже больше, чем хотел, — я нуждался в том, чтобы жить как воин.

— Теперь ты должен отрешиться, — сказал он.

— От чего?

— Отрешиться от всего.

— Это невозможно. Я не хочу быть отшельником.

— Быть отшельником — это потакание себе, и я никогда не имел этого в виду. Отшельник не отрешен, так как он сознательно предается отшельничеству. Только мысль о смерти делает человека достаточно отрешенным, так, что он не может предаваться чему-либо. Только мысль о смерти делает человека достаточно отрешенным, так, что он не может отказать себе в чем-то. Человек такого сорта, однако, ничего не жаждет, потому что приобрел молчаливую страсть к жизни и ко всем вещам жизни. Он знает, что его смерть охотится за ним и не даст ему времени привязаться к чему-либо, поэтому он испытывает, без алчности, все и вся.

Отрешенный человек, который знает, что у него нет возможности отбиться от смерти, имеет только одну вещь, чтобы поддержать себя, — силу своих решений. Он должен быть, так сказать, хозяином своего выбора. Он должен полностью понимать, что его выбор — это его ответственность, и если однажды он сделал его, то нет больше времени для сожалений или упреков. Его решения окончательны просто потому, что его смерть не позволяет ему привязываться к чему-либо.

И, таким образом, с помощью осознания своей смерти, с помощью своей отрешенности и силы своих решений воин организует свою жизнь стратегически. Знание о своей смерти ведет его и делает отрешенным и безмолвно страстным; сила его окончательных решений делает его способным выбирать без сожаления, и то, что он выбирает, стратегически всегда самое лучшее; и поэтому он выполняет все, что должен выполнить, со вкусом и страстной эффективностью.

Когда человек ведет себя таким образом, то можно справедливо сказать, что он воин и приобрел терпение!

Дон Хуан спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь сказать, и я заметил, что задача, которую он описал, потребовала бы целой жизни. Он сказал, что я очень много возражаю ему, но он знает, что я веду себя или, по крайней мере, стараюсь вести себя в своей повседневной жизни как воин.

— У тебя достаточно хорошие когти, — сказал он смеясь. — Показывай их мне время от времени. Это хорошая практика.

Я жестом изобразил когти и зарычал, и он засмеялся. Затем он откашлялся и продолжал:

— Когда воин приобрел терпение, то он на пути к своей воле. Он знает, как ждать. Его смерть сидит рядом с ним на циновке, они друзья. Его смерть загадочным образом советует ему, как выбирать, как жить стратегически. И воин ждет! Я бы сказал, что воин учится без всякой спешки, потому что знает, что ждет свою волю; и однажды он добьется успеха в выполнении чего-то, что обычно совершенно невозможно выполнить. Он может даже не заметить своего невероятного поступка. Но по мере того как он продолжает совершать невозможные поступки или по мере того как невероятные вещи продолжают случаться с ним, он начинает осознавать, что проявляется какого-то рода сила. Сила, которая исходит из его тела, в то время как он продвигается по пути знания. Сначала она подобна зуду на животе или теплому месту, которое нельзя успокоить; затем это становится болью, большим неудобством. Иногда боль и неудобство так велики, что у воина бывают конвульсии, тем лучше для него. Отличной воле всегда предшествует сильная боль.

Когда конвульсии исчезают, воин замечает, что у него появилось странное чувство относительно вещей. Он замечает, что может трогать все, что хочет, тем чувством, которое исходит из его тела, из точки, находящейся прямо под или над пупком. Это чувство и есть воля, и когда он способен хватать им, то можно справедливо сказать, что воин — маг и что он достиг цели.

Дон Хуан остановился и, казалось, ждал моих замечаний или вопросов. Мне нечего было сказать. Меня сильно смущала мысль, что маг должен испытывать боль и конвульсии, но мне было неудобно спрашивать его, должен ли я также проходить через это. Наконец, после долгого молчания, я спросил его, и он рассмеялся, как будто ждал моего вопроса. Он сказал, что боль не была абсолютно необходимой; он, например, никогда не испытывал ее, и воля просто пришла к нему.

— Однажды я был в горах, — сказал он, — и наткнулся на пуму, самку; она была большая и голодная. Я побежал, и она побежала за мной. Я влез на скалу, и она остановилась в нескольких футах, готовая прыгнуть. Я бросал в нее камни. Она зарычала и кинулась на меня. И тогда моя воля полностью проявилась, и я остановил ее волей до того, как она прыгнула. Я ласкал ее своей волей. Я в прямом смысле тер ее соски. Она посмотрела на меня сонными глазами и легла, а я побежал, как сукин сын, пока она не пришла в себя.

Дон Хуан сделал очень комичный жест, изображающий человека, бегущего для спасения жизни и придерживающего свою шляпу.

Я сказал ему, что мне не нравится, что меня ожидают только самки горных львов или конвульсии, если я стану искать волю.

— Мой бенефактор был магом большой силы, — продолжал он. — Он был воин до мозга костей. Его воля действительно была его самым чудесным достижением. Но человек может пойти еще дальше этого — человек может научиться видеть. После того, как он научится видеть, он больше не должен жить как воин или быть магом. Научившись видеть, человек становится всем, становясь ничем. Он, так сказать, исчезает и тем не менее остается здесь. Я бы сказал, что это то время, когда человек может быть всем или получить все, что он пожелает. Но он ничего не желает, и вместо того, чтобы играть с окружающими его людьми, как игрушками, он встречает их в самой гуще их глупости. Единственная разница между ними состоит в том, что человек, который видит, контролирует свою глупость, в то время как окружающие его люди этого не могут. Человек, который видит, не имеет больше активного интереса к окружающим его людям. Виденье уже отделило его абсолютно от всего, что он знал прежде.

— Одна лишь мысль о том, чтобы отрешиться от всего, что я знаю, вгоняет в дрожь, — сказал я.

— Ты, наверно, шутишь! Вещь, которая должна вгонять тебя в дрожь, — это не иметь впереди ничего, кроме перспективы всю жизнь делать то же самое, что ты всегда делал. Подумай о человеке, который из года в год сажает хлеб, до тех пор пока не становится слишком старым и усталым, чтобы подняться, и поэтому валяется, как старая собака. Его мысли и чувства — лучшее в нем — ползут бесцельно к единственному, что он когда-либо делал: сажать хлеб. Для меня это самая пугающая неудача, которая только может быть. Мы люди, и наш жребий — учиться и проникать в непостижимые новые миры.

— Действительно, есть какие-то новые миры для нас? — спросил я наполовину жестом.

— Мы не исчерпали ничего, дурак, — сказал он повелительным жестом. — Виденье — для безупречных людей. Настрой свой дух теперь же, стань воином, научись видеть; и тогда ты узнаешь, что новым мирам для нашего восприятия нет конца.