7. Быть недоступным

7. Быть недоступным

Четверг, 29 июня 1961 года

Как уже почти целую неделю, дон Хуан опять весь день удивлял меня своими знаниями особенностей поведения дичи. Сначала он объяснил и продемонстрировал серию охотничьих тактик, основанных на том, что он называл «поворотами куропаток». Я настолько ушел в его объяснения, что пролетел целый день, а я не заметил бега времени.

Я даже забыл об обеде. Дон Хуан сделал шутливое замечание, что для меня совершенно необычно пропустить еду.

К концу дня он поймал пять куропаток в крайне хитроумную ловушку, которую он научил меня собирать.

— Двух нам хватит, — сказал он и отпустил трех. Затем он научил меня, как жарить куропаток. Я хотел нарезать веток и сделать жаровню, как делал мой дед, — выложенную зелеными ветками и обмазанную глиной. Но дон Хуан сказал, что нет никакой нужды калечить кустарник, раз уж мы убили куропаток.

Окончив есть, мы лениво пошли в сторону скалистой местности. Мы уселись на песчаник на склоне холма, и я в шутку сказал, что, если бы он поручил мне делать все это, я зажарил бы все пять куропаток и мое жаркое было бы намного вкуснее.

— Без сомнения, — сказал он. — Но если бы ты это сделал, то мы, быть может, никогда не смогли бы уйти оттуда подобру-поздорову.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я. — Что бы нам помешало?

— Кусты, куропатки, все вокруг вмешалось бы.

— Я никогда не знаю, когда ты говоришь серьезно, — сказал я.

Он сделал знак притворного нетерпения и чмокнул губами.

— У тебя ошибочное мнение насчет того, что значит говорить серьезно. Я много смеюсь, потому что люблю смеяться. И, однако, все, что я говорю, смертельно серьезно, даже если ты этого не понимаешь. Почему ты уверен, что мир только такой, каким ты его считаешь? Кто дал тебе право так говорить?

— Но нет никаких доказательств, что мир другой. Темнело. Я думал, не пора ли поворачивать к дому. Но он, казалось, не торопился, и я благодушествовал.

Ветер был холодным. Внезапно он вскочил и сказал, что нам следует забраться на вершину холма и встать на участке, где не растут кусты.

— Не бойся, — сказал он, — я твой друг и позабочусь о том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.

— Что ты имеешь в виду? — встревоженно спросил я. У дона Хуана было крайне неприятное свойство перемещать меня из спокойного благодушия в испуг.

— Мир очень необычен в это время дня, — сказал он. — Вот что я имею в виду. Что бы ты ни увидел, не пугайся.

— Что я увижу?

— Я еще не знаю, — сказал он, глядя вдаль в сторону юга.

Он был спокоен. Я тоже смотрел в ту же сторону. Внезапно он оживился и указал левой рукой в сторону темного кустарника.

— Вот оно, — сказал он, как если бы внезапно появилось что-то, чего он ждал.

— Что там?

— Вот оно, — повторил он. — Смотри! Смотри! Я не видел ничего, кроме кустов.

— Теперь оно здесь, — сказал он напряженным голосом. — Оно здесь.

В этот момент меня ударил неожиданный порыв ветра, и у меня начало жечь глаза. Я смотрел в ту сторону, о которой он говорил. Там не было абсолютно ничего необычного.

— Я ничего не вижу.

— Ты только что ощутил это. Прямо сейчас. Оно попало в твои глаза и помешало тебе видеть.

— О чем ты говоришь?

— Я намеренно привел тебя на вершину холма, — сказал он. — Мы здесь очень заметны, и нечто приближается к нам.

— Что? Ветер?

— Не просто ветер, — сказал он резко. — Тебе это может казаться ветром, потому что кроме ветра ты ничего не знаешь.

Я напрягал глаза, глядя в кусты. Дон Хуан стоял молча рядом со мной, а затем пошел в чапараль и начал ломать большие ветки с кустов вокруг. Он собрал восемь веток и связал их в охапку. Он велел мне сделать то же самое и извиниться перед растениями за то, что я их калечу.

Когда у нас оказалось две охапки, он велел мне взбежать с ними на вершину холма и лечь на спину между двумя большими камнями. С огромной скоростью он расположил ветки моей охапки так, чтобы они покрыли мое тело. Затем он покрыл таким же образом самого себя и прошептал сквозь листья, что я должен следить, как так называемый ветер перестанет дуть после того, как мы станем незаметны.

Через некоторое время, к моему крайнему изумлению, ветер действительно перестал дуть, как и предсказал дон Хуан. Это произошло так постепенно, что я пропустил бы момент перемены, если бы сознательно не ожидал его. Сначала ветер свистел сквозь листья над моим лицом, а затем постепенно все вокруг нас стихло.

Я прошептал дону Хуану, что ветер перестал дуть, и он прошептал в ответ, что я не должен делать никаких резких движений, потому что то, что я называю ветром, на самом деле не ветер, а нечто такое, что имеет свою волю и может распознать нас.

От нервозности я засмеялся.

Приглушенным голосом дон Хуан обратил мое внимание на тишину вокруг нас и прошептал, что он собирается встать и что я должен следовать за ним, осторожно сдвинув ветви влево от себя.

Мы поднялись одновременно. Дон Хуан некоторое время смотрел вдаль в сторону юга, а затем резко повернулся лицом на запад.

— Ищейка, настоящая ищейка, — пробормотал он, указывая с сторону юго-запада, и подтолкнул меня. — Смотри, смотри!

Я посмотрел со всем вниманием, на какое был способен. Я хотел увидеть то, о чем он говорил, но не видел совершенно ничего. Там были только кусты, которые шелестели от мягкого ветра.

— Оно здесь, — сказал дон Хуан.

В этот момент я почувствовал удар ветра прямо в лицо. Казалось, ветер действительно начал дуть после того, как мы встали. Я не мог в это поверить. Должно же было быть какое-то логическое объяснение этому.

Дон Хуан мягко усмехнулся и сказал, чтобы я не утруждал свои мозги, пытаясь подвести под это разумную причину.

— Давай соберем еще веток, — сказал он. — Я теперь не могу делать это с маленькими растениями, но мы должны остановить тебя.

Он поднял ветки, которые мы использовали для того, чтобы укрываться, и навалил на них камней и земли. Затем, повторив все то, что мы делали раньше, каждый из нас наломал по восемь веток. Тем временем ветер продолжал непрерывно дуть. Я чувствовал, как он топорщит волосы у меня на висках. Дон Хуан прошептал, что после того, как он меня накроет, я не должен производить ни малейшего звука или движения. Он очень быстро разложил ветви поверх моего тела, а затем лег и накрылся сам.

В таком положении мы оставались минут двадцать, и за это время произошло нечто совершенно необычное: ветер опять изменился с резкого и порывистого до едва заметной вибрации.

Я задерживал дыхание, ожидая сигнала дона Хуана. В определенный момент он осторожно снял с себя ветки. Я сделал то же самое, и мы встали. Вершина холма была совершенно спокойна. Лишь едва заметно колыхались листья в чапарале вокруг.

Глаза дона Хуана пристально смотрели на кусты, находящиеся к югу от нас.

— Снова оно там! — воскликнул он громким голосом.

Я невольно подпрыгнул, чуть не потеряв равновесия, а он громким голосом велел мне смотреть.

— Что я должен увидеть? — спросил я в отчаянии.

Он сказал, что этот ветер или что бы там ни было похож на облако или смерч, который находится на некотором расстоянии над кустами, прокладывая себе путь на вершину холма, где мы стоим.

Я увидел в отдалении колыхание кустов.

— Вон он идет, — сказал дон Хуан мне в ухо, — смотри, как он ищет нас.

Как раз в это время сильный и устойчивый порыв ветра ударил мне в лицо, как он ударял меня раньше. На этот раз, однако, моя реакция была другой. Я был перепуган. Я не видел того, о чем говорит дон Хуан, но видел весьма загадочную волну, колыхавшую кусты. Я не хотел поддаваться своему страху и намеренно придумывал всякого рода подходящие объяснения. Я говорил себе, что здесь должны быть постоянные воздушные течения и дон Хуан, в совершенстве изучивший всю эту местность, не только знал о них, но и был способен рассчитать их появление. Все, что ему оставалось делать, — это лечь и ждать, пока ветер стихнет. А как только он вставал, ему оставалось ждать появления ветра.

Голос дона Хуана прервал мои умственные построения. Он говорил мне, что время уходить. Я упрямился и хотел убедиться, что ветер стихнет.

— Я ничего не видел, дон Хуан, — сказал я.

— И все же ты заметил что-то необычайное.

— Может быть, ты еще раз расскажешь, что я должен заметить?

— Я уже рассказал тебе, — сказал он. — Нечто такое, что прячется в ветвях и выглядит как смерч, облако, туман, лицо, которое все время вращается.

Дон Хуан сделал жест, изображающий горизонтальные и вертикальные движения.

— Оно движется в определенном направлении, — продолжал он. — Оно или перекатывается, или вращается. Охотник должен все это знать для того, чтобы двигаться правильно.

Я хотел посмеяться над ним, но он так усердно отстаивал свою точку зрения, что я не посмел. Секунду он глядел на меня, и я отвел глаза.

— Верить в то, что мир вокруг нас только такой, как ты думаешь, глупо, — сказал он. — Мир — это загадочное место, особенно в сумерках.

Он кивнул в сторону ветра.

— Это может следовать за нами, — сказал он. — Оно может измотать нас или даже убить.

— Этот ветер?

— В это время дня, в сумерках, нет ветра. В это время есть только сила.

Мы сидели на вершине холма в течение часа. Все это время ветер дул сильно и непрерывно.

Пятница, 30 июня 1961 года

Во второй половине дня мы с доном Хуаном вышли во двор перед дверью его дома. Я сел на свое «пятно» и начал работать над записками. Он лег на спину, сложив руки на животе. Мы оставались дома в течение всего дня из-за «ветра». Дон Хуан объяснил, что мы побеспокоили «ветер» намеренно и что лучше не валять с ним дурака. Мне даже пришлось спать под ветками.

Внезапный порыв ветра заставил дона Хуана подняться на ноги одним невероятно быстрым прыжком.

— Проклятие, — сказал он. — Ветер ищет тебя.

— На это я не куплюсь, дон Хуан, — сказал я, смеясь.

Я не был упрям. Просто я считал невозможным согласиться с тем, что ветер имеет свою собственную волю и ищет меня или что он заметил нас и бросился на вершину холма. Я сказал, что идея «ветра, имеющего свою волю», принадлежит довольно упрощенному миру.

— Что же такое ветер? — спросил он вызывающим тоном.

Я терпеливо объяснил ему, что массы горячего и холодного воздуха создают различные давления и давление заставляет массы воздуха двигаться вертикально и горизонтально. У меня заняло довольно много времени объяснение всех деталей основ метеорологии.

— Ты считаешь, что все, чем объясняется ветер, это горячий и холодный воздух? — спросил он тоном замешательства.

— Боюсь, что так, — сказал я, — наслаждаясь своим триумфом.

Дон Хуан казался оглушенным. Но затем он взглянул на меня и громко захохотал.

— Твои мнения всегда окончательные мнения, — сказал он с оттенком сарказма. — Они всегда последнее слово, разве не так? Но для охотника твои мнения полная чушь. Нет никакой разницы, будет ли давление одно, два или десять; если ты станешь жить здесь или среди дикой природы, ты узнаешь, что во время сумерек ветер становится силой. Охотник, который стоит своей соли, знает это и действует соответственно.

— Как он действует?

— Он использует сумерки и силу, скрытую в ветре.

— Как?

— Когда ему удобно, охотник прячется от силы, накрыв себя и оставаясь неподвижным, пока сумерки не минуют и сила не окутает его своей защитой.

Дон Хуан обвел что-то невидимое руками.

— Ее защита похожа на…

Он сделал паузу, подыскивая слово, и я предложил «кокон».

— Правильно, защита силы окутывает, как кокон. Охотник может оставаться на открытом месте, и никакая пума, никакой койот или слизняк не смогут потревожить его. Горный лев может подойти к самому носу охотника и обнюхать его, и, если охотник останется неподвижным, лев уйдет. Могу тебе это гарантировать. Если охотник, наоборот, хочет быть замеченным, то все, что он должен сделать, это встать на вершине холма в сумерках, и сила будет гоняться за ним и искать всю ночь. Поэтому, если охотник хочет всю ночь путешествовать или оставаться бодрствующим, он должен сделать себя доступным ветру. В этом секрет великих охотников. Быть доступным или недоступным на нужном повороте дороги.

Я ощутил легкое замешательство и попросил его повторить. Дон Хуан терпеливо объяснил, что он использовал сумерки и ветер, чтобы указать на исключительную важность переходов от того, чтобы прятаться, к тому, чтобы показывать себя.

— Ты должен сознательно становиться доступным и недоступным, — сказал он. — Сейчас ты безрассудно доступен во всякое время.

Я стал возражать. У меня было чувство, что моя жизнь становится все более и более секретной. Он сказал, что я не понял того, о чем он говорит, и быть недоступным не означает прятаться или быть скрытным, а означает быть недостижимым.

— Давай я скажу это по-другому, — продолжал он терпеливо. — Нет никакой разницы, прячешься ты или нет, если каждый знает, что ты прячешься. Твои нынешние проблемы происходят из этого. Когда ты прячешься, всякий знает, что ты прячешься, а когда ты не прячешься, ты доступен кому угодно и любой может ткнуть в тебя.

Я начал чувствовать какую-то угрозу и поспешил защитить себя.

— Не объясняйся, — сухо сказал дон Хуан. — В этом нет нужды. Мы — дураки, все мы, и ты не можешь быть другим. Когда-то я точно так же делал себя доступным вновь и вновь, пока от меня не осталось ничего, кроме плача. И все это я делал точно так же, как ты.

Дон Хуан смерил меня взглядом и громко вздохнул.

— Правда, я был моложе, — продолжал он. — Но однажды с меня оказались довольно, и я переменился. Скажем, что, когда я становился охотником, я однажды узнал секрет того, как быть доступным и недоступным.

Я сказал ему, что все, что он говорит, проходит мимо меня. Я действительно не могу понять, что он хочет сказать, говоря «быть доступным». Он использовал испанские идиоматические выражения «ponerse al alcance» и «ропегзе en el medio del camino» — «оказаться в пределах досягаемости» и «оказаться на середине дороги».

— Ты должен убраться оттуда, — сказал он. — Ты должен уйти с середины шоссе, по которому идут машины. Ты весь там, поэтому нет смысла прятаться. Ты весь там, поэтому ты будешь только воображать, что спрятался. Находиться на середине дороги означает, что каждый прохожий наблюдает за тем, как ты приходишь и уходишь.

Его метафора была интересной, но в то же время и расплывчатой.

— Ты говоришь загадками, — сказал я.

Он секунду пристально смотрел на меня, а затем стал мурлыкать мелодию. Я выпрямился и насторожился. Я уже знал, что, когда дон Хуан напевает мексиканскую песню, он собирается чем-нибудь оглушить меня.

— Эй, — сказал он, с улыбкой уставясь на меня. — Что стало с твоей подружкой, блондинкой? С той девушкой, которая тебе нравилась по-настоящему?

Должно быть, я посмотрел на него как идиот. Он с наслаждением рассмеялся. Я не знал, что сказать.

— Ты рассказывал мне о ней, — сказал он ободряюще. Но я не помнил, чтобы я рассказывал ему о ком-либо, тем более о блондинке.

— Никогда ничего подобного я тебе не говорил, — сказал я.

— Ну, конечно, говорил, — сказал он, как бы отказываясь от спора.

Я хотел возразить, но он остановил меня, сказав, что не имеет значения, откуда он о ней узнал, и что важным является то, что она мне нравилась.

Я ощутил волну враждебности по отношению к нему из-за того, что он лез мне в душу.

— Не упрямься, — сказал дон Хуан сухо. — Сейчас ты должен отсечь свое чувство важности. У тебя когда-то была женщина, очень дорогая тебе женщина, и однажды ты ее потерял.

Я стал раздумывать, когда я рассказывал о ней дону Хуану, и пришел к выводу, что такого не было. Однако это было вполне возможным: каждый раз, когда он ехал со мной в машине, мы безостановочно разговаривали. Я не помнил всего, о чем мы с ним говорили, потому что не мог записывать, ведя машину. Подумав об этом, я почувствовал себя спокойнее. Я сказал ему, что он прав. В моей жизни действительно была очень важная блондинка.

— Почему она не с тобой? — спросил он.

— Она ушла.

— Почему?

— Было много причин.

— Было не так уж много причин. Была только одна. Ты сделал себя слишком доступным.

Я очень хотел узнать, что он имеет в виду. Он опять поймал меня. Он, похоже, понимал эффект своих слов и наморщил губы, скрывая насмешливую улыбку.

— Все знали о вас двоих, — сказал он с непоколебимой убежденностью.

— Это было неправильно?

— Это было смертельно неправильно. Она была прекрасным человеком.

Я испытал искреннюю неприязнь к его гаданию в потемках и особенно к той уверенности, с которой он делал свои заявления: они звучали так, словно он был свидетелем всего, о чем говорил.

— Но это правда, — сказал он с обезоруживающей искренностью. — Я видел все это. Она была прекрасным человеком.

Я знал, что спорить бессмысленно, но был зол на него за то, что он коснулся моего больного места. Я сказал, что девушка, о которой мы говорим, вовсе не была таким уж прекрасным человеком и, по моему мнению, она была скорее слабой.

— Как и ты, — сказал он спокойно. — Но это неважно. Важно, что ты ее всюду искал; это делает ее особым человеком в твоем мире. А об особых людях мы должны говорить только хорошо.

Я был растерян. Сильная грусть стала охватывать меня.

— Что ты делаешь со мной, дон Хуан? — спросил я. — Ты всегда добиваешься успеха, стараясь опечалить меня. Зачем?

— Теперь ты потакаешь себе, ударяясь в сентиментальность, — сказал он обвиняющим тоном.

— В чем цель всего этого, дон Хуан?

— Быть недостижимым, вот в чем цель. Я вызвал в тебе воспоминания об этом человеке, чтобы прямо показать тебе то, чего я не мог показать с помощью ветра. Ты потерял ее потому, что был достижим. Ты всегда был достижим для нее, и твоя жизнь была рутиной.

— Нет, ты не прав. Моя жизнь никогда не была рутиной.

— Она была и остается рутиной, — сказал он убежденно. — Это необычная рутина, поэтому тебе кажется, что это не рутина, но уверяю тебя, что это она.

Я хотел погрузиться в печальные мысли, но его глаза беспокоили меня. Они словно толкали меня все время вперед.

— Искусство охотника состоит в том, чтобы быть недостижимым. В случае с блондинкой это значит, что ты должен был стать охотником и встречать ее осторожно, не так, как ты это делал. Ты оставался с ней день за днем, пока единственным оставшимся чувством не стала скука. Верно?

Я не отвечал. Я чувствовал, что ответа и не требуется. Он был прав.

— Быть недостижимым означает, что ты касаешься мира вокруг себя с осторожностью. Ты не съедаешь пять куропаток, ты съедаешь одну. Ты не калечишь растения только для того, чтобы сделать жаровню. Ты не подставляешь себя силе ветра, если это не является необходимым. Ты не используешь людей и не давишь на них до тех пор, пока они не сплющатся в ничто, особенно те люди, которых ты любишь.

— Я никогда никого не использовал, — сказал я искренне.

Но дон Хуан утверждал, что я делал это и поэтому могу теперь тупо утверждать, что я устал от людей и они мне надоели.

— Быть недоступным означает, что ты намеренно избегаешь того, чтобы утомлять себя и других, — продолжал он. — Это означает, что ты не голоден и не в отчаянии, как тот несчастный выродок, который чувствует, что больше никогда не будет есть, и поэтому пожирает всю пищу, которую только может, все пять куропаток.

Дон Хуан определенно бил ниже пояса. Я засмеялся, и это, казалось, доставило ему удовольствие. Он слегка коснулся моей спины.

— Охотник знает, что он заманит дичь в свои ловушки еще и еще, поэтому он не тревожится. Тревожиться означает становиться достижимым, безрассудно достижимым. Когда ты тревожишься, ты в отчаянии цепляешься за что-нибудь. А как только ты за что-нибудь уцепишься, ты уже на пути к тому, чтобы истощить себя и того или то, за что ты цепляешься.

Я сказал ему, что в моей повседневной жизни совершенно невозможно быть недостижимым. Я доказывал, что для того, чтобы заниматься делами, я должен находиться в пределах досягаемости любого, у кого есть ко мне дело.

— Я уже говорил тебе, что быть недостижимым не означает прятаться или быть скрытным, — сказал он спокойно. — Точно так же это не означает, что ты не можешь иметь дела с людьми. Охотник пользуется своим миром бережно и с нежностью, будь это мир вещей, растений, животных, людей или силы. Охотник интимно обращается со своим миром, и все же он недостижим для этого самого мира.

— Это противоречие, — сказал я. — Он не может быть недостижим, если он там, в этом мире, час за часом, день за днем.

— Ты не понял, — терпеливо сказал дон Хуан. — Он недостижим потому, что он не выжимает свой мир до бесформенности. Он касается его слегка, остается там столько, сколько ему нужно, и затем быстро уходит, не оставляя следов.